— Бумажный меч надежней стали… — произнес Баклавский.
— Как вы сказали, господин инспектор?
— Так где же Чанг? Савиш?
— Я так понимаю, в головной все… Ох, тыква пареная, записка-то! Вы уж не серчайте, господин инспектор!
Патрульный поднял пресс-папье и подал Баклавскому сложенный листок.
Густое сплетение сиамских букв.
"Лук — два мешка.
Яблоки — семь ведер.
Китов пусть выторгует Май.
Мука — четыре килограмма.
Яйца — три десятка.
Покупать? Дайте знать, я позвоню".
— Еще по одной? — спросил патрульный, видя, как нахмурился старший инспектор.
Двадцать семь — это на Ручье. Что происходит? Как Чанга туда занесло? Его ли это рука? Баклавский узнал бы почерк помощника, но не по-сиамски.
"Покупать", — написал он на чистом листе "пневмы" и сунул его в чистую капсулу. За китов… За китов… Таких китов можно было сторговать за пятерку! Предусмотрительный ход — скрыть не последнюю, а третью цифру. Без нее — десять адресов на выбор в разных кварталах. Чтобы проверить все, понадобилось бы поднять на ноги всю полицию Пуэбло-Сиама. Двадцать семь — пятьсот сорок три.
Подписав капсулу, Баклавский рывком рычага отправил ее в путь. Потянулись долгие минуты. Выпили еще по одной. Потом зазвонил телефон.
— Побудьте пока в патрульной, — сказал Баклавский и снял трубку.
Крупные фигурные снежинки прилетали из сковавшей мир темноты и разбивались о стекло как птицы.
— Он стрелял в меня, шеф, — сказал Чанг. — Стрелял в своего. У нас так не принято.
— Почему ты не отвез его в Новый порт? — спросил Баклавский.
— Он вопит как свинья даже от пустячной боли. Мне удобнее разговаривать с ним без посторонних.
— Чанг, — голос сорвался, пришлось откашляться. — Ты старший патрульный Досмотровой службы. Ты не можешь…
— Не беспокойтесь, шеф, мне не приходится применять силу. Почти. Шакал очень разговорчив.
— Чанг, — Баклавский постарался, чтобы его голос звучал убедительно. — Нужно…
— Я обещал заботиться о вас как об отце. А шакал продал вас за карточный долг и обещание вашего кресла, — голос Чанга состоял из презрения и ярости. — Мы еще не закончили с ним беседу.
Баклавский промолчал.
— Билет в "Ла Гвардиа" Савиш получил еще вчера, — продолжил Чанг, — от бывшего моряка по имени Макс. Мелкая сошка. Ночует в Слободе — в "Амбре" сдаются комнаты всякому сброду. Про его девчонку шакалу ничего не известно. И что хуже всего, Савиш не знает, кто его купил. Обычный незнакомец — после покера в "Золотом Плавнике". Купил как шлюху. Уже давно, шеф. А два дня назад сообщил, что пора отрабатывать. И Савишу даже не стыдно. Он говорит, вам всё равно не помочь.
— Чанг, — сказал Баклавский, — привези его в порт и посади под замок. Не натвори глупостей, я прошу тебя.
— И еще, шеф… — Сиамец будто не слышал обращенных к нему слов. — Я очень беспокоюсь за брата. Если Май не вернется в порт, я перережу шакалу горло.
И повесил трубку.
Баклавский дрожащими руками открутил колпачок с капсулы "пневмы", которую, пока разговаривал с Чангом, едва не сложил пополам. Из картонного цилиндра на стол выпал обрывок шпагата. Сначала это была петля, затянутая хитрым узлом, а потом петлю разрезали, и получился "икс", две веревки, связанные крест-накрест.
Снова задребезжал телефон, и Баклавский сорвал трубку:
— Я приказываю тебе…
— Нормальные люди сейчас видят сны в объятиях красивых женщин, — Мейер был благодушен как сытый питон. — И только такие придурки как мы с тобой в четыре утра пытаются делать вид, что работают.
— Привет, сыщик, — Баклавский даже помотал головой, так неожиданен был звонок Мейера. — Уже пора выезжать на допрос?
— На опознание, — ответил тот. — Ты хорошо знаешь Слободу?
— В меру.
— Есть хороший шанс поболтать с твоим потерявшимся морячком. Спроси меня, как я его нашел!
— Как ты его нашел, великий сыщик Мейер?
Где-то на том конце провода старый друг откинулся на спинку стула, и, наверное, даже положил ноги на стол.
