Катя напряженно смотрела на Скуратова. — И что же это было? — спросил Белкин. Он тоже внимательно слушал эту неожиданную исповедь.
— Мышьяк.
— Ты хочешь сказать — турок хотел тебя отравить?!
— За что? — воскликнула Катя.
— Приревновал. — Скуратов как-то нехорошо, двусмысленно хмыкнул. — Жестоко, брутально. Я-то, наивняк, славянская душа, думал, мы с ним простые корешки... Отец его в социал-демократах числился, семья просоветски-пророссийски настроена... А Амиру не русско-турецкая дружба от меня потребна была. Восток! Блистательная Порта. Наши-то вон сейчас в Анталию косяками, как сельди, прут, и мужики, и бабы к Мраморному морю на золотой песочек. А плохо себе представляют, куда, в общем-то, они едут, на какой такой рахат-лукум.
— И где же этот ревнивец мышьяк-то достал? — спросил Белкин.
— В Стамбуле на восточном базаре. Бханг [2]. — Скуратов усмехнулся. — Дело мы, конечно, замяли. Никакой полиции, только наших в консульстве предупредили. Амира со службы вышибли. Несколько дней он возле офиса нашего околачивался на своем мотоцикле. Он же рокер был в свободное от работы время. Рокер на красной «Ямахе». И в глаза мне все заглядывал, как пес...
Яна зашелестела рулонами ватмана. На Скуратова она не смотрела.
— Уже уходите? — спросила она Катю. Та взяла со стола свою сумку.
— Да, пора. Спасибо вам большое. Очень было интересно.
— Подождите, я с вами. Я уже закончила. Вы к метро? Катя объяснила, что ей тут близко — пешком до Фрунзенской набережной.
Алагиров подошел к ним. У него был вид человека, наконец-то дождавшегося. Чего? Скуратов, с которым они попрощались, остался с Белкиным. Под каким-то предлогом задержался и Риверс. Когда Катя выходила из зала, он стоял у стенда с юридическими табличками.
— Всего хорошего, Абдулла, — простилась Катя с Алагировым.
— А хотите, я вас с Яной довезу до метро?
Катя не успела ответить. Янина Мелеску покачала головой: нет, спасибо. Алагиров понуро направился на стоянку к машине. Это была какая-то синяя иномарка. Катя в машинах разбиралась скверно. До «Парка культуры» дошли быстро. Дорогой поддерживали вежливо-оживленный женский разговор — где какие магазины, где скидки, что из вещей и косметики можно удачно купить на летних распродажах.
— Ну, мне через дорогу, а вам в метро, — на Садовом кольце Катя начала прощаться со своей спутницей. Помахав ей на прощание, пошла к Комсомольскому проспекту. У светофора оглянулась: Яна все еще стояла у газетного развала, где они расстались. А на Садовом Катя увидела синюю иномарку. Алагиров стоял возле машины на тротуаре. Он оказался у метро «Парк культуры» намного раньше их. К Яне он не подходил. Они смотрели друг на друга, разделенные людским потоком. Прошла минута, другая, потом Яна медленно зашагала к Алагирову. Последнее, что Катя видела, прежде чем светофор зажег перед ней зеленый свет, — Абдулла предупредительно открыл переднюю дверь, Яна села в машину. Машина медленно тронулась.
Глава 20 ОТЧЕТ О ПРОДЕЛАННОЙ РАБОТЕ
Следующий день застал Катю за весьма странным занятием. Ее ждала стопка белой чистой бумаги. Утром бумагу принес Никита Колосов. Он не спросил, что произошло при посещении музея и есть ли новости. Просто сказал:
— С вашим начальством я уже договорился. Вот, — он указал на стопку бумаги. — Пожалуйста, изложи подробно все, что считаешь достойным внимания. Твои наблюдения, соображения о людях, окружающих Мещерского. О ком конкретно напишешь — тебе виднее. О тех, кого в последний месяц ты видела возле Сергея.
— Писать в форме рапорта на чье-то имя?
— В форме вольного сочинения лично для меня. Здесь тебе ваши будут мешать, отвлекать. Идем к нам, выделим вам, Катерина Сергевна, персональный кабинет.
Кабинет действительно выделили — крохотную каморку с зарешеченным окном. Рядом с кабинетом Никиты Колосова. Катя в казенных стенах почувствовала себя неуютно. Подумала: нет, вдохновение не посетит ее в этом богом забытом месте.
Она вспомнила, как вчера вечером, вернувшись из музея, застала Кравченко уже дома. В последние недели он вообще не слишком-то и задерживался на работе. Вечерами сидел на кухне, на угловом диванчике, пил чай с медом, курил, о чем-то думал.
