— Прости, — сказал Митя.
— Такое не прощается, — сказала она и нажала отбой.
никто не хотел убежать Материя и атомы
Лейтенант госбезопасности Хлюмин освободился рано — в начале десятого, потому что подследственный умер в восемь тридцать. Ночной допрос отменился. Старший товарищ Хлюмина капитан Искрятов достал бланк медзаключения и вписал: «от внезапной остановки сердца». Хлюмин подумал, что это правда: любая смерть, хоть от чахотки, хоть от кирпича на голову, — в итоге случается от остановки сердца.
Подследственный был известный режиссер Максаков. Хлюмин один раз видел его в театре, как тот выходил кланяться, красивый и седой. Сейчас это был голый старик. Ноги в синих полосах, руки тоже. Тощий живот. Все эти дела тоже отбитые досиня.
Идя домой на Покровку, Хлюмин вспоминал свернутый набок сизый крантик бывшего народного артиста. Интересно жизнь устроена. У режиссера была жена, она уже сидела. Наверное, любовницы тоже были. Разные актриски делали ему всякие фокусы, и он вовсю получал половое наслаждение. А теперь — вот!
От этих мыслей Хлюмину самому захотелось понаслаждаться.
Он вошел в квартиру. В комнате, где жила студентка Тихонова, горел свет: верхи дверей были стеклянные — квартира старинная, барская.
— Можно, товарищ Тихонова? — постучал он и вошел, не дожидаясь ответа. — А то у меня бутылка есть и небольшой закусончик, нам паек выдали, — он похлопал по своему портфелю.
— Заходите, товарищ Хлюмин! — обрадовалась Тихонова, схватила со стола учебник и тетрадку, переложила на подоконник.
Хлюмин присел на табурет, огляделся. Он сам был из бедной рабочей семьи, но такой чистейшей нищеты не видал. Стол дощатый. Топчан, укрытый солдатским одеялом. Доска вместо полки — десяток книг. Кастрюля и кружка на окне. На стене ходики. Одежда на гвозде, завешанная платком. Еще бумажные портреты: Ленин, Сталин, Маркс, Энгельс, и еще две какие-то каменные головы на фотоснимках. Вот и вся обстановка.
Но сама Тихонова была очень ладная: ножки, грудки, стрижечка.
— Это кто? — Хлюмин ткнул пальцем в каменные головы.
— Древние философы Демокрит и Лукреций Кар, — объяснила Тихонова. — Они первые сказали, что бога нет, а материя состоит из атомов.
— У тебя скатерка есть? — Хлюмин вытащил из портфеля бутылку и кульки с едой, поставил на стол. — Некрасиво, на досках-то…
— Стипендия маленькая, — Тихонова развела руками.
— А мама с папой?
— Они далеко, — бодро сказала она.
Хлюмин достал из портфеля «Правду», развернул ее, постелил на стол.
— Стойте! — вскрикнула Тихонова. — Разве можно! Здесь же портрет товарища Сталина! И статья товарища Молотова! — Она бережно сложила газету и сама спрятала ее в портфель Хлюмина. — Кружка у меня одна, извините.
— Ничего, — Хлюмин налил себе, выпил, налил и протянул ей кружку. — Ох, слишком преданно у тебя глаза горят, товарищ Тихонова! — он отрезал кусок колбасы. — Нам товарищ Янсон объяснял: если у кого слишком преданно глаза горят, проверь его как следует. Два или три раза.
— Вы мне не доверяете? — Тихонова встала с табурета.
Хлюмин тоже встал и обнял ее, огладил всю:
— Давай спать ляжем. Хочешь?
— Ты в меня влюбился? — спросила она.
— Здесь вопросы задаем мы! — пошутил Хлюмин. — Пойди искупайся.
— Я в среду купалась, — сказала она.
— Не спорь, — сказал Хлюмин, наливая себе еще водки. Потом еще. И еще.
Через десять минут она вернулась. На платье темнели мокрые пятна изнутри. Подошла к Хлюмину, закинула руки ему за шею. Приоткрыла рот, чтобы целоваться. Но Хлюмину вдруг сильно расхотелось.
— Ложись спать сама, товарищ Тихонова, — сказал он. — Боюсь я тебя. А то в конце крикнешь «да здравствует ВеКаПеБе!». А у меня случится внезапная остановка сердца, — и вышел.
Через три дня Хлюмина вызвал товарищ Янсон и показал листок бумаги:
— На тебя заявление от соседки. Пытался изнасиловать и глумился над партией. Мое решение: соседку со временем изымем, сучка такая. Но заявление пока сохраним.
Поздно вечером Хлюмин снова постучался к Тихоновой.
