Алеша подумал-подумал и тоже протянул руку.
— Ну, здравствуй! Как ваше ничего?
Они пошли рядом, дружно постукивая деревянными колодяшками.
Алешины колодяшки смастерил отец. Вместо ремешков у них тесемки, вся нога от этого в синеватых полосах.
Когда Алеша стоял на месте, он зачем-то все время шевелил грязным большим пальцем правой ноги. Ноготь на пальце был сбит.
Валькины колодяшки сработал мастер, сработал с щегольством и даже с шиком. Так и чувствовалось: сделав их, мастер долго вертел перед собою, любовался ими и грустил о тех временах, когда не такие заказы выделывал. Честный непьющий столяр, он хотел побить этой работой парижских сапожников. У тех под руками был нежный, деликатный материал — шевро, мягкое и податливое, как кожа женщины. А у него в руках — честное простое дерево, из которого следует делать табуреты и кухонные столы. А он, мастер, вот он сделал шикарную обувь, — такой шикарной не носили патриции Рима, — сколько здесь ремешочков, застежек, какой рисунок ноги! И мастер был доволен своей удачей.
Должно быть, и Валька гордился колодяшками. Он надел носочки, синие, с серебристой змейкой. Он постукивал колодяшками легко и задорно, как молодой жеребенок копытами.
— Где служишь? — спросил Алеша.
— Я? Нигде.
— Нигде? Как же это можно? Надо что-то делать.
— А что же делать?
— Ну, что-нибудь! Служить. Или учиться. Или бубликами торговать. А без дела как же?
— Я учиться собираюсь.
— Да? — отозвался Алеша. — Вот и я тоже. Учиться, понимаешь, надо!
— А я на скрипке буду учиться играть.
Алеша потух.
— На скрипке? — пробормотал он. — Ты лучше на шарманке научись играть.
Валька обиделся.
— Скрипка — благородный инструмент. Она будит людские сердца.
— Ерунда! — оборвал Алеша. — Понимаешь, надо делу учиться. Делу! — Его лицо стало хищным и жадным. — Я бы в шоферы пошел, да нет таких курсов.
— Шофер? — засмеялся Валька. — Это почти швейцар или лакей: он возит начальство, и ему иногда дают на водку.
— Шоферы бывают на бронеавтомобилях, — пробурчал Алеша. — Ты дурак, Валя!
— Я не хочу с тобой ссориться. Будь шофером. Я считаю, — Валька любил говорить, как отец, официально и кругло, — я считаю, — и это мое глубокое убеждение, — что надо овладеть общей культурой.
— Шарманкой?
— Да, и скрипкой. Но это между прочим. А вообще — я поступаю в школу.
— В школу! — закричал Алеша. — Ну вот! Это дельно! В какую школу?
Валька растерялся: он сказал наобум. Дома его подучивал отец математике, счетоводству, географии. Школу он придумал. Он смутился и покраснел.
Алеша презрительно усмехнулся.
— Эх, Валька! Актер!
На другой день Алеша все разузнал и сам пришел за Валь кой. Тот лежал на кушетке, обложенный книгами.
— Вставай, вставай! — закричал Алеша. — Пошли в школу поступать!
Они пришли в наробраз, потолкались по комнатам и как-то сами собой попали куда нужно.
— Только чтоб после обеда заниматься, — беспокойно предупредил Алеша. — А то служу я.
Их направили в первую трудовую школу имени Некрасова.
Острый запах дезинфекции стоял в большом пустом коридоре. Грудой, одна на другой, лежали парты, грязные, подбитые, изрезанные ножами.
Высокий седой человек, осанистый и прямой, без улыбки смотрел на Алешу и Вальку.
— А ее еще нет, школы, — сказал он, внимательно выслушав Алешу. — Одни стены! — Потом он помолчал, посмотрел в бумажку, которую принес Алеша из наробраза, и строго спросил: — А рисовать умеете?
Ребята растерялись.