— Я научу вас, сыщик-любитель Баклавский! Если девушка закатывает глаза, а вы принимаете ее за слепую, это действительно говорит о таланте. Но она не мошенница. Она — актриса. За последние годы в городе шло всего лишь два спектакля, где на сцене появлялась бы плетельщица. Два! В одной и той же второсортной студии. И две! Всего лишь две актриски научились прятать глаза, чтобы было похоже. Я спросил себя: Мейер, а нет ли у какой-нибудь из них покровителя из криминальных кругов? Поискал, поспрашивал… И поехал на Восточный бульвар с визитом вежливости к талантливой, но очень невезучей красотке, которая чуть не отправила на тот свет милого моему сердцу однокашника.
— Ты нашел ее?
— Я нашел ее, допросил ее, и сейчас увезу в управление, чтобы завтра ты мог без спешки составить заявление о покушении. Ее дружка зовут Макс, всё правильно. Скользкий тип, из слободских. Держит девчонку на коротком поводке, практически в рабынях. Немудрено — денег за спектакли в такой дыре даже на тухлую китятину не хватит. Он сказал — она сделала. А вот обо всем остальном надо спрашивать у Макса. Они вышли из театра задолго до финала. Макс переоделся прямо в экипаже, что-то взял и убежал, а ее отправил домой. По описанию одежды, по времени, да по всему — это он. Дождался конца спектакля, и когда плетельщица с телохранителем сели в свой экипаж, бросил им в окно бомбу. Сам в суматохе скрылся. Я и подумал — вдруг моему другу Баклавскому не спится, и он согласится по холодку прокатиться до Слободы?
Обрывок шпагата. Еще недавно он был веревочной серьгой в ухе Макса. Моряк выкинул его, а кто-то подобрал и послал Баклавскому по почте: смотри, инспектор! Думай, инспектор! Только почта чуть-чуть запоздала…
— А как зовут девушку? Ты у нее?
— Да, я же сказал, — несколько обескураженно ответил Мейер, — на Восточном бульваре, в мансарде доходного дома Гнездник. А зовут твою пассию Ниной. Нина Заречная. Подходящее имя для актрисы.
— Не увози ее. Лучше поедем за Максом.
— Что ты сказал?
— Я не буду писать заявление, старик. Зачем мне девчонка, если она играла вслепую? Слепую — вслепую, смешно. Нам нужен Макс — и тот, кто за ним.
Мейер был недоволен.
— Дело твое, Ежи. По взрыву она всего лишь свидетель. Но я бы прихватил ее для верности… Погоди, дай соображу… Ежи, ты на нее глаз положил, так?
Баклавский хотел возмутиться, но, чтобы закончить разговор, пробурчал:
— Хочешь, считай, что так.
— Вкус хороший, мозгов нет, — констатировал Мейер. — Годы его не меняют! За тобой заехать?
В горле пересохло.
— Встретимся на месте. Скажи, где.
— Не вздумай соваться в "Амбру". За постоялым двором — площадь Приголуба. От нее начинается Кабацкая улица, там полно ночных забегаловок. Встреча — у ближайшей к Приголубе. Нам понадобится минут сорок, приедешь раньше — выпей горячей канеллы. До встречи!
Насколько реже мы теперь встречаемся с людьми, подумал Баклавский. Голос летит по проводам, и решаются дела, меняются судьбы, ломаются жизни. А когда-нибудь Вивисектор научится вживлять телефон прямо в голову, и мы навсегда окажемся связаны в кошмарную мыслящую сеть…
Повесив трубку, Баклавский посмотрел на левую руку. Даже просто взгляд на узелки стянувшего запястье узора вызывал тошноту. Попытался оттянуть браслет чуть в сторону, и тотчас будто шнур продернули через дырку в сердце. Схватил воздух ртом, скорчился, переждал… Отпустило.
Рука покраснела и саднила. Баклавский спрятал подарок плетельщицы под манжету, и снова потянулся к трубке. Продиктовал номер.
Стыдно будет. Потом. Если это "потом" будет.
— Я нашел морячка. Через двадцать минут — на площади Приголуба, — сказал он в телефонную пустоту. — Поторопимся.
Фантазия у Баклавского работала не хуже, чем в детстве. Изнуренное сознание превращало ветхие строения Мертвого порта то в неприступные горы, то в ряды книжных корешков с библиотечной полки. Едва выпавший снег разрисовал дороги картами неизведанных земель. Снежинки легче пуха невесомо устилали мокрую брусчатку, и вдруг рафинадно темнели и превращались в воду.
Иногда Баклавский чувствовал, что на него смотрят, зло и оценивающе: что с "крота" взять, будет ли сопротивляться, не опасен ли. Может, и не было там никого. Но когда от этих царапающих взглядов из темных арок и полуоткрытых ворот становилось невмоготу, извлеченный из кармана револьвер демонстрировал незримым недругам, что его владелец — неподходящий объект для знакомства.
