Я выразил ему свое удовольствие.
— Отлично, сэр, превосходно; я вам ручаюсь, что в ней вам не стыдно показаться. Но, погодите, вы увидите, что мы для вас приготовим по вашей мерке. Иди-ка сюда, Тод, — книгу и перо! пиши: длина ноги 32''… и так далее.
Прежде чем я мог вымолвить слово, он снял с меня мерку и отдавал приказания относительно фраков, тужурок, крахмальных рубашек и других тому подобных вещей. Наконец, улучив удобную минуту, я сказал ему:
— Но, любезный друг, я не могу сделать вам этих заказов, если вы не можете ждать уплаты неопределенное время или разменять этот билет.
— Неопределенное время! Это слабое слово, сэр, слабое слово! Вечно — вот настоящее слово, сэр. Тод, заверни эти вещи и отправь их сейчас же джентльмену, куда он прикажет. Мелкие заказчики могут подождать. Запиши адрес джентльмена и…
— Я переменяю квартиру. Я зайду сюда и оставлю вам свой новый адрес.
— Отлично, сэр, превосходно. Одну минуточку… позвольте мне проводить вас, сэр. Вот… Добрый день, сэр, будьте здоровы.
Ну, читатель, понимаете ли вы, что случилось? Я свободно принялся покупать все, что мне было необходимо, и требовал, чтобы мне разменяли мой билет. Через неделю я был великолепно одет с головы до ног, со всей подобающей роскошью и со всеми удобствами, и поселился в дорогом частном отеле, в Ганноверском сквере. Здесь я и обедал, но завтракать я постоянно ходил в скромный трактир Гарриса, туда, где я впервые отобедал на свой билет в миллион фунтов стерлингов. Благодаря мне, Гаррис пошел в гору. Повсюду разнеслась молва, что иностранец-оригинал, у которого в карманах жилета лежат банковые билеты в миллион фунтов стерлингов, стал покровителем этого трактира. Этого было достаточно. Из бедняка, перебивавшегося, как говорится, из кулька в рогожку, едва сводившего концы с концами, Гаррис превратился в знаменитость и от посетителей не было отбою. Он был так признателен мне, что заставил меня почти насильно взять у него взаймы денег; и так, будучи нищим, я имел деньги для своих расходов и жил, как истый богач и вельможа. Я понимал, что рано или поздно все это величие рассыпется в прах, но я уже попал в водоворот и должен был либо выплыть из него, либо потонуть в нем. Как видит читатель, ожидание неминучей беды вносило серьезный, отрезвляющий, даже трагический элемент в положение вещей, которое иначе было бы просто на-просто смехотворным. Ночью, в темноте, передо мной постоянно выступала трагическая сторона дела, мне постоянно слышались предостережения, угрозы; и я стонал и ворочался, а сон бежал от моих глаз. Но при ярком дневном свете трагический элемент бледнел и исчезал, а я шел на свежий воздух и был счастлив до головокружения, до опьянения, если так можно выразиться.
И в этом не было ничего удивительного; ведь я сделался одной из знаменитостей столицы мира, это порядком вскружило мне голову. Не нашлось бы газеты — английской, шотландской или ирландской — где бы ни упоминалось иногда по несколько раз о «человеке с миллионами фунтов стерлингов в кармане жилета» и о его последних действиях и речах. Сперва отзывы эти помещались в конце столбца новостей личного характера; затем я очутился впереди представителей соединенного королевства, даже впереди баронетов, далее — впереди баронов и так далее, и так далее, постоянно подымаясь, по мере того, как возростала моя известность, пока наконец я не достиг возможно высшего предела восхождения; тут я и остался, получив старшинство надо всеми герцогами некоролевской крови и над всеми духовными особами, исключая примаса всей Англии. Но заметьте, это еще не была громкая слава; пока я приобрел только известность. Затем наступила высшая степень повышения, — так сказать торжественного посвящения, — в одно мгновение ока бренный шлак моей известности превратился в нетленное золото славы: «Punch» выпустил мою каррикатуру! Да, теперь я стал важным лицом; положение мое было упрочено. Надо мною могли еще подшучивать, но с почтением, без неучтивого хихиканья; странности мои могли вызывать улыбку, но отнюдь не насмешку. Время для насмешек ушло навсегда. «Punch» изобразил меня всего обвешанного тряпьем, которое я промениваю лейб-гвардейцу на лондонскую башню. Ну, можно вообразить себе, что сталось с молодым повесой, на которого до того времени никто и никогда не обращал внимания, а теперь вдруг ему стоило только разинуть рот, и всякое его слово подхватывалось на лету и повторялось на все лады; стоило ему выйти на улицу, — он слышал переходившие из уст в уста возгласы: «Вот, он идет! это он!»; за завтраком на него глазела целая толпа; едва он показывался в оперной ложе, тысячи биноклей направлялись на него. Ну, словом, я по целым дням купался в славе — вот сущность всего, что было.
