Майк был в восторге. Поездка в одиночестве придавала ему самоуважения. К тому же он скоро увидит мать — чего еще он мог пожелать в жизни?
Раздражала только табличка, своеобразный слюнявчик, с надписью «НБС», который стюардесса потребовала не снимать до конца полета.
Вместе с другим юным французом они тщетно пытались расшифровать эти буквы. Потом спросили взрослого соседа и тот начал изобретать возможные расшифровки. Может, это как-то связано с «ВВО» — «Весьма важная особа»?..
Ничего путного не придумав, взрослый вернулся к своим кроссвордам.
Майк отправился к стюардессам, и вскоре пришел удовлетворенный. Буквы означали: «Несовершеннолетний без сопровождения».
Полет Нью-Йорк — Лондон прошел вполне благополучно.
В аэропорту Хитроу, бросившись в объятия матери, Майк тотчас спросил, знает ли она значение надписи «НБС», от которой его наконец освободили. Клер призналась, что сотни раз видела детей с таким вот слюнявчиком и сотни раз задавала себе вопрос, что это значит, но так ни разу и не удосужилась узнать содержание надписи.
Июль был дождливым, и Лондон показался Майку не таким, каким он его себе представлял. Он заметил, что англичане хорошо говорят по-английски, хотя их язык существенно отличается от его собственного. Засыпал мать вопросами о смешном черном такси, которое везло их в отель Бруна, но не спросил ничего такого, что Клер так боялась услышать. Общаясь с матерью путем недомолвок, он понял, что сейчас ни о чем спрашивать не время. У нее же было право — не лгать ему. Но какую часть правды она могла ему сейчас раскрыть?
Телевизор, который он включил, едва они вошли номер, освободил Клер от необходимости объяснить, отчего они оказались здесь.
Ей пришла в голову одна мысль. Раз уж японцы так настаивали на ее приезде в июле, чтобы на месте присмотреть за материалами, которые они намерены были использовать при выпуске ее коллекции белья, она сообщила им по телефону о согласии приехать немедленно. Через три дня. Иначе не раньше осени.
Решить вопрос оказалось не так просто, требовались разные «согласования», как они выражались, — ее внезапное решение меняло их планы. Вечером она ждала телекс с подтверждением. Он поступил в тот самый момент, когда Майком овладело какое-то необъяснимое беспокойство. Она сказала, что хочет взять его с собой в Японию — ведь занятия в школе окончились. Это не было ложью. Она умолчала только, что они вылетают в Токио под чужими фамилиями, по паспорту, который ей достал Поллукс.
Майк увез с собой из Лондона воспоминание о большом зеленом парке, потоках дождя, маленьких одинаковых домиках, выстроившихся в ряд, крытых пассажах, соединявших улицы, забитые лавочками, в которых мать искала ему вязаный джемпер; о пышных, но грязных памятниках и о скандале, который он вызвал, объявив совершенно несъедобным сладкий мусс, фирменное блюдо в «Уайт Тауере», куда Клер повела его обедать, совершенно забыв, что ее маленький американец предпочитает сосиски с горчицей.
Он был шокирован, узнав, что большое здание, которое они проезжали перед отъездом, оказалось конюшнями королевы и что эта особа одна владела огромным числом лошадей. А в Японии можно будет покататься верхом? Клер пришлось ответить, что она не знает.
В конце июня масса неприятных международных и не менее неприятных внутренних событий целиком поглотила внимание президента и Поллукса. Но были у них и другие, мало кому известные дела. Во время одного из обедов, на которые Поллукс постоянно приглашал журналистов, некий Эрбер, как всегда прекрасно информированный, спросил его:
— Мне сказали, что президент сейчас весьма озабочен семейными делами и что именно ими можно объяснить неудачу его последнего выступления.
— Чистая выдумка, — ответил Поллукс. — У президента есть лишь дальняя родня, а жена его чувствует себя как нельзя лучше. Где вы это узнали?
— В одном из посольств, — ответил Эрбер. — Можете проверить, господин министр. Вам ведь известно, что журналисты люди более информированные, чем члены правительства.
Париж был наводнен агентствами всех мастей из разных стран. От них можно было ждать чего угодно. Не означало ли это, что письмо президента будет использовано за рубежом? Что же касается самого Кастора, то, пребывая однажды утром в относительно спокойном состоянии, он вызвал по внутреннему телефону Поллукса и спросил:
— Так где же ребенок, господин министр внутренних дел?