Катя выложила ему все, до мельчайших подробностей. Она видела: Кравченко начал очень внимательно прислушиваться к ее словам, после того как от нее же узнал, к каким именно происшествиям имеет, возможно, отношение человек, звонящий по ночам Мещерскому.
— Может быть, тебе, Вадя, некоторое время пожить у Сережки? — спросила Катя. — Мало ли что?
— Пока еще рано.
Катя не поняла его ответа. Но переспрашивать не решилась. Просто поставила «драгоценного В. А.» в известность, что «в этом деле она исключает для себя эмоции и будет опираться только на факты». Кравченко лишь печально усмехнулся.
С этой, уже ставшей личным девизом фразы Катя начала и свой письменный отчет для Колосова. Получалась какая-то фантасмагория — рапорт-миф, каждая глава которого носила название по фамилии главного персонажа: Белкин, Риверс, Алагиров, Янина Мелеску, Астраханов.
Она написала о своих личных наблюдениях, излагала суть проведенных с ними бесед, пыталась сформулировать свои смутные догадки об их отношении друг с другом. Но о ком-то, например, об Астраханове, она вообще ничего не могла написать толком, кроме его внешности да своих наблюдений за ним на вечере «югоармейцев» и о его необычном костюме — маскарадной черкеске с газырями.
О Скуратове она написала больше всего. И больше всех думала о нем. Отметила, что лейтмотивом его неожиданной и неприятной исповеди о «приключении» в Стамбуле было словечко «боров», которое Скуратов упомянул в отношении себя с каким-то горьким, злорадным сарказмом.
«Ведь он симпатичный парень, — думала Катя. — Зачем же в присутствии посторонних унижать себя? И вообще для чего рассказывать чужим всю эту грязь?» Слово «боров» было ей крайне неприятно. Она вспомнила о том, что за глаза в кругу знакомых Скуратова звали «Бизон». Тоже, знаете ли...
Единственный, о ком она даже не вспомнила, был Михаил Ворон. С этим человеком, не считая их совместной поездки в машине Мещерского до Сыромятниковской набережной, она не сказала и двух слов. В пять вечера отчет был закончен. В половине шестого откуда-то вернулся Колосов. Катя услышала, что он открывает ключом дверь своего кабинета.
Она принесла ему стопку исписанных листов.
— Хорошо. Спасибо. Ты сама выбрала тех, кем можно заинтересоваться. Я пока никого из них не знаю, но... — он хмыкнул. — Одного человека ты в этот список сознательно не включила.
— Кого же?
— Своего мужа. Он ведь, насколько я в курсе, самый близкий Сережкин друг.
О Кравченко Колосов знал многое. Кравченко о Колосове тоже. Но они до сих пор не встречались лицом к лицу. И Катя в глубине души считала это восьмым чудом света.
Она молча забрала бумаги со стола и... — Никита наблюдал за ней — хотела разорвать. В клочки! К черту! Но сил рвануть толстую пачку бумаги не было. Слабые женские пальчики, розовый маникюр...
— Не нужно портить казенное имущество, Катерина Сергевна.
— С этими людьми я встречалась лично, — сухо сказала Катя. Надо ведь было что-то ему сказать. — Но на юбилейном вечере в институте, когда впервые всплыла кассета, и затем на празднике «югоармейцев» Сережу окружали десятки других, мне не знакомых людей. И его бывшие однокурсники, и сотрудники музея и института, и военные историки. Так что вряд ли тебе стоит замыкаться лишь на....
— Спасибо, я и это учту. И если что-то с Сережкой затеете, а у вас, я знаю, за этим не заржавеет, пожалуйста, держите меня в курсе.
— Яволь, герр комендант. Впрочем, вы ведь прослушиваете его телефон — узнаешь и так.
Так скверно они с Никитой еще никогда не разговаривали. Катя почувствовала: ЭТО ДЕЛО такого сорта, что способно негативно влиять на все. Даже на ее отношения с начальником отдела убийств.
А Колосов в этот день мало размышлял о каких-то там отношениях с кем-то. Он с головой ушел в неотложные дела. Выбил «прослушку» для офиса и квартиры Мещерского. В квартире «жучок» в телефон ставили в присутствии хозяина. И вид Сережкин, как отметил Никита, был самый разнесчастный. В офисе турфирмы сотрудники оперативно-технического отдела светиться не стали. В кабинете Мещерского просто появился новенький кнопочный аппарат корейского производства. Мещерский сам привез его на работу и включил в розетку.
— Итак, Серега, все твои переговоры отныне фиксируются. Пленки с записями будут у меня в сейфе. Когда все закончится, я тебе их верну, — хмуро подытожил Колосов.
Мещерский лишь пожал плечами: делай что хочешь. Ты же мой друг.