И знаете-ли, читатель, я сохранил также мою старую истрепанную пару и от времени до времени появлялся в ней на улице, чтобы иметь старое удовольствие покупать равные дешевые вещи и выслушивать дерзости, а затем поражать нахала на смерть этим банковым билетом в миллион фунтов стерлингов. Но я вскоре должен был отказаться от этого удовольствия. Благодаря иллюстрированным газетам, мои доспехи получили такую широкую известность, что, когда я выходил в них, меня тотчас же узнавали и шли за мною толпой, а если я пробовал что-нибудь купить, хозяин лавки предлагал мне весь свой товар в кредит, прежде чем я успевал достать из кармана свой билет.
На десятый день своей славы я отправился отдать честь своему флагу, — засвидетельствовать свое почтение американскому посланнику. Он принял меня с подобающим энтузиазмом, попенял мне, что я так поздно исполнил свою обязанность и сказал, что единственное средство получить его прощение, это — занять место за его сегодняшним званым обедом, оставшееся вакантным вследствие нездоровья одного из приглашенных гостей. Я изъявил свою готовность и мы разговорились. Оказалось, что его отец и мой отец были в детстве школьными товарищами, затем позднее учились вместе в университете и до самой смерти моего отца оставались закадычными друзьями. Поэтому он просил настоятельно, чтобы я бывал у него в доме запросто всегда, когда я свободен, и разумеется я очень охотно принял его приглашение.
На самом деле я принял его не только охотно, а с радостью. Когда наступит крах, он может так или иначе спасти меня от окончательного крушения; я не знал, как это будет, но он должен был придумать какое-нибудь средство. Я не рискнул доверить ему свою тайну теперь, когда было уже поздно, что я поторопился бы сделать в самом начале моей ужасной карьеры в Лондоне. Нет, я не мог теперь отважиться на такое признание, я слишком глубоко погрузился в бездну, т. е. слишком глубоко для того, чтобы рисковать откровенностью перед таким недавним другом, хотя с моей точки зрения я еще не перешел предела своей глубины. Потому что, читатель должен знать, что при всех моих заимообразных расходах и издержках, я строго держался в границах моих средств, — я хочу сказать, в пределах моего жалованья. Конечно, я не мог знать размера своего будущего жалованья, но у меня было довольно веское основание для оценки того факта, что если я выиграю пари, то получу возможность выбрать любое место из находящихся в распоряжении у того богатого старого джентльмена, если только окажусь способным занять это место — а я непременно докажу свою пригодность, — в этом я не имел ни малейшего сомнения. Что же касается до пари, я ни чуточки не беспокоился о нем: мне всегда везло в пари. Смета моего жалованья была от шестисот до тысячи фунтов стерлингов в год; положим, шестьсот в течение первого года, а затем оно подымалось из года в год, пока, благодаря явным заслугам, оно не достигнет высшей цифры. В настоящую минуту мой долг равнялся только моему жалованью за первый год. Каждый старался дать мне денег взаймы, но я отклонял большую часть таких ссуд под тем или иным предлогом, таким образом мой денежный долг равнялся только 300 фунтов стерлингов; другие же 300 фунтов представляли мои расходы на жизнь и мои покупки. Я полагал, что жалованья второго года хватит мне на остаток этого месяца, если я буду благоразумным и экономным, и я намеревался взять себя в руки. По окончании моего месяца, вернется из своего путешествия мой хозяин и мои дела опять придут в надлежащий вид, так как я сейчас же распределю между моими кредиторами мое двухгодовое жалованье юридическим порядком, а затем примусь с чистой совестью за работу.
Это был восхитительный званый обед на четырнадцать персон. Герцог и герцогиня Шордич с дочерью своей леди Анн-Грес-Элеонор-Селэст и так далее, и так далее, и так далее… де-Боген, граф и графиня, Ньюгэт, виконт Чипсойд, лорд и леди Блатерскайт, несколько нетитулованных особ обоего пола, сам посланник, его жена и дочь, и гостившая у них подруга этой дочери, английская девушка двадцати двух лет, по имени Порция Лэнгам, в которую я влюбился в две минуты, а она в меня — я мог заметить это без труда. Был тут еще один гость, американец… Но я немного забежал вперед. Когда собравшееся общество находилось еще в гостиной, нетерпеливо ожидая вкусного обеда и холодно осматривая запоздавших, лакей доложил:
Это был восхитительный званый обед на четырнадцать персон. Герцог и герцогиня Шордич с дочерью своей леди Анн-Грес-Элеонор-Селэст и так далее, и так далее, и так далее… де-Боген, граф и графиня, Ньюгэт, виконт Чипсойд, лорд и леди Блатерскайт, несколько нетитулованных особ обоего пола, сам посланник, его жена и дочь, и гостившая у них подруга этой дочери, английская девушка двадцати двух лет, по имени Порция Лэнгам, в которую я влюбился в две минуты, а она в меня — я мог заметить это без труда. Был тут еще один гость, американец… Но я немного забежал вперед. Когда собравшееся общество находилось еще в гостиной, нетерпеливо ожидая вкусного обеда и холодно осматривая запоздавших, лакей доложил:
— Мистер Ллойд Гастингс.