— Надо бы дощечки написать, плакаты, — объяснил заведующий. — Я вам текст дам.
Он ввел их в свой кабинет, где стояли только стол и стул простого дерева.
— Возьму я вас в работу, юные товарищи, — сказал, усаживаясь, заведующий.
— Нет, мы учиться хотим, — перебил испуганно Алеша. Он подумал, не ошибся ли заведующий, приняв их за кого-нибудь другого. — Мы учиться.
— Вот я и говорю, — наставительно и чуть повышая голос, произнес заведующий. — Плакаты напишете, библиотеку в порядок привести поможете. — Он встал. — А когда мы все это сделаем, у нас уже не стены, а что будет?
Они не знали. Заведующий ответил сам, подняв к носу указательный палец и помахивая им:
— Школа будет. Понятно?
И отпустил их.
Не так себе представлял все Алеша, когда тосковал по школе.
— И колокола нет, — разочарованно сказал он, когда вышел на улицу.
— Какого колокола? — не понял Валька.
— А чтоб переменки звонить.
Но Валька, которому понравился заведующий, успокоил его:
— Ну, колокол, должно быть, будет.
А дело было не только в колоколе.
Когда школа открылась и начались занятия, — Алеша это ясно понял, — школа не имела никакого «вида». Школьники сразу заплевали и коридор и классы семечной шелухой, — она легла на пол толстым слоем да так и осталась. Топить было нечем, в классах было холодно, учащиеся сидели на уроках в пальто. С валенок стекали грязные струйки воды.
Стоял оголтелый шум.
Детвора, отвыкшая от школьной дисциплины, бесшабашно носилась по коридорам, съезжая верхом по перилам большой лестницы, влезала на подоконники, кричала, бегала, играла в коридорах в прятки.
Педагоги проходили как-то боком через эту кутерьму, не вмешиваясь, торопясь уйти в учительскую.
Только однажды учитель рисования не выдержал.
— Господа, — сказал он примирительно, — разве так можно?
Школьники стихли, только одноклассник Алеши, Дроздович, иронически произнес:
— Господа в Черном море купаются.
Учитель смутился.
— Я... я... сорок четыре года так говорю, — забормотал он, — и мне трудно отвыкнуть.
— А отвыкнуть надо! — неумолимо возразил Дроздович.
Эта сцена не понравилась Алеше. Он был согласен с Дроздовичем, что «отвыкать надо», но самоуверенная выходка школьника не понравилась ему.
Многое ему было здесь не по себе.
— Ну, а девчонки зачем здесь? — ворчал он, беседуя с Валькой. — Девчонское дело одно, наше другое. Врозь учиться надо. Их вышиванию следует учить, а нам это ни к чему.
С Семчиком Алеша встречался часто. Семчик ни в какую школу не поступил, но Алешиными успехами живо интересовался.
— Не настоящая это школа, — жаловался Алеша. — Не туда я попал. Должно, в наробразе ошиблись. Это для лодырей школа, для маменькиных сынков.
И Семчик, сочувствуя своему другу, обещал решительно:
— Уж мы за них возьмемся! Я в укоме, погоди-ка, скажу.
Однажды на уроке древней истории случилась с Алешей неприятность. Это был его любимый предмет, хотя учительницу, рыжеволосую крупную женщину, он невзлюбил сразу.
Алеша положил локти на парту, уперся подбородком и жадно слушал. Г реки проходили перед ним, возникая из сухих рассказов учительницы, они что-то грозно кричали и удивительно были похожи на бородатых красноармейцев, идущих через город на Таврию.
Какой-то вопрос бился в Алешиной голове. Ему казалось, что не все рассказывает учительница, пропускает что-то, и когда она кончила, он встал и, не подумав ничего, произнес, путаясь в словах:
— Вы только про царей всё говорите, а про народ? Революции там у греков были или как?
Дружный хохот поднялся в классе. Алеша смутился и сел.
Учительница сухо и недовольно объяснила, что преподает она то, что нужно, что в книге написано.
