Последующие дни принесли массу неприятностей мелким жуликам и оказались весьма удачными для полиции. Одна подобранная в кинотеатре сумочка содержала список адресов, позволивших найти убийцу двух женщин, а другая — выйти на крупного мошенника.
С полсотни парижанок, носящих сумочки, похожие на описанную Клер, были вынуждены предъявить свои документы в полиции. Одной из них это весьма не понравилось, и она написала в вечернюю газету. Другая попробовала скрыться — в сумочке оказался револьвер калибра 7,65. Был также найден бриллиант, украденный накануне у известного ювелира женой банкира, пригрозившей, что покончит с собой.
В пятницу вечером, когда Клер заканчивала сборы в дорогу, ей позвонил министр внутренних дел и попросил принять его на несколько минут.
— Я знаю, что вы завтра утром улетаете в Нью-Йорк, но если позволите, я могу заехать немедленно.
Она согласилась, не успев удивиться, что тому известно о ее отъезде. Натянула платье, взбила челку и немного прибрала в большой комнате, которую обставила так, чтобы в организованном беспорядке держать под рукой все нужное для повседневной жизни, отдалив только столик для рисования и полки с рабочими документами. Долгое время эти стены украшали одни афиши, пока успех ее тканей и набивных изделий не позволил купить сначала одну хорошую картину, затем вторую, повергшую ее мать в великое изумление.
Она наполнила судок льдом — этим делом когда-то, оставаясь ужинать, занимался министр внутренних дел, прозванный ею Поллуксом, неизменно бубня при этом, что ему пора, что его ждет Жанна. Засидевшимся гостям Клер готовила невероятные блюда, сервируя стол на кухне.
В конце концов, когда подросли дети, Жанна развелась с ним, повторяя, что можно ревновать мужа к женщине, но не к политике, и пожелав всяческих радостей своей преемнице. Однако Поллукс никем не заменил ее, поняв с годами, что хорошей секретарши и верной прислуги, единолично заправляющей хозяйством, ему вполне достаточно, а остальные супружеские обязанности куда лучше исполняют другие дамы, к которым он мог приезжать в любое время или вовсе не приезжать, если его задерживал Кастор, не подвергаясь при этом головомойке…
Ожидая в глубине одной из тех мрачных зал, в которых в провинции проводятся собрания, Клер доставала блокнот и рисовала Поллукса и Кастора эдакими воробьями, летевшими на помощь терпящим бедствие, или повисшими на ветках грушами, либо убивающими Линсея, которому она придавала облик их противника.
— Почему воробьи? — спрашивал Кастор, который охотнее увидел бы себя в облике орла. — Почему груша?
Миф о Касторе и Поллуксе, который она напомнила, понравился ему лишь наполовину, ибо Поллукс был сыном Зевса, тогда как Кастор… Однако нескольких минут развлечений ему было вполне достаточно, и он убегал к телефону, не дослушав до конца легенду о Диоскурах или какую-нибудь другую, в которой опять был запечатлен на бумаге.
Поллукс… Неужели он стал таким же надутым, как тот? Ожидая, она развеселилась, нарисовав их обоих павлинами, восхищенно взирающими на свои перья, но сходство, которое она прежде улавливала так легко, на сей раз не давалось ей.
Зазвонил звонок. Она скомкала бумажку и бросила ее в Красавчика…
За десять лет он изменился тоже, но меньше, чем Кастор. Был похож на прежнего, только поседевшего Поллукса. Высокий, худой, с тонкими руками, заброшенными за спину, он сохранил облик молодого Поллукса, позирующего больше, чем ему хочется, складывающегося вдвое, когда надо встать, и склоняющего голову в сторону собеседников, которые неизменно были ниже его ростом.
Клер показалось, что он в том же, прежнем сером костюме и в черном галстуке — на удивление сохранившемся, несмотря на прошедшее время. С помощью хорошего портного Кастор обрел своего рода лощеное величие, тогда как в прежние времена носил пиджак, который всегда морщил на спине.
Естественно, в глазах Поллукса она осталась «малышкой Клер», столько лет в молодости потерявшей в ожидании: в провинциальной гостинице, на трибунах Национального собрания, в задней комнате ресторана, в машине. Кто-то приходил или звонил, предупреждая, что Кастор задержится, но непременно придет. Она благодарила и возвращалась к прерванному чтению.
Подчас роль любезного посланника выполнял Поллукс, отдававший дань терпению молодой девушки. Всегда ровное настроение, легкий характер. Он был знаком и с другими симпатиями Кастора, которых тот бросал, а ему приходилось их утешать.