— Есть у меня друг, — шепотом сказал он. — Служит в Туркменской республике, начальник погранзаставы. Зовет в гости, прямо вот на той неделе. У меня отпуск, у тебя каникулы. У него там окошко. Можно перебежать в Иран.
Она закричала:
— Изменник родины!
Хлюмин закрыл ей рот ладонью. Сказал:
— Это проверка, ты что! Хотя на самом деле все равно. Не надо купаться. Дверь запри и выключи свет.
музыка революции Самовар, абажур и варенье
Лейтенант госбезопасности Хлюмин ненавидел интеллигенцию.
Евреев тоже. Но интеллигенцию сильнее. Потому что среди евреев иногда попадались приличные люди — которые ненавидели интеллигенцию так же, как он.
Лейтенант госбезопасности Хлюмин был из бедной рабочей семьи, сирота, с молодых лет работал на Бутырском механическом заводе и жил в бараке на Стрелецкой, за Миусским кладбищем.
Но это была неправда. Хотя в бараке он жил и на заводе работал — пока не устроился в ЧК и не получил комнату на Покровке.
На самом деле его фамилия была Клюммер, а его отец Федор Иванович был начальником станции Гатчина-Варшавская под Петроградом. Клюммеры приехали в Россию при государе Александре Первом, из Вюртемберга, когда родной городок Тутлинген весь сгорел и семья осталась без крова и хлеба, потому что сгорели также и кожевенные мастерские. Семья была работящая и упорная. Женились на русских женщинах, поднимали детей и передавали сыновьям фамилию.
Ваня родился в девятьсот шестом году и даже успел поучиться в гимназии. Он помнил классы, приятелей, учителей, наставника Похитонова и директора Прангера, хотя видел его раза три, наверное, но помнил его бороду, фрак и крест на манишке; помнил, как папаша радовался его пятеркам.
Еще сильнее и горше он помнил родительский дом.
Он захлопывал любую книгу про старый режим, как только читал про самовар, абажур, скатерть, буфет. Про варенье, пироги, про красивую посуду и чистые простынки, про часы красного дерева, которые отбивали четверти. Хотелось плакать. Почему у них всё отняли? За что? Они ведь не были эксплуататоры рабочего класса: папаша, и дедушка тоже, трудились, как не всякий мастеровой трудится.
Папашу убили в восемнадцатом году. Мама и сестры умерли. Дом забрали. Потом он сгорел. Ваня пришел покопаться на пепелище — думал, хоть ложечку найдет, на память. Дудки-с. Все подчистую ограбили, сволочи.
Вот тут его и поймали как беспризорника. «Фамилия?» — «Клюммер», — со страху ответил честно. «Хлюмин?» — переспросил человек. «Да!» Его посадили в грузовик. Свезли в школу. Он убежал через два года, но уже с новыми документами: Иван Федорович Хлюмин, сирота из рабочих, из Ревеля. Ревель уже был заграницей, так что не проверишь.
Снова поймали, загнали в школу. Особенная школа, имени Белинского. Туда приходили поэты и писатели, художники и артисты: красивые, громкоголосые, с длинными пальцами. Читали стихи. Разыгрывали сценки. «Самовластительный злодей, твою погибель, смерть детей». «Прощай, немытая Россия». «Вот парадный подъезд». «Наш царь Мукден, наш царь Цусима». «Пальнем-ка пулей в Святую Русь». Рассказывали про интеллигенцию и революцию.
Ваня и раньше слышал про интеллигенцию, но тут первый раз понял, кто она такая. Изящные, умные и красивые люди, которые сочиняют стихи и пьесы, изучают философию и умеют убедительно объяснить, что у Вани Клюммера надо убить отца, уморить маму и сестренок и сжечь дом. Перед этим вынеся оттуда все, до последней чайной ложечки.
Поэтому он попросился из этой чудной школы на завод.
«Народ не виноват, — думал Хлюмин, слесарь на Бутырском мехзаводе, — народ туп и легковерен. Народ легко натравить на кого угодно. Виноваты вот эти, которые насчет слушать музыку революции».
Поэтому он поступил в школу НКВД.
Ах, с каким удовольствием он, надев кожаные перчатки с крагами, бил по кислой интеллигентской роже! Особенно когда эта рожа верещала: «Я честный коммунист! Я доказал преданность делу партии Ленина-Сталина!» Доказал, сжигая мой дом и расстреливая моего отца? Сучье отродье, мразь, блевота истории! Ну, получи еще.
Хлюмин не верил в оппозицию, подполье и заговоры. Какая чушь! Посмотрите вы на этих террористов, нет, это же умереть со смеху… Но он с наслаждением выбивал признания, которые тянули на высшую меру.
В тридцать пятом заговорили, что будет война с Германией.
Хлюмин точно знал: наши победят. А если даже не победят, он все равно успеет уйти к своим.