— У нас не клуб, — закончила она. — У нас — школа.
В перерыве все смеялись над Алешей. «Древнегреческий большевик», — прозвали его.
Вечером он жаловался Семчику:
— Влопался я, как дурак: я ведь ничего не знаю, и почерк у меня плохой.
Ему нужно было записаться в младшую группу. Но Валька, который до поступления сюда занимался дома, потащил его за собой.
— Уйду я, — малодушествовал Алеша перед Семчиком, а тот утешал его:
— Контры они все. Ты учись, не дрейфь!
Сам он не учился: некогда.
— Да я всю науку — раз, два — и в дамки, — говорил он. — В комсомоле нас политике учат. Чего еще?!
И Алеша решил не сдаваться.
Он не совался больше с вопросами, бросил работать в школьной библиотеке, не ходил на собрания, — он весь был полон мучительным сознанием своей неграмотности, некультурности, желанием догнать своих товарищей по группе.
Он присматривался к ним. Тут было много бывших гимназистов. Гражданская война помешала им кончить учение, и вот, великовозрастные, злые, они торопились разделаться с наукой, чтобы начать жить.
— У меня у одного мундир был, — сказал ему как-то Толя Пышный, шестнадцатилетний пухлый голубоглазый юноша, — серебром шит, а у остальных только куртки.
Учились в школе и детишки новых, только народившихся или возродившихся торговцев, рестораторов, людей нэпа. Золотушный сынишка Мерлиса, которого Алеша видел во дворе у Семчика, испуганно посторонился, впервые встретив Алешу в школе.
— А! И ты тут? — удивился Алексей. — Как тебя приняли?
Мерлис сердито огрызнулся:
— А тебя как?
— Мне все двери открыты, — сказал Алеша. — Я рабочий человек.
Удивляли Алешу и девочки: прилизанные, аккуратненькие, они проходили между парт, будто танцевали.
На уроке обществоведения одна из них спросила:
— Какая все-таки разница между большевиками и коммунистами?
«Где они были, когда черти дохли? — удивлялся Алеша. — Как прошла мимо них вся горячая пора? Где они отсиделись? Под маменькиными подолами, что ли? Вертихвостки!»
Были в группе и свои ребята. Их было немало, но Алеша смотрел на все злым глазом и видел только Мерлиса, Пышного да вертихвосток.
Он достал нужные книжки, с головой нырнул в учебу, даже к Семчику перестал ходить по вечерам.
Встретились раз.
— Учишься? — спросил Семчик. — Чего ж не заходишь?
— Учусь. Некогда.
— Контры как?
— Да ну их!
И он в самом деле махнул на все рукой и, как сурок в норку, прятался в книги.
3
Ковбыш тяжелым, неподвижным взглядом уставился в начерченный на доске треугольник.
Томительное, щемящее молчание висело в классе, только с отсыревшего потолка падала капля за каплей: кап-кап, словно закипала вода в котелке.
Ковбыш потянулся к доске, неуверенно постучал мелом по пузатым сторонам грубо начерченного треугольника, переступил с ноги на ногу и беспомощно опустил руку. Мел упал к его ногам и покатился по полу.
Над классом плыла тишина, тяжелая, как туча.
— Бол-ван! — вдруг отчетливо и злобно произнес Хрум, преподаватель математики. Он подошел к Ковбышу и, протыкая его острым указательным пальцем, прошипел: — Вы болван, Ковбыш!
На задней парте кто-то радостно взвизгнул, но, встретив тишину, испуганно сник.
Лицо Ковбыша медленно начало краснеть. Вспыхнула щека, нос, даже кончики ушей, — теперь это была медь.
— Я вам не болван, — прошептал Ковбыш и тоскливо посмотрел на учителя. — Вы не имеете права.
Он потоптался на месте, не зная, куда ему девать свои большие руки, потом вдруг круто повернулся на каблуках, как солдат, и тяжелым, широким шагом пошел прочь из класса.