— Я установил, что он в Штатах, — ответил Поллукс. — Вопрос решится в течение нескольких дней…
— Да ну?! — воскликнул Кастор. — Мои поздравления вашим доблестным сотрудникам! Он там был, но… больше его там нет. У меня собственная разведка. Кстати, вам, конечно, известно, что говорят обо мне в посольствах?
— Да, — ответил Поллукс. — Мне это известно. И я готов доложить, когда вам заблагорассудится меня принять.
— Мне не заблагорассудится, — отрезал Кастор и повесил трубку.
Операция «Отравление», предпринятая Эрбером, возымела свое действие. Он умело вводил яд именно там, где тот лучше всего мог подействовать. Ему помогала при этом его репутация, которую он никогда не ставил под удар распространением, даже устным, непроверенных слухов. К тому же эта новость не выглядела такой уж необоснованной. Он только скрыл свой источник.
Мысль о том, чтобы распустить слух, пришла Эрберу самому, он хотел развлечь Пьера. Милый мальчик внушал ему тревогу. Он работал над переводом, и ему случалось обращаться к Эрберу, в совершенстве владевшему обоими языками, за консультацией. Но однажды утром он пришел в его контору и потребовал письмо из Токио. Бегло прочел его, а на вопрос Эрбера, в чем дело, ответил, что хотел кое-что проверить. И ушел, не вдаваясь в объяснения.
Эрбер тоже перечитал письмо, но так и не сумел понять, чего в нем искал Пьер. Они много раз обсуждали возможности его использования, чтобы «нагадить тому типу», как любил выражаться милый юноша. Затем Пьер словно вовсе забыл про «типа», а в последние две недели, казалось бы, утратил интерес к нему, проявляя весьма вялое внимание к операции «Отравление».
Эрбер стал разъяснять Пьеру суть событий, сотрясавших планету, предостерег от непродуманных суждений. Тут Пьер, к сожалению, преуспевал. До сих пор его взгляды определялись убеждениями мужа матери. Точнее говоря, представляли всякий раз нечто им совершенно противоположное.
— Очень верная и здравая позиция, — заметил Эрбер. — Сознание выявляется в сопоставлении точек зрения, как вам, вероятно, объясняли на лекциях по философии. Но в вашем возрасте этого маловато.
Пьер соглашался. Его разделяли с Эрбером не только 40 лет. За тем был опыт человека, разбирающегося в вопросах культуры и политики. Отнюдь не одобряя эрберовское толкование истории, ибо опыт не передается, вздрагивая от возмущения по тому или иному поводу, Пьер перестал, однако, разделять мир на добрых и злых. И испытывая удовлетворение по этому поводу, Эрбер смутно догадывался, что Пьер от него что-то утаивает. Он это чувствовал кожей.
Во время ужина в китайском ресторане Эрбер, как известно, сумел установить имя красивой блондинки, с которой обедал министр внутренних дел. Запомнил его и Пьер. В то время, когда его сотрапезник на минуту отлучился, он по неловкости опрокинул чашку жасминового чая. Вытирая скатерть, официант сказал, что это продукция той красивой блондинки. Так Пьер полностью установил ее имя и занятия. И теперь он не мог лишь отделаться от мысли, что имя женщины ему откуда-то знакомо.
Память живет по своим законам. Она цензурует, искажает, отсекает, отсеивает, классифицирует, поглощает, уничтожает. Нет ничего другого, что бы так мало поддавалось контролю. Лишь на другой день при переводе слова «ясный», то есть «клер», он вдруг ощутил, что память посылает ему какие-то сигналы. Так он вспомнил, что это имя упоминалось несколько раз в том злополучном письме. Проверив, он не почувствовал, что сколько-то продвинулся вперед. И вообще, разве знал он, каким путем следует идти? Ведь имя Клер было хоть и не самым распространенным, но и не самым оригинальным женским именем.
Он не мог бы сказать, сколько ей лет. Пьер делил женщин на молодых и остальных. Красивой блондинке было, разумеется, не двадцать, но ее нельзя было отнести и к категории остальных. Стало быть, терзавшие его сомнения по поводу возможного совпадения, не были такими уж необоснованными.
Повинуясь одному из своих импульсов, которых так опасался Эрбер, Пьер решил ее повидать. Но куда идти? Он поискал в справочнике и добрался до возможного адреса.
Только когда он поставил свой мотоцикл, мучающий его механизм головоломки наконец сработал. Пьер был на том самом месте, где однажды вечером вырвал из рук женщины сумочку. Он помнил только ее взгляд. В этой сумочке было письмо, адресованное некой Клер. А что, если Клер с ее ясными глазами проживала на этой самой улице? Элементарно, мой дорогой Ватсон!