В тридцать пятом заговорили, что будет война с Германией.
Хлюмин точно знал: наши победят. А если даже не победят, он все равно успеет уйти к своим.
Тем более что здесь у него никого не было. Студентка Тихонова не в счет. Даже не в том дело, что она донесла на него: время такое пришлось, все на всех доносят, ничего страшного. Тут другое: вроде сладкая баба, но рассуждает про классовую борьбу. На глазах становится интеллигенткой. Не жалко.
старинная немецкая оптика Слишком рано стало поздно
— А что вам мешало раньше? — спросил лейтенант госбезопасности Хлюмин у подследственного Мешкова-Громова.
— А? — вздрогнул Мешков-Громов и выпрямился на табурете. — Что-что?
Он был худ, скуласт и перепуган. Все время пожевывал, приноравливал губы и челюсти: еще не привык без зубов.
У Хлюмина было хорошее зрение. На всех врачебных проверках он свободно читал далекие мелкие буквы. И вблизи не щурился, как некоторые. Но на всякий случай у него в верхнем ящике стола были круглые очки с золотыми дужками. Он взял их на память у профессора Турова: взял в подарок! Профессор был старорежимный богослов. Совершенно ни при чем. Просто дурак, хотя знал древние языки. Но пришлось пустить по первому разряду: разветвленная террористическая организация! Очки, однако, взял. Профессор сказал, что это память о его покойном учителе из Фрайбургского университета. Эх. Сто верст до Тутлингена, родные места.
Очки чуть-чуть приближали. На лице подследственного начинали виднеться грязные поры, нарывы, шелуха и седая щетина. Подследственному становилось еще страшнее.
Вот и сейчас Хлюмин громко вытянул ящик стола, достал очки, нацепил на нос, подпер голову кулаками. Посмотрел пристально и сурово.
— Что вам мешало раньше? — сурово переспросил Хлюмин.
Вообще всю такую публику Хлюмин допрашивал просто. «Здравствуйте, садитесь, рассказывайте», — бесцветно говорил он. «Здравствуйте, гражданин следователь» — наивно отвечал подследственный и начинал: имя, отчество, фамилия, место жительства, профессия, образование, семья… А также национальность и социальное происхождение. Хлюмин с коротким смешком перебивал: «Спасибо, все это нам известно. Рассказывайте о вашей преступной деятельности». — «О какой?» — «Обо всей. Подробно. С самого начала». — «Но позвольте, гражданин следователь…» — «Послушайте, вы же не маленький. Вас арестовали? А теперь расскажите, за что вас арестовали».
Дня через три — рассказывали. Иногда через восемь дней, но это уж в крайнем случае.
Довольно часто все кончалось организацией террористической группы с целью убийства товарища Сталина. Правда, валили на подельников. Сам-то предан делу партии и лично великому вождю, но вот шпионы и предатели опутали.
Вот и Мешков-Громов признался в том же.
А ведь вполне советский человек. Из рабочих. Участник литературной группы «Наковальня». С тридцать второго года член Союза писателей. Отдельная квартира на улице Фурманова, бывший Нащокинский переулок. Пролетарский поэт. Станки поют, ряды идут, флаги реют, ветры веют. Дерьмо. Хлюмин его помнил — по школе имени Белинского, тот был на четыре класса старше и на всякую мелкоту — то есть на Хлюмина — внимания не обращал. Тем более что у Хлюмина теперь были небольшие квадратные усы, как у наркома Ягоды и канцлера Гитлера.
Вдруг Хлюмин его спросил — он никогда не спрашивал об этом, хотя вопрос сам собой напрашивался:
— А что вам мешало раньше?
— Что-что? — честно не понял Мешков-Громов.
Хлюмин снял очки, положил их в кожаный футлярчик с линялой золотой надписью Franz Sommerberg Optik, Freiburg im Breisgau, снова задвинул ящик стола.
— Согласно вашим показаниям, гражданин Мешков, вы давно вынашивали преступные планы убить вождя. По вашим словам — вот, вами написано! — еще с 1926 года убийство вождя стало вашей целью. Так? Вы сколотили свою преступную группу негодяев и убийц в 1930 году, так? Вот, написано вами собственноручно. Так? — спросил Хлюмин.
— Так, — сказал Мешков-Громов.
— Почему вы откладывали покушение? Чем все это время занималась ваша преступная группа убийц и террористов?
— По-вашему, его нужно было убить раньше? — засмеялся Мешков-Громов, показывая пустые незажившие десны.
Хлюмин вскочил из-за стола и пинком сшиб Мешкова-Громова с табурета. Добавил пару раз по почкам.
— Вставайте, — сказал через минуту.