После обмена обычных приветствий, Гастингс бросил на меня мимолетный взгляд и прямо подошел ко мне, дружески протянул мне руку; затем, готовясь пожать мою, вдруг остановился и вымолвил в смущении:
— Прошу извинения, сэр, мне показалось, что я вас знаю.
— Ну да, вы меня знаете, старый дружище!
— Нет! неужели это вы… вы…
— «Жилетный карман монстр?» Это я, действительно. Не бойтесь называть меня моим шутливым прозвищем; меня уже приучили в нему.
— Ладно! чудесно! вот так сюрприз! Раз или два я встретил ваше имя в связи с этим прозвищем, но никогда мне и в голову не приходило, что вы и есть Генри Адамс, о котором упоминалось. Ведь не прошло и шести месяцев с тех пор, как вы служили письмоводителем на жалованьи у фирмы Блак Гопкинс в Сан-Франциско и просиживали целые ночи за добавочные, помогая мне сводить и проверят различные счеты и деловые бумаги. Подумать только, что вы в Лондоне, обладатель миллионов и выдающаяся знаменитость! Ну просто сказка из «Тысячи и одной ночи»! Голубчик, я не могу придти в себя от удивления, не в силах представить себе реальную сущность этого. Дайте мне время опомниться от этого головокружительного известия.
— Дело в том, Ллойд, что я сбит с толку не менее вашего. Я сам не в состоянии представить себе реальность моего нового положения.
— Боже мой! Это поразительно! не так ли? Постойте, сегодня ровно три месяца, как мы с вами пошли в трактир «Рудокопов».
— Нет, в трактир «Веселие».
— Верно, это был трактир «Веселие»; пошли мы туда в два часа утра и вам подали баранью котлетку и кофе после кропотливой шестичасовой возни со всей этой канцелярщиной, а я еще старался уговорить вас отправиться со мною в Лондон и предлагал раздобыть для вас отпуск и уплатить все ваши дорожные расходы, да еще дать вам кое-что сверх этого, если мне посчастливится в моем деле, вы же не хотели и слушать меня, говорили, что мне не удастся это дело, и что вам нельзя терять нить работы по возвращении, потратить Бог знает сколько времени, чтобы снова очутиться в курсе дела. И однако я нахожу вас здесь. Как все это странно! Каким образом вы попали сюда и что дало вам такой беспримерный толчок в гору?
— О, чистейшая случайность. Это длинная история… Каждый назовет это романом. Я вам все расскажу, только не теперь.
— Когда же?
— В конце этого месяца.
— Да ведь до конца остается более двух недель. Это чересчур долгий срок для испытания человеческого любопытства. Идет через неделю?
— Не могу. Вы скоро узнаете, почему. Ну, а как ваши торговые дела?
Веселость его исчезла моментально и он сказал со вздохом:
— Вы оказались настоящим пророком, Галь, настоящим пророком. Для меня было бы лучше не приезжать сюда. Не хочется и говорить об этом.
— Но вы должны это сделать. Вы пойдете со мною, когда мы уйдем отсюда, останетесь у меня ночевать и расскажете все.
— О, вы позволяете? вы не шутите? — И на глаза его навернулись слезы.
— Да; я хочу узнать всю историю, сначала до конца.
— Как я вам признателен! Найти снова человеческое участие в голосе, в глазах ко мне, и к моим делам, после того, что я здесь вынес… Боже! благодарю тебя на коленах за это!