На его звонок дверь ему открыла прислуга, сказавшая, что мадам говорит по телефону. Пусть он подождет.
Так Пьер попал в большую белую комнату.
Едва она повесила трубку, как он сказал:
— Простите за вторжение… Я работаю для института общественного мнения. Мы ведем анкетирование относительно воспитания детей.
— Я не могу, мсье, я очень занята, — ответила Клер.
Но Пьер настаивал, утверждая, что это отнимет не больше десяти минут. А так как высокий парень ей понравился, она сказала, «Ладно, но не больше».
Когда они поднялись, Клер теперь уже действительно не имела времени, о чем очень сожалела, выяснилось, что она ответила на двадцать вопросов — он ведь записал ответы?
Нет, не следует хлестать детей по щекам. Нет, нельзя заставлять их есть рыбу. Нет, не надо противиться их просьбе не закрывать на ночь дверь комнаты, если они боятся спать в темноте. Да, их надо заставлять дважды в день чистить зубы. Нет, не следует пугать их злым волком, если они дурно вели себя в течение дня. Нет, не надо выбрасывать содержимое их карманов, утверждая, что все это гадость: ведь неизвестно, какое значение имеет для них камень, лента или гвоздь. Нет, их никогда не нужно наказывать, запирая в шкаф. И т. д.
— Вы сами придумали эти глупые вопросы? — спросила, смеясь, Клер.
— Сам. Меня вот запирали, — ответил Пьер.
Клер с трудом выставила его за дверь.
Пьер не удивился, что его вызывают в уголовную полицию.
Обеспокоенный Эрбер обсудил с ним все возможные варианты поведения. Самым опасным было бы уклониться от вызова. Если полиции удалось установить личность человека, говорившего по телефону, лучше всего было признаться в этой глупой шутке, вызванной статьей в журнале. Он рисковал обыском и строгим наблюдением. Ведь полиция явно получила приказ разыскать документ, письмо. Как бы то ни было, оно представляло меньшую опасность, чем бегство.
Полиция, прочесав все здания вблизи кафе, проверила сначала алиби молодых людей высокого роста, брюнетов, и установила, что трое обитателей меблированных комнат, отвечавших этим приметам, выехали отсюда за две недели до инцидента. Получив их имена, полиция, естественно, обнаружила их местопребывание.
— Только никаких ложных алиби, — посоветовал Эрбер. — Если понадобится, скажите, что были у себя дома, как всегда по утрам, и работали после того, как выпили кофе в бистро. Ведь все так и было?
— Да.
Когда Пьер назвал себя, указав, что является переводчиком, в настоящее время работающим по договору с известным издательством, что во вторник 2-го он, по всей видимости, работал у себя, что он сменил квартиру, так как прежняя была слишком шумная, надеясь, что на свой гонорар сможет снять более комфортабельную, его повели в маленькую комнатку, где уже находились два высоких брюнета.
Открылась дверь, и вошла та, которую он ожидал увидеть, ибо Эрбер предусмотрел и такую опасность, официантка из кафе. Ее уже раз вызывали для опознания. Она посмотрела на Пьера тем же безразличным взглядом, что и на других, и сказала: «Нет, среди них его нет».
И Пьер вышел свободным, вежливо спросив разрешения уехать из Парижа, чтобы повидать родителей, проживавших в провинции. Ему разрешили, пусть только оставит свой адрес.
— Вот видите, — сказал он Эрберу, — я был уверен, что она меня не выдаст.
Когда-нибудь он сумеет ее отблагодарить. Он сказал, что это женщина без возраста, занятая с шести утра до шести вечера, но добрая, всего-навсего добрая, и он повторил, что, кроме матери, считает ее самым человечным существом на свете.
— А меня вы кем считаете? — спросил Эрбер.
Пьер улыбнулся и прищурил свои черные глаза.
— Не знаю. Старым подонком. Но я вас все равно люблю.
Он ничего не рассказал ни о том, как обнаружил красивую блондинку по имени Клер, ни о своем посещении ее квартиры.
Полицейские, проводившие допрос и очную ставку, дали прослушать записи ведущему радиопередачи. Но и это не принесло никаких результатов.
Эрбер огорчился, узнав, что Пьер хочет отлучиться из Парижа в тот самый момент, когда оказался в эпицентре циклона. Пьер тоже об этом подумал, но ответил, что давно хочет повидать родителей. И вот, запасясь словарями и прихватив рукопись, солнечным ярким утром он вышел из поезда в Ницце и получил из багажа свой мотоцикл.