То, что синеглазая «малышка Клер» безропотно соглашалась на такое существование, навязанное ей Кастором, волновало Поллукса в те редкие минуты, когда у него было время об этом думать.
Разговаривала она мало и редко впустую, знала массу вещей: происхождение звезд, названия планет, умела поболтать с детьми… Однажды, когда секретарь Кастора тщетно пытался отыскать и проверить по первоисточнику фразу Фукидида, которой хотел украсить речь патрона, обращенную к преподавателям университета, Клер пришла ему на помощь, сказав, что это цитата из «Пелопонесской войны». Правда, она путала Жюля Ферри с Жюлем Гедом, говоря, что в любом случае это названия улиц.
Теперь ее имя постоянно встречалось в модных журналах. Поллукс посчитал нужным поздравить ее с успехом. Кто бы мог подумать, что ей удастся так преуспеть!
Ох, уж этот дорогой Поллукс! Он что, вообразил ее безутешной Ариадной, брошенной на краю пропасти?
Улыбаясь, он признался, что именно так и думал. Только вот не считал произнесенное ею слово точным.
— «Брошенной»? — подсказала ему Клер. — Как видите, я нашла силы.
Поллукс сделал вид, что восхищен Красавчиком, который позволил ему почесать себя за ушком. Затем они приступили к делу. Браслет Клер был обнаружен старой дамой, утверждавшей, что она нашла его на улице, и передан в комиссариат 6-го округа. Вблизи места нападения были найдены также разбросанные и истоптанные документы Клер.
Один из коммерсантов сказал, что раздавил авторучку, поднимая жалюзи своей лавки. Но никто и в глаза не видел красного бумажника. Можно ли по нему установить владельца? Нет. По содержимому? Тоже нет. Там лежало письмо с фирменным знаком токийского отеля. Если определить почерк писавшего…
Начиная с воскресенья в нескольких газетах появятся объявления с обещанием хорошего вознаграждения тому, что доставит старый, не имеющий ценности бумажник, который «дорог, как память». Посмотрим, что получится. Не надо ничем пренебрегать.
Не хочет ли Клер еще что-нибудь сказать? Ей ничего не приходит на память? Нет, ей нечего добавить к сказанному…
Зазвонил телефон. Мать Клер умоляла ее, раз она летит самолетом, надеть медальон, охраняющий жизнь бесстрашных пассажиров. Куда подевался этот медальон? Остался в сумочке — она совсем о нем забыла, когда перечисляла находившиеся там предметы. Всегда что-нибудь да позабудешь!
— Это лицо вам знакомо? — спросил Поллукс, протягивая журнал, вынутый из портфеля. — Тут справа мужчина, снятый в профиль.
Да, она даже может назвать его имя. Он возглавляет какое-то предприятие.
Друг? Нет. Значит, деловая связь? Скорее всего. Когда встречались последний раз? В Бобуре. Она запомнила, потому что не ожидала его там встретить: экспонированная живопись была не в его вкусе.
Что она знает о нем? У него неблагодарная жена и острые уши. Очень забавно изображает премьер-министра, выступающего по телевидению.
Он продемонстрировал это в Бобуре? Нет, он это делает после ужина, если его попросят.
Стало быть, она с ним ужинает? Нет, они встречались пару раз у общих друзей.
У друзей, откровенно враждебных правительству? Это о них идет речь? Если и враждебных, то не больше, чем другие.
И когда же состоялся их последний ужин? Она не помнит, но может найти дату по записной книжке. Впрочем, нет, книжка тоже находилась в сумочке.
Может быть, в январе? Может быть. На сей счет нечего больше сообщить? Нет, ничего…
Поллукс вытащил из портфеля три странички, напечатанные с обеих сторон, и протянул Клер.
— Что это такое?
— Это о вас.
Пока она читала, он встал и начал разглядывать сине-черно-желтое полотно, ярко выделявшееся на белой стене. Далеко в прошлое ушли те времена, когда он по субботам заглядывал в многочисленные картинные галереи, теснившиеся на небольшой территории Парижа, как лавчонки в сказках об Али-Бабе. Но сейчас, по дороге к Клер, подталкиваемый со всех сторон, он видел, как и тут все изменилось. Все стареет — лучше об этом не думать.
— У вас плохо пишут и еще хуже шпионят, — сказала Клер.
Она встала.
— А теперь прошу извинить, но меня ждут, я опаздываю.
Однако Поллукс не тронулся с места.
— Стало быть, сей господин с острыми ушами — чего я, кстати сказать, не заметил, — был вашим любовником? И вы это скрыли?