Дребезжа стеклами, захлопнулась за ним дверь.
Хрум посмотрел на дверь, вытер платком лысину, помахал зачем-то платком в воздухе и, наконец, бледно улыбнулся.
— Ну-с!.. — сказал он и остановился.
В разных концах класса, не сговариваясь, не говоря ни слова, поднялись с места Алеша, Юлька, Лукьянов и молча, не останавливаясь, пошли между парт к двери. Дверь захлопнулась за ними. Только Лукьянов задержался в дверях, обернулся и махнул рукой: пошли, мол.
В классе закипал шум.
Хлопая крышками парт, торопливо, шумно поднимались с мест школьники и, толкаясь в проходах между партами, спешили к двери. Одни демонстративно, решительно проходили перед самым носом растерявшегося учителя; другие неохотно, озираясь на товарищей, прошмыгивали около стенок; третьи медлили, испуганные этим необычным происшествием.
Хрум сначала растерялся, потом озлился, закричал:
— По местам садитесь! — Но, увидев, что его никто не слушает, побледнел, съежился и испуганно стал следить за тем, кто и как уходит.
Когда в коридоре собралось больше половины класса, школьники подошли к дверям и закричали оставшимся:
— А вы? Что же? Ну!
Хрум схватил классный журнал и бросился из класса. Его встретили сразу упавшим молчанием, и в нем, в этом сдержанном и дисциплинированном молчании, Хрум учуял не раскаяние, а злость и силу.
— Я вас! — закричал он в бессильной ярости и, ссутулясь, побежал в учительскую.
В классе теперь не было никого.
Впрочем, один, да... вон, в углу, у окошка, спокойно сидел кто-то.
— Глядите! — заволновался Лукьянов. — Ковалев-то не вышел.
Школьники бродили по всему зданию, сдержанно разговаривая и нешумно шаля: еще шли уроки в других классах. Большинство побежало на улицу. Девочки по трое, по четверо, обнявшись за талии, чинно гуляли по коридору.
Около Лукьянова столпилась небольшая кучка: Алеша, Юлька, Голыш, — Ковбыша не было ни здесь, ни вообще в здании школы.
— А его проучить надо, Ковалева! — сказал Лукьянов.
— Бить? — мрачно нахмурился Алексей.
— Очень просто! — поддакнул Голыш.
Но Юлька запротестовала. Она, волнуясь, говорила, что нужно выяснить, почему не пошел со всеми Ковалев, и убедить его, а главное — надо пойти к заведующему про Хрума сказать.
— Обязательно надо к заведующему пойти, — добавила она и тоскливо посмотрела вокруг: увидела в вестибюле белые, холодные колонны, облупившиеся от времени, сторожа Василия, дремавшего на своем стуле под лестницей, грязные следы на полу и вздохнула: — Эх, школа у нас плохая!
Алеша слушал эти разговоры вполуха: думал о Ковалеве. Его он приметил давно: читал как-то о древних греках книгу с рисунками, потом поднял голову — увидел застывшего у окна Ковалева. Профиль его, освещенный полным светом, был словно написан на стекле. Встал, подошел к Ковалеву.
— У тебя вот какое лицо, Ковалев! — И показал ему рисунок в книге — голову греческого атлета.
Ковалев снисходительно улыбнулся и в ответ произнес:
— Чуда-ак!
— Знаете что, ребята, — сказал вдруг Алексей, — я с Ковалевым поговорю.
И, не дожидаясь ответа, пошел в класс.
Ковалев спокойно сидел на своем месте, один в пустом, гулком классе, и читал. Услышав шаги, головы не поднял. Даже тогда, когда Алексей вплотную подошел к нему, не шевельнулся.
— Ты что-о? — хрипло произнес Алексей и облизнул сухие губы. Тишина действовала на него угнетающе, он еще тише повторил: — Ты что-о?
Ковалев пожал плечами: ничего, мол.
— Против всех?