Мешкову-Громову было трудно подниматься — он был в наручниках. Но он справился. Стоял, пошатываясь и глядя вниз. Хлюмину показалось, что у него слишком длинный нос.
Похож на еврея. Или на скворца. У них дома жил скворец со сломанной лапкой. Папаша сделал ему из легкой латунной проволоки вроде протеза. Скворец ковылял по скатерти, когда его выпускали — милый такой и бедный. Обреченный. Вроде этого.
— Садитесь, — сказал Хлюмин. — Вы еврей? — Тот покачал головой. — Итак. Создав сплоченную преступную группу, имея оружие, явки, связи! Имея квартиру на Можайском шоссе! Из окна которой можно было произвести прицельный выстрел! Вы ждали несколько лет. Почему?
Мешков-Громов молчал.
— Потому что ты лжешь! — Хлюмин перешел на «ты». — Ты хочешь запутать следы! — он встал, достал из шкафа просторную кожаную куртку и перчатки с крагами, стал медленно одеваться. — Назови свою истинную цель!
— Мы правда хотели убить товарища Сталина, — вздохнул Мешков-Громов, с ужасом глядя, как Хлюмин натягивает перчатки.
— Врешь, сволочь, — Хлюмин правой рукой схватил его за ворот арестантской рубахи, а левой ударил в нос. Брызнула кровь. — Правду говори! Правду говори! — он бил все сильнее. — Ну! Мозги вытряхну, сука! Правду! Правду!
— Оружия не было, — залепетал, застонал, зарыдал Мешков-Громов. — Насчет оружия я солгал! Но я хотел его убить. Все равно хотел. Я лично хотел перегрызть ему горло…
— И выпить кровь? — странно спросил Хлюмин.
— Да! — закричал Мешков-Громов и сложил губы трубочкой.
У Хлюмина спина похолодела, мурашки побежали.
Он прошептал:
— Волька Мешков, я тебя знаю. Ты кровосос. Ты любил, чтоб у девок месячные были, я помню, ты хвалился. Сталина надо было еще в двадцатом зажарить и съесть. Но тебе это приснилось, людоед, враг народа, шпион, предатель, террорист, падаль!
Хлюмин сбил его с ног, пнул в живот, заорал: «Людоед!» — громко, чтоб в коридоре слышно было. Пару раз плюнул в него.
Позвал конвоиров. Мешкова-Громова уволокли.
Хлюмин снял запачканную куртку и перчатки, кинул в угол.
Сел за стол. Снова вытащил очки, перечитал тисненую надпись на футляре. Наверное, внук этого Франца Зоммерберга сейчас живет во Фрайбурге и мастерит очки. Смешно. А этот гаденыш — выходит, настоящий упырь? Страшное дело. Или ненормальный? Может, отправить его на психическую экспертизу? А зачем? Все равно ему расстрел.
Как интересно: он, Иван Клюммер, ненавидит интеллигентов за революцию, которая отняла у него дом и родителей. А за что так кроваво ненавидит Сталина бездарный поэт Мешков, псевдоним Громов?.. Ведь соввласть ему дала буквально все! Почему?
Нет, нет. Ничего интересного. Главное — не размышлять. Это опасно. Можно незаметно стать интеллигентом.
помнишь, мама моя, как девчонку чужую Предатель
Андрей вернулся домой часа через два: проводил Жанну, и еще они минут двадцать посидели на лавочке у нее во дворе. У Жанны в сумке оказалась банка пива, они ее выпили вдвоем, по очереди, и после каждого глотка целовались. Пока сидели, он убеждал Жанну, что все прошло отлично и она очень понравилась его маме с папой. Потом он довел ее до подъезда, даже до лифта. Подождал во дворе, когда она подойдет к окну и помашет ему рукой. Потом побежал к метро. Перед тем как зайти за угол, обернулся — она стояла у окна. Они еще раз помахали друг другу.
Дома было тихо, но неприятно, он сразу почувствовал.
Он разделся и пошел к себе, мимо двери большой комнаты. Со стола все было убрано. Папа сидел в кресле у книжных стеллажей и читал.
— Привет, — сказал Андрей.
— Угу, — сказал папа.
— Ты что, не хочешь со мной разговаривать? — сказал Андрей.
— А ты хочешь поговорить? — вдруг оживился папа. — Заходи, побеседуем. Наталья Васильевна! — позвал он маму. — Присоединяйся.
Если папа звал маму по имени-отчеству — значит, он сильно недоволен.
Мама вошла, села на диван. Андрей стоял под люстрой.
— У нас к тебе один вопрос, — сказал папа. — Она беременна?
— Кто? — сначала не понял Андрей. Потом спросил: — А какая разница?
— Никакой разницы. Ты все равно на ней не женишься. Но лучше без осложнений и чувства вины.