То шел, то бежал. Чаще бежал. Кривая дорога уводила от порта вверх, к Слободе. Раскочегаривать мобиль получилось бы еще дольше, а Баклавский спешил как никогда в жизни.
А фантазия рисовала ему отчаяние и унижение лжеплетельщицы Нины Заречной. Надежды юности, слепую уверенность в своем таланте, пренебрежение первыми неудачами. Ажиотаж любительских премьер, сумасбродство богемных салонов, робость и возбуждение от того, что рядом, бок о бок, набирают силу будущие Тушинские и Шаляпины.
И нервную усталость от постоянных отказов мало-мальски значимых театров. И нарастающую панику безденежья. Сомнения в себе и непонимание: что же еще сделать, как подать себя, чтобы зацепить внимание тех, чье слово имеет вес в театральном мирке. Отвращение к себе после первой встречи с громилой, захотевшим приручить красивую птичку. И какого же страха ей стоило вложить в капсулу "пневмы" доказательство вины своего ухажера! Постоянно общаясь с уголовниками, Баклавский знал, насколько зависимыми они делают своих женщин…
А не слишком ли много выводов из одной посылки с обрывком шпагата внутри? Тебя пытались лишить жизни, и взорвали случайных свидетелей. А ты, Баклавский, ищешь лазейку — и даже не в собственной судьбе, а в мироздании. Зачем тебе нужно, чтобы незнакомая лицедейка, содержанка бандита и убийцы, оказалась невиновной, невинной, жертвой обстоятельств? Что это даст? Или ты просто истосковался, не видя рядом ни одного человеческого лица, ни одной личности, не заинтересованной в твоей протекции, коммерческих поблажках — или твоей отставке и скорейшей кончине? А здесь что-то промелькнуло такое, что теперь ты готов бежать за случайным бликом?
Неужели, чтобы разбить броню, наросшую на твоем сердце, как снежная шапка на горном пике, достаточно было просто подержать тебя за руку? И на смену опиумному призраку нежной и мудрой Тани Па в душу входит мистический образ длиннопалой актрисы? Нет ответа, и нет ощущения правильности происходящего.
Баклавский остановился, чтобы отдышаться, уже в Слободе. Добротные купеческие дома с пологими скатами крыш, мореными бревнами стен, тяжелыми ставнями, выстроились в ряд, неприступные и отрешенные, как идолы с недавно отбитого у бирманцев острова Пасхи. Выбитым зубом смотрелось остывающее пожарище.
Черный скелет из обугленных бревен еще дышал затаенными сполохами, добрым и уютным мерцающим светом из глубины развалин. На облучке пожарной бочки ссутулился брандмейстер в золоченом шлеме. Папироска в его руке перемигивалась с умирающими углями погибшего дома.
— Морлочий притон спалили, — с одобрением сказал пожарный. — Хорошо, на соседние крыши не пошло, уж больно весело разгорелось.
Воздух над останками дома колыхался, словно за сетью плетельщиц. Крупные изящные снежинки, неспешно украшающие всё вокруг, в потоках теплого воздуха тяжелели, ломались, и искристыми капельками рушились на обиженно пшикающие бревна.
Баклавскому показалось, что сквозь шипение мокрой древесины и гулкие посвисты ветра он слышит печальную песню. Отрешенные, неземные женские голоса тянули жалобные ноты. "За ни-иточкой у-узело-ок…", — даже вроде бы угадывались слова, воображение охотно принималось играть обрывками воспоминаний из полустершегося детства. Нужно было продолжать путь.
Пристойные дома зажиточных торговцев на каком-то перекрестке резко сменились кособокими развалюхами и высокими частоколами. Низко и угрожающе зарычала собака. Ни огонька, но падающий снег и отсветы других кварталов от низких облаков окрашивали улицу в белесые тона. Края луж хрустели тонким льдом. Баклавский пробежал последние сотни метров до "Амбры". Постучал чугунным кольцом. В ответ раздались тяжелые шаги.
— Кого несет? — хозяин постоялого двора приоткрыл маленькое окошко в воротах, и внимательно рассмотрел сначала направленный ему в лицо ствол, а потом жетон Досмотровой службы. — Не спится, господин старший инспектор? Могли и добром попроситься.
Баклавский прошел вслед за ним по брошенным в грязь доскам и перепрыгнул на порог трактира. Пахло кислятиной и перегаром. Тлела слабосильная лампочка, толком ничего не освещая. За дальним столом лицом в тарелке похрапывал какой-то пьянчуга. Широкие лестницы по краям зала поднимались на балкон — там одна к одной жались двери, не меньше дюжины. Видимо, комнатки были не самые роскошные.
— Далеко вас от бухты занесло, — сказал хозяин беззлобно. — Чего хотели?
— Покажи мне комнату Макса.
— Нет здесь никакого Макса.
Баклавский, недолго думая, выстрелил в потолок.