Сидя на террасе кафе в ожидании, когда откроют парикмахерскую, где он решил побриться перед тем, как явиться к матери, он задавал себе вопрос: как могут люди жить в Рубэ?
«Меня не будет несколько дней. Можете оставить свой телефон. Я позвоню, когда вернусь. Теперь говорите вы».
Услышав по телефону голос Клер, записанный на ее ответчике, Кастор возмутился, что она его не предупредила. Поистине заставить ее слушаться оказалось не таким уж простым делом.
Она много разъезжала, это верно. В последний раз, когда они виделись, Клер собиралась в Мадрид и объяснила, для чего: по договору она должна участвовать в церемонии открытия каких-то магазинов.
Он же был озабочен слухами о «семейных неприятностях», «неприятностях личного порядка», «дурном настроении, причину которого легко установить» и т. д. Он прекрасно знал, как действует подобный механизм, ибо сам когда-то им пользовался в отношении противника, и понимал, что прекратить слухи невозможно. В лучшем случае, не получив пищи, они сами пойдут на убыль. В худшем придется придумать какое-нибудь «признание» — настоящее, мнимое или приблизительное, но обязательно привязанное к конкретному факту. Как обычно, забыв о том, что отбрил однажды своего министра внутренних дел, когда тот пожелал с ним встретиться, он вызвал его к себе, чтобы упрекнуть в безделье.
Поллукс переждал грозу, а затем доложил состояние дел.
Слухи приобрели настолько упорный характер, что даже сам премьер-министр конфиденциально спросил его, в чем заключаются нынешние заботы президента. Здоровье? Любовная связь? Семья? Он намекнул, что дальний родственник, племянник, носящий ту же фамилию…
— Что нам делать? — спросил Кастор. — Вам ведь прекрасно известно, что политический деятель должен быть сиротой, единственным ребенком, бесплодным, вдовым и сыном сирот-родителей, в свою очередь, единственных детей у своих родителей. Только тогда его оставят в покое с намеками на семью. Можете не сомневаться, я не премину спросить у премьер-министра о его шлюхе-свояченице.
Но все это были одни разговоры. Естественно, что ничего такого он не сделает.
— Было бы недурно, — сказал Поллукс, — если бы президентша выглядела веселее. Многие уже обратили внимание на ее печально рассеянный вид, именно так и было сказано о последнем вечере в опере, когда вы принимали…
— Она терпеть не может пения! — возразил Кастор. — Она может терпеть все, но только не пение.
— Конечно, надо признать, что слушать «Электру» истинное наказание. Кому могла прийти мысль выбрать…
— Мне, — сказал Кастор. — Что вам не нравится в «Электре»?
— Все, — ответил Поллукс. История жизни дочери Агамемнона никогда не волновала его, но сейчас не стоило обсуждать с Кастором достоинства оперы Рихарда Штрауса.
Внутри партии тоже отмечалось беспокойство.
— Все болваны и интриганы, — ответил Кастор. — Ни на кого нельзя положиться.
Этим вопросом он, разумеется, займется.
Все эти укусы — мелочь. Беспокоил колокольчик, который начал звонить, и за всеми этими слухами о «семейных неприятностях» снова вырисовывается содержание письма из Токио. А они как раз топчутся на месте. Расследование после радиопередачи позволило выловить мелкую рыбешку, не имеющую отношения к делу, но которую, однако, можно будет использовать. Свидетель не опознал ни одного из подозреваемых. Расследование продолжается.
Поллукс, однако, ничего не рассказал о молодом высоком брюнете по фамилии Дюжапон, который провел целый день в полиции, день, который он вряд ли быстро забудет. Но у него было железное алиби: в то утро он проводил занятия в школе. Просто, расстроенный допросом, он перепутал дату.
Один осведомитель сообщал, что в районе появилась женщина, которая говорит: «Я знаю, что наш президент любит детей, моя дочь — его дочь, и он приезжает к нам каждую неделю». Психопатка. К тому же у нее нет дочери. Банальная история.
Что еще?
Ничего существенного. К какому выводу приходит Поллукс? Все к тому же. Никакого заговора. Случайная кража. Ловкий вор сумел установить почерк автора письма — воры теперь появились во всех слоях общества, — ему скоро надоест эта игра. Либо он сделает ошибку, либо начнет торговаться.
— Допустим. Торговаться с кем?
— Со мной… Может быть, с Клер.
Конечно, не следует исключать попытки вора выторговать какие-то деньги. Возможно, через газету. Но подобный рисунок поведения свидетельствовал бы о враждебности, которая как-то не вяжется с распашонкой, драже и радиошуткой. Слухи, исходящие якобы из одного посольства, представляют большую опасность.