— Стало быть, сей господин с острыми ушами — чего я, кстати сказать, не заметил, — был вашим любовником? И вы это скрыли?
В ответ она сказала, что хоть он и министр, но надоел ей и у нее недостаточный запас ругательств, чтобы точнее выразить свою мысль.
Ее любовник? Как это называется в докладной, которую она только что читала? Куда более пикантно! И, в общем-то, более точно!
— Слова не имеют значения, — возразил Поллукс. — У вас были близкие отношения, и позднее вы их возобновили.
Они не виделись много лет, потом случайно встретились: как дела, как поживает мама, говорят, ты женился, я нет, все рисую, перезвонимся… Много позже два-три раза ужинали у знакомых. Откуда было взяться близким отношениям?
— Вы принимали его тут?
— Нет. Никогда.
Заглянув в докладную, Поллукс громко прочел:
— «8 марта интересующее нас лицо направилось в интересующий нас дом, где оставалось с 18.00 до 18.35. Побывало там снова 11 и 15 марта в то же время».
— У «интересующего вас лица» болели зубы, — сказала Клер. — А в доме живет зубной врач. Ваши топтуны идиоты. Они знают все, но не точно.
К тому же, если, допустим, она и принимала его у себя с утра до вечера, какой это может представлять интерес?!..
Поллукс вернулся к картине. Разговор не доставлял ему никакой радости. Надо было быть Кастором, чтобы разработать такую тактику. Когда он возмутился, Кастор с презрением заметил: «Ты не знаешь женщин. Я же, представь себе, их знаю. Ты всегда недооценивал противника. Они на все способны».
Он снова уселся напротив Клер, сделал большой глоток виски и вернулся к делу.
Следующего человека Клер знала еще студентом. Не мешает при этом вспомнить, что его уличили в списывании при подготовке курсовой работы. И он предстал перед судом чести своих товарищей. Да, она слышала об этой истории, не имевшей, впрочем, последствий, раз он стоит теперь во главе предприятия.
Действительно, суд вынес оправдательный приговор, но лишь после того, как он по требованию одного из присяжных подписал признание. Тем самым стал человеком, обязанным им на всю жизнь.
— Хороши же ваши кадры, — сказала Клер. — И много еще таких дел в вашем архиве?
— Идеальных людей нет, — ответил Поллукс. — Знаете имя его товарища?
Нет. Она не знала. Поллукс назвал его.
Фотография этого человека украшала обложку журнала, в котором был снят и ее знакомый, под следующей надписью: «Новая стратегия».
Он был запечатлен в момент своего выступления перед целой гирляндой микрофонов. На внутренних страницах его можно было увидеть в окружении сторонников, в числе которых в профиль, улыбаясь, стоял человек с острыми ушами.
— Ну и что из того? — спросила Клер. — Выходит, он крадет сумочки, когда не ходит к зубному врачу?
— Он приказал украсть вашу сумочку, — ответил Поллукс. — И знаете для чего? Чтобы на вас не пало подозрение.
— Подозрение? В чем?
— В содеянном.
— Да что я такое сделала?
— Вы поведали бывшему любовнику, что располагаете компрометирующим президента документом, и когда он попросил его отдать, вы согласились. Вот что вы сделали!
Васильковые зрачки Клер потемнели от гнева. Они действительно свихнулись, особенно Кастор. Его одержимость мыслью о заговоре была для нее не новостью.
— Но ведь я сама предупредила Кастора, — сказала она, всячески стараясь сдерживаться. — А коли так, зачем мне это было нужно?
— Президент не исключает угрызений совести и ждет исповеди.
«Президент»!
Клер затошнило. Она соскользнула с кресла и положила голову на мрамор столика.
Шло время. Поллукс начал проявлять нетерпение. Он вложил свой платок в руку Клер. Но она подняла к нему бледное лицо с сухими глазами и попросила налить ей что-нибудь покрепче.
— Если он подозревает меня, — сказала она, — то болен куда более серьезно, чем я думала.
— Он подозревает всех. На его месте, кстати, никому нельзя верить, — сказал Поллукс и добавил, стараясь вызвать у нее улыбку. — Отчего, по-вашему, у глав государств всегда есть собаки?
Клер оперлась о протянутую ей руку и поднялась. От выпитого ее щеки порозовели и придали страху какой-то эйфорический характер.
— Послушайте, Поллукс, я скажу вам правду. Ваш друг Кастор полный параноик. Вы знаете, что такое паранойя? Она выстраивает в логический ряд любой бред.
Он вяло запротестовал, вздрогнув при мысли, что может однажды прочесть в газете: «Сенсация. Президент — параноик! Мнение специалистов».