Вторым неотложным делом была попытка наведения справок об Институте истории и экономики стран Востока. Но в розыске быстро убедились, что это учреждение для обычной оперативной проверки недосягаемо. Колосова вызвали к руководству и долго и нудно объясняли, какие визы и от кого персонально надо получить для санкционированной работы по институту. И виза министра МВД была в этом списке только на седьмом месте.
— Итак, Серега, все твои переговоры отныне фиксируются. Пленки с записями будут у меня в сейфе. Когда все закончится, я тебе их верну, — хмуро подытожил Колосов.
Мещерский лишь пожал плечами: делай что хочешь. Ты же мой друг.
Вторым неотложным делом была попытка наведения справок об Институте истории и экономики стран Востока. Но в розыске быстро убедились, что это учреждение для обычной оперативной проверки недосягаемо. Колосова вызвали к руководству и долго и нудно объясняли, какие визы и от кого персонально надо получить для санкционированной работы по институту. И виза министра МВД была в этом списке только на седьмом месте.
Итак, официально к зданию на Большой Пироговке нельзя было подойти и на пушечный выстрел. Но Никита уже привык к тому, что официальные пути наиболее долгие и труднопреодолимые. Весь фокус состоял в том, чтобы попытаться отыскать некие «иные каналы». Однако на это нужно было время. Много времени, много сил, много мозгов. А пока...
С великодушного согласия московских коллег за общежитием, в котором проживал потерпевший Маслов, было установлено негласное наблюдение. В качестве объектов выбрали пока, по предложению Колосова, соседей Маслова по комнате — Льва Погорелова (у лидера-"кенгурушки" оказалась весьма печальная фамилия) и Максима Боброва. От «наружки» за бедными студентами, чьи извилины были закомпостированы сессией, а души ранены смертью товарища, Никита особой пользы и прибыли не ждал. Но он привык использовать все имеющиеся в деле шансы узнать хоть какую-то дополнительную информацию: всё обо всех.
Этими же соображениями он руководствовался, приступая уже поздно вечером к изучению Катиного отчета. Его особенно позабавила фраза о том, что автор этого любопытного и очень смутного документа собирается «в своих наблюдениях и выводах полагаться лишь на голые факты». Факты без домыслов и фантазий. Боже, да для Катерины Сергеевны это было... Как говорили в старину — да скорее небо упадет в Дунай!
Читая предложение за предложением, написанные ее быстрым округлым почерком (отчего-то на этот раз она даже не потрудилась перепечатать отчет на машинке или компьютере), Никита думал о ней.
В принципе не нужно было думать о ней. Причем вот так. Надо было просто читать, вникать. Но...
Потом он разложил листы перед собой на столе. Фамилии-заглавия пока еще ничего ему не говорили. Он не видел этих людей. Не представлял их рядом с Мещерским. Их всех предстояло, конечно, подвергнуть тщательной проверке на причастность...
Однако Никита не раз уже был научен горьким опытом. И опять же не ждал от проверки ничего экстраординарного. Он знал: такие дела не раскрываются оттого, что где-то удачно сработала «наружка», «прослушка», «камера».
Иногда такие дела не раскрываются вообще.
Он снова посмотрел на исписанные листы и два из них, озаглавленные Катей «Риверс» и «Скуратов», сложил пополам и засунул в свой личный особый блокнот.
Глава 21 ОЙ-ЙО
А дальше события начали развиваться стремительно. И в последующем Никита Колосов не раз сожалел, что не присутствовал в ту ночь в том месте лично. Приходилось узнавать опосредованно — глазами, нервами, чувствами оперуполномоченного Ландышева, оказавшегося очевидцем. Вчитываясь в перлы его подробного рапорта на десяти страницах. А это было делом непростым, потому что в отличие от Кати Ландышев в своем сочинении напирал в основном на личные впечатления и эстетические эмоции.
Да, Никите потребовалось время, чтобы четко представить, что же все-таки произошло в ту ночь в «Доме Скорпиона», перед тем как в его квартире на другом конце Москвы раздался заполошный звонок лейтенанта Ландышева.
Однако все по порядку.
Свой отчет о проделанной работе лейтенант начал с того, что в ту ночь наиболее популярными в «Доме Скорпиона» песнями были опусы группы «ЧайФ». И это создавало вокруг происходящего там какую-то, как выразился лейтенант, «неповторимую атмосферу». В том, что Ландышев сам в ту ночь оказался возле «Дома», ничего случайного не было. Просто третий день подряд сотрудники отдела по раскрытию убийств несли круглосуточное дежурство в составе группы наружного наблюдения за сокурсниками Маслова — Львом Погореловым и Максимом Бобровым. Работенка, в общем, не пыльная. Первые два дня работала всего одна машина сопровождения. Маршрут же очевиден: общежитие в Лефортове — институт радиотехники — и снова общежитие. Два дня подряд рапорты наружного наблюдения, ложившиеся на стол Колосова, пестрели только скучными глаголами: «убыли — прибыли». Но затем вдруг настал четверг. И, как было выяснено, в этот день с десяти по семнадцати ноль-ноль однокурсники Маслова дружно сдавали очередной экзамен — теоретическую механику. Фигуранты вели себя в преддверии экзамена и на самом экзамене как нормальные студенты. «Относительно нормальные» — этот перл Никита вычитал в рапорте Ландышева. В четверг именно Ландышеву выпало бдить в составе группы наблюдения.