— А мне вставать было лень, — засмеялся Ковалев. — Да я и не баран: мне за стадом идти не указ. Я вот книжку дочитаю.
— Будто?
— А что?
Алеша подвинулся ближе.
— Будто? — повторил он насмешливо. — А может, перед учителем себя показал, а?
Опять пожал плечами Ковалев, но ничего не ответил. Было в этом движении широких, покатых плеч какое-то равнодушное презрение к тому, что говорит Алексей, и к тому, что подумают остальные. И странное дело: это Алеше понравилось.
«Ну па-арень!» — удивленно подумал он, а вслух сказал без злобы:
— Бить тебя всем классом будем, так решили.
Ковалев впервые поднял голову. В глазах у него светилось любопытство, не больше.
— А тебя парламентером прислали? — прищурился он. — Иду на «вы», так? — И вдруг вскочил, хлопнув крышкой парты. — Посмотрим!
Лицо его залилось краской. Алеша впервые заметил: в правильном лице Ковалева есть один дефект — челюсть хищно выдается вперед.
— Ты вот что, — сказал Алексей, — ты перед всеми извинись.
— Почему?
— Идешь против всех потому что.
— А вдруг я прав?
Алеша подумал-подумал и ответил убежденно:
— Не можешь быть один против всех прав.
Ковалев взял Алешу за борт куртки и сказал тихо:
— Ты мне этого никогда не говори, — понял? — И тряхнул волосами. — Один против всех всегда прав.
Алеша, остолбенев, глядел на него.
— Ну-ну! — покрутил он головой, но ничего не нашелся сказать и вышел.
— Ну как? — спросили его в коридоре.
— Не извинится. — И, не желая больше ничего говорить, ушел.
После перемены, когда собрались в класс школьники, Ковалев встал и громко произнес:
— Друзья!
Все удивленно обернулись к нему и стихли.
— Друзья! Я приношу свое извинение всем за то, что не демонстрировал вместе с вами против учителя. Я считал это ненужным, остаюсь при этом убеждении, хотя и не навязываю его вам. Хрум — хороший учитель, но нервный. Все же я приношу вам свои извинения.
И сел.
Шумок прошел по классу — шумок одобрения. Ребята жали Ковалеву руку. Первым среди них был Алеша.
— Ну, ты па-арень! — говорил он восхищенно. — Комсомолец?
Ковалев удивленно поднял глаза.
— Я? — И засмеялся. — Нет! Нисколько.
— Ну и я нет. Будем, значит...
Садясь на свое место, рядом с сумрачным Лукьяновым, Алеша опять восхищенно сказал о Ковалеве:
— Ну па-арень!
— Чего ж в нем хорошего? — насмешливо возразил Лукьянов.
— Как? А извинение?
— Лучше было бы, если б с нами вышел, а то и перед нами чист и перед Хрумом хорош. Ловка-ач!
Но Алеша не согласился. Скоро между ним и Ковалевым началась настоящая дружба, началась с того, что Ковалев сказал Алексею:
— Они все... — и показал на бегающих по коридору школьников, — бараны они все. Это Хрум правильно сказал. А ты — нет. Будем дружить!
Алеше хотелось больше знать о своем новом друге. Он присматривался к нему и иногда огорашивал вопросом.
— Ты кто? — спрашивал он Никиту Ковалева.
Тот смеялся.
— Нет, ты кто? Ты из каких будешь?
— Из казаков я, — отвечал Ковалев. — Войска Донского казачий сын. — И смотрел, прищурившись, поверх головы Алеши.
— Ишь ты! — удивлялся тот.
Но сомнение точило его, и в следующий раз он вернулся к той же теме:
— Землю пахали?
— Нет. — Ковалев всмотрелся в него. — Да ты чего хочешь? Офицер мой отец был, казачий офицер, понял? — И добавил, высоко подняв голову: — Я не скрываю.
По губам его поползла нехорошая, презрительная усмешка. Алеша увидел ее и обиделся.