Кастор любил подчас рядиться в одежды Христа.
— Я многое простила ему, — сказала Клер. — Но такого подозрения я ему не прощу никогда.
Поллукс заметил, что в какой-то момент все мы произносим такие слова, но слышать это из уст такой доброй женщины, как Клер, право…
— Доброй? — Она рассмеялась. — Доброй я была в другой жизни!.. Идемте. Мне надо поесть. Приготовлю-ка я омлет.
На кухне, наблюдая, как она взбивает яйца и режет кекс, Поллукс записал номер нью-йоркского телефона, куда тоже можно позвонить насчет новостей о пропавшем бумажнике.
— Там вы не сможете за мной шпионить, — заметила Клер. — И вам не стыдно, Поллукс?
Он ответил, что задавать подобные вопросы министру внутренних дел глупо и что в случае необходимости он вмонтировал бы микрофон в ее кухонный столик.
Она вылила яйца в кипящее масло, убавила огонь и с помощью деревянной лопаточки подтянула уже схваченные жаром края омлета к центру сковородки. Он узнавал присущие ей точные и экономные движения.
— Почему вы так часто ездите в Нью-Йорк? — спросил он внезапно. — Вы ведь там были на рождество?
— Ну, вот опять он за свое… — сказала Клер, перекладывая омлет на тарелку. — Знаете, Поллукс, вы заражены.
Он выразил восторг по поводу омлета, утверждая, что только она и умеет подать его неподгоревшим, и они расстались — опечаленные и одновременно растроганные этой встречей и спустя столько лет.
Тем не менее перед тем, как погасить свет на кухне, она тщательно обследовала кухонный столик.
Приземлившись в субботу на аэродроме Кеннеди, она долго ждала багаж. Затем, пройдя таможню, вышла на ледяной ветер. Желтому такси понадобился час, чтобы доставить ее в отель в нижней части города, где она обычно останавливалась. Администратор узнал ее и вручил записку: Майк ждал ее звонка, чтобы затем заехать за ней.
Ее проводил до лифта темнокожий носильщик, обменявшийся несколькими словами с лифтером. Вся обслуга в Нью-Йорке была цветной: филиппинцы, негры, может быть, мексиканцы.
Те, что работали прежде, заговорили бы о погоде, поинтересовались, какая она в Европе. Филиппинцам на это было наплевать.
Преждевременная весна в Париже украсила тремя лепестками каштан во дворике Альбера I — раннему созреванию дерева способствовала соседняя теплоцентраль.
Отец Элизабет никогда не признавал такого объяснения и, начиная с марта, каждую субботу приезжал посмотреть на свой каштан. Выйдя из метро на станции «Елисейские поля — Клемансо», отец пешком шел по великолепной авеню до Сены.
Но в этом году у него сдало сердце. Тем не менее, когда он запирал в час дня двери книжного магазина, торговавшего также писчебумажными принадлежностями и газетами, его поразила синева неба. Не то, чтобы его охватило прежнее возбуждение, но сосиски в меню соседнего ресторана привлекли его внимание, и он решил после обеда проведать каштан.
Увидев у парапета набережной Элизабет, подставившую лицо солнцу, он замер. Девушка слабо улыбнулась ему.
Он осторожно подошел к ней, как к птице, готовой каждую минуту упорхнуть. Она поцеловала его, сказав, что еще в прошлую субботу ждала его, зная, что в такой прекрасный день он непременно придет.
А он, сбитый с толку, тщетно подыскивал слова, которые надо сказать девочке, сбежавшей из дома, взяв деньги в кассе и назвав его старым ослом.
— Если хочешь, я вернусь, — сказала Элизабет. — Только не спрашивай, почему и где я пропадала все это время.
Он едва удержался, чтобы не ответить: «Вернись, моя Лизи, вернись», но вспомнил, что в последнее время ей не нравилось, когда он называет ее Лизи.
Узнав об их связи с Бетси, она стала называть его по-английски «дэди»[1], словно он был похож на человека, которому подходит такое имя. Услышав как-то, как она его называет, один из клиентов произнес речь об американизации французской молодежи, позорящей нашу культуру, что весьма его озадачило. Затем она стала обращаться к нему по имени. Если же дочь называет своего отца Эрнестом, значит, мир и вовсе перевернулся. «Конец семьи», — сказала одна клиентка, а когда девушка пропала, добавила: «Такая же вертихвостка, как ее мать»…
— Ну, что, папа — да или нет?
— Да, конечно, да, трижды да, моя маленькая фея! И я обещаю тебе…