К пяти вечера все было кончено. И группа студентов в составе двадцати одного человека (Ландышев отметил, что «гужеваться дальше остались исключительно пацаны») отправилась из института на остановку 45-го трамвая, заглянув по пути в коммерческий ларек. Начали там с пива. Выпили еще на остановке, повторили, повторили еще. Подошел трамвай — втиснулись и двинули в общагу.
И там к семи вечера весь седьмой этаж уже гудел как пчелиный рой. Лейтенант Ландышев, как было отмечено в рапорте, трижды покидал машину сопровождения, дежурившую у общежития, поднимался на лифте глянуть, что и как. По возрасту он вполне мог сойти за «радиста» с соседнего курса. И на него в угаре студенческой пирушки никто не обращал внимания.
«В коридоре седьмого этажа отчетливо витал запах браги и других винно-водочных изделий кустарного производства», — Ландышев не преминул отметить и это. Впрочем, «радисты» обмывали экзамен не только брагой, но и кое-чем покрепче. И так продолжалось до одиннадцати вечера. А затем...
«Я находился вместе с напарником в машине, как вдруг... Я сразу смекнул — что-то произошло! Они всей ватагой вывалились из общежития, находясь в степени крайне сильного опьянения...»
Колосов, читая все это, как человек незлой, прощал Ландышеву стилистические погрешности. Его интересовала суть дела. А суть заключалась в том, что в половине двенадцатого сокурсники Маслова, разгоряченные спиртным, внезапно решили глотнуть свежего воздуха. Однако «глотание» это было каким-то...
«Я сразу смекнул: у них есть какая-то цель. Они объединены какой-то внезапно возникшей идеей, — философствовал Ландышев. — У подъезда общежития стоял раздолбанный красный „Москвич-401“, госномер... А также мопед, госномер... И вот меньшая часть студентов, среди которых находились и объекты наблюдения Погорелов и Бобров, направилась к этим средствам передвижения. Большая же часть их товарищей, кому в „Москвиче“ просто не хватило места, пьяные, вышли на 1-й Курсантский проезд и начали голосовать, ловя частников».
Подвыпившие студиозусы куда-то отчаливали, и единственная машина сопровождения, в которой бодрствовали Ландышев и его напарник, несколько замешкалась перед дилеммой: кого преследовать? Однако Ландышев, в силу накопленного опыта, мудро решил: следовать надо за главными объектами — Погореловым и Бобровым! И вот уже неприметная «девяточка» наружного наблюдения пристроилась в хвост раздолбанного «Москвича».
«Мы ехали ночной столицей...» На этой фразе лейтенанта Колосов просто тихо-тихо закрыл глаза. Ответ Ландышеву был один: «двурогая луна».
Конечным пунктом поездки по ночной Москве оказался Черноморский бульвар, дом под номером два, где помещался ночной клуб «Дом Скорпиона». Возле него с визгом и скрежетом и затормозил красный «Москвич». Однако прибывшие не направились в клуб. Минут двадцать они ждали. Чего именно, стало ясно, когда к дому номер два подъехали еще две машины — частники, доставившие остальных «радистов». Ватага снова насчитывала ровно двадцать один человек. И в таком составе студенты двинулись по винтовой лестнице в клуб.
Ландышев мудро поостерегся светиться в подобной, неясной пока, ситуации. По рации он связался с местным отделением милиции. Там были в курсе дела Маслова и пообещали выслать дежурный наряд, «если вдруг что».
«Сначала все было тихо. Из клуба только музыка доносилась — „ЧайФ“, — повествовал Ландышев, — но затем...»
А Колосов, читая, тоже вспоминал, как это было в четверть второго ночи его поднял с постели звонок лейтенанта: «Шеф, все пропало! Гипс снимают! Клиент уезжает!!»
Гипс, правда, не снимали. А кое-кому должны были наложить. Но это было уже после двух часов ночи. А в половине первого в «Доме Скорпиона» все еще было тихо, глухо, цивильно. Но затем из динамиков «ЧайФ» грянул «Ой-Йо!!», и тут-то все и завертелось юлой!