— Макс, — крикнул он, — выйди сюда и умри как мужчина!
Наверху заворочались, зашуршали, зашептались. Кто-то взвизгнул. Но главное, хлопнуло распахиваемое окно.
— Вы чтой-то вздумали чудить, — хозяин не особо удивился, в Слободе всякое бывает. — Швали всякой у нас полно, а самоубийц не водится. Если и был здесь какой Макс, так уже нету.
— Комната? — спросил Баклавский.
— Десятая, — неохотно ответил хозяин.
Баклавский взлетел по лестнице, пинком выбил дверь. Замызганные занавески выпростались на улицу, словно махали драными краями вслед убегающей через площадь фигурке. Снежинки изящными пируэтами влетали в окно и таяли на подоконнике.
Человек бежал тяжело, грузно. Даже с такого расстояния Баклавский узнал его. Макс то и дело оборачивался, желая убедиться, что преследования нет. Перепрыгнул через что-то темное, протянутое поперек заснеженной площади. Ни огонька в окнах, только из проема спасительной Кабацкой улицы мягко льется свет — там не закрывались до утра, как и говорил Мейер.
На пути убегающего моряка встала тонкая черная тень. Макс увидел ее издалека, и слегка замедлил бег, принял чуть влево, не желая столкнуться. Женщина нагнулась и потянула из-под ног вверх темную, с крупными ячейками, сеть. Вторая плетельщица шагнула из тени в углу площади, и подняла свой край. Проход к Кабацкой улице закрылся.
Макс бросился в сторону, потом назад, но женщин было уже восемь. Высоких, стройных, с неестественно прямыми спинами. Баклавский поклялся бы, что видит, как блестят белки приоткрытых глаз. Постепенно выбирая сеть, плетельщицы начали сходиться. За их спинами появились матросы — те, что выходят в океан на утлых черных суденышках, и растягивают на десятки километров тонкое кружево, способное остановить самого большого морского зверя. А вернувшись на берег, стерегут покой своих слепых жен и матерей. Макс угрожающе закричал, но в его голосе страха было куда больше, чем угрозы.
Баклавский, чуть помедлив, перекинул ногу через подоконник.
Макс не выдержал, и с отчаянным воплем прыгнул в самый широкий зазор между плетельщицами.
Уже прыгая из окна вниз, Баклавский успел увидеть, как изогнулось судорожной дугой всё тело моряка от головы до пят, когда он коснулся сети.
Земля больно ударила по пяткам. Баклавский отряхнул с ладоней прилипший грязный снег, и побежал вслед за плетельщицами. Между связанными руками и ногами Макса матросы просунули длинный бамбуковый шест и подняли его на плечи. Баклавский испугался, что его сейчас стошнит.
Плетельщицы, держась за сеть, уходили одна за одной, исчезали в узком провале между каменной аптекой и бревенчатым лабазом.
Баклавский догнал Стеллу и остановил ее, придержав за локоть. Другая плетельщица перехватила у нее сеть. Один матрос остался стоять неподалеку, все прочие, включая тех, что несли Макса, скрылись в проулке.
— Я выполнил свою часть сделки, — сказал Баклавский.
— Видите, как важно чего-то по-настоящему хотеть, — высокомерно сказала плетельщица, — тогда всё получается как надо. Дайте вашу руку.
Баклавский протянул ей запястье. Ледяные пальцы скользнули по воспаленной коже и нащупали браслет. Одним резким движением Стелла распустила узел, и плетеная полосочка слетела с руки, не причинив никакой боли. Рука стала невесомой, будто наполненной водородом, как баллон аэростата. Сердце забилось чуть быстрее, освобожденное от странного бремени.
— Прощайте, — сказала плетельщица.
— Еще нет, — жестко сказал Баклавский. — Человек, которого вы сейчас забрали к себе, убил одну из вас. Я нашел его и отдал вам в руки. Передайте Хильде, что она получила чок-дэ. И в ответ я жду от нее имя того, кто придумал маскарад в театре.
— Вы слишком много на себя берете! — ледяным тоном возразила Стелла.
— Не больше, чем смогу унести. Я не друг Хильде, но ей ни к чему обзаводиться врагом. Мой телефон и пневма вам известны.
Плетельщица повернулась. Матрос тут же оказался рядом, и она взяла его под руку.
— Письмо придет вам домой не позже полудня, — сказала Стелла. — Прощайте.
Вся площадь была разрисована следами. Опытный полицейский прочел бы здесь целую историю. Баклавский побрел наискосок к месту встречи с Мейером. С разных сторон послышался гул моторов.
Несколько силуэтов выскользнуло из освещенного пространства улицы и разбежалось по подворотням. Далеко не каждому жителю Слободы хотелось попадаться полицейским на глаза.