Он крепко схватил и сжал мою руку и затем был в духе и оживился к обеду, который так и не состоялся. Случилась обычная история, история, которая постоянно повторяется благодаря нелепой английской системе: вопрос о старшинстве за обедом не мог быть решен и обед не состоялся. Англичане всегда отобедают у себя, прежде чем идти на званый обед, потому что они-то знают, какому риску подвергаются; но никто и никогда не предупреждает иностранца и последний в простоте сердца попадает в ловушку. Разумеется, из нас никто не пострадал, так как все мы уже обедали, не будучи новичками, исключая Гастингса, а он узнал от посланника, когда тот пригласил его, что в уважение в английскому обычаю у него не было приготовлено никакого обеда. Каждый взял под руку даму и все торжественно вступили в столовую, потому что принято совершать это передвижение; но тут начался спор. Герцог Шордич хотел занять первое место за столом, доказывая, что он по рангу стоял выше посланника, который был представителем только нации, а не монарха; но я отстаивал свои права и не соглашался уступить ему. В столбце новостей я занимал место на ряду со всеми герцогами некоролевской крови; я так и сказал, требуя первенства перед названным герцогом. Разумеется, прения наши не могли быть решены теми доводами, которые мы приводили; он в конце концов (и вопреки здравому смыслу) пробовал блеснуть рождением и древностью своего рода, а я выступил перед ним «якобы» его завоеватель и «подзадорил» его Адамом, которого я был прямым потомком, как показывало мое имя, тогда как он был боковою ветвью, как свидетельствовало его имя и его позднейшее норманское происхождение; и так все мы торжественным маршем вернулись назад в гостинную и закусили стоя — подают сардинки и землянику, вы группируетесь вокруг стола и кушаете не садясь. Здесь культ застольного старшинства не так стеснителен: два лица самого высокого ранга бросают шиллинг, лицо выигравшее идет первым за своим угощением, а потерявшему достается шиллинг. Два следующие по рангу лица проделывают тоже, затем два следующие за ними — тоже и т. д.
По окончании закуски принесли столы и мы все уселись за карты по шести пенсов за робер. Англичане никогда не играют в карты ради забавы. Если они не имеют в перспективе выигрыша или проигрыша — все равно какого — они не станут играть.
Мы прелестно провели время, а именно, двое из нас — мисс Лэнгам и я. Я был так очарован ею, что не мог сосчитать своих карт, когда на руках у меня было более двух мастей; я не замечал, когда я удачно ходил и мне всякий раз приходилось начинать игру сызнова; я бы постоянно оставался в проигрыше, но молодая девушка делала те же промахи, так как находилась совершенно в таком же состоянии, как я; вследствие этого никто из нас не мог окончить своей игры, да мы и не заботились об этом; мы знали только, что мы счастливы и ничего другого знать не желали и нам не хотелось превратить игру.
Я сказал ей — да, я это сделал! — сказал, что я полюбил ее, а она… Ну, она вспыхнула до корня волос, но ей были приятны мои слова; она сказала, что тоже любит.
О, какой это был чудный вечер! Всякий раз, как я отбирал у нее карты, я успевал прибавить «postscriptum»; всякий раз, как она отбирала их у меня, она уведомляла меня о получении его, считая также карты; я не мог сказать ни одной фразы, обычной в игре, без того, чтобы не прибавить: «Господи! Как ты прелестна», а она считала: «Пятнадцать два, пятнадцать четыре, пятнадцать шесть, восемь да восемь будет шестнадцать — ты так думаешь?» — вскинув на меня из под ресниц взгляд полный нежности и лукавства. О, это было слишком много счастия!
Ну, я объяснился с ней честно и вполне откровенно; сказал ей, что у меня нет ни единого цента за душой, а только один единственный банковый билет в миллион фунтов стерлингов, о котором она слышала столько толков, и он не был моим; это возбудило ее любопытство и я заговорил тихо, и рассказал ей всю историю с самого начала, а она хохотала до упаду. «Я» не мог понять, что смешного нашла она в моем рассказе, но факт был на лицо: через каждые полминуты какая нибудь новая подробность вызывала у нее припадок смеха и, чтобы дать ей оправиться, я должен был останавливаться на полторы минуты. Она смеялась до боли, до дурноты; в жизни своей я еще не видал ничего подобного. Я хочу сказать, что еще не видал никогда, чтобы горестная история — история мучений, беспокойств и страхов какого нибудь лица — произвела именно такое впечатление. И я полюбил ее еще крепче, видя, что она могла быть так весела, когда тут не предстояло ничего веселого; ведь мне скоро будет необходима именно такая жена, при том обороте, какой должны были принять мои обстоятельства. Разумеется, я сказал ей, что нам придется подождать годика два, пока я не развяжусь со всеми делами; но она и не думала ждать, а только надеялась, что я стану очень, очень осторожен в своих издержках и не допущу, чтобы они унесли последнюю надежду на наше жалованье третьего года. Затем она выказала легкое беспокойство, ей ужасно хотелось наверно узнать, не ошибся ли я как-нибудь и не поднял ли свое жалованье за первый год до более высокой цифры, чем та, какую мне могли назначить. Это был голос здравого смысла и я почувствовал в себе меньше самонадеянности, чем прежде; но это же внушило мне прекрасную деловую идею и я откровенно высказал ее.