Должна оговориться: я ей многим обязана. У нее я научилась тому, чему по книжке не выучишься, а именно — работе.
Опытом она делилась охотно, секретов своего успеха не скрывала и, напротив, охотно давала весьма дельные советы. Семена у нее тоже можно было приобрести, равно как и племенной скот. Однако платить приходилось не только втридорога, а даже еще больше. И уж лишнего грамма не получишь!
Помещица-коммунистка, барчуки-комсомольцы
И все же самое удивительное — это ее левые убеждения: она считала себя коммунисткой, и ее дети были членами румынского комсомола. У нее собирались местные комсомольцы и «вели работу» среди крестьян. Например, сын ее, Данька, студент-строитель, читал им лекции о том, как путем стачки можно вынудить помещика стать на колени перед батраком. Крестьяне слушали и посмеивались: если бастовать в самую горячую пору, в жатву, с тем чтобы пшеница осыпалась, то кто же им возместит их долю, — ту треть, которая ведь тоже пропадет?
Яневская одобряла «передовые взгляды» своих детей, но своим рабочим отвешивала строго по одному фунту черного кислого хлеба и по фунту мамалыги. Приварок тоже был ниже всякой критики (я свиней кормила лучше). Зато детки-комсомольцы, как говорится, палец о палец за все лето, проводимое в имении матери, не ударяли! А лопали они жареных цыплят и разные деликатесы.
Сама Яневская была большая мастерица кулинарного дела. Да и кухарку держала первоклассную. Не скажу, чтобы я не умела вкусно готовить, но мы с рабочими питались из одного котла (лишь для папы я покупала городской хлеб — гугели — из еврейской пекарни Лейше).
Помню сценку. После обильного вкусного обеда все комсомольцы перешли на террасу, увитую розами и виноградом.
— Ксюнька! Подай варенья с водой! — и босоногая горничная со всех ног бросилась исполнять приказ.
— Что же ты, дура, приволокла вишневое варенье? Это для кухни! А нам давай клубничное!
Опять зашлепали босые пятки.
— Что же ты подаешь такую воду? Принеси свежей!
И Ксюнька со всех ног мчится к колодцу с ведром в руках. А комсомольцы горячо спорят о принципах марксизма.
Боже упаси, если кто-либо из семьи или гостей моего деда (маминого отца Алексея Дмитриевича Каравасили[16], вплоть до своей смерти в 1916 г. жившего в Кагуле[17], действительно помещика) решил бы потревожить горничных после обеда, от трех до пяти, когда они отдыхают!
Может быть, я опять отклоняюсь от темы и задерживаюсь слишком долго на том, что к делу не относится? Что ж, может, и так… Но бумага и чернила у меня есть, а времени… ох, как его много, когда не с кем перекинуться словом!.. И когда ночью и днем перед глазами милое, доброе лицо моей старушки, где каждая морщинка проникнута любовью и гордостью, и я будто слышу ее просьбу: «Lecture?»[18]
Любила она мой голос, мой стиль, и ей доставляло удовольствие слушать даже письма, которые я писала моим друзьям. Она смотрела на все сквозь призму любви, а поэтому видела все в ярких цветах. Ведь солнечный луч и материнская любовь, преломляясь, окрашивают все в самые яркие, самые чистые тона! Теперь для меня все серо… А я так ненавижу все серое!
Может быть, то, что я пишу, тоже серо? Но это так, как оно было: краски нигде не сгущены и не заменены более красивыми. Правда и только правда!
«Капиталисты»
Итак, Бессарабию нужно было освободить из-под власти бояр и капиталистов.
Говорить о капиталистах я не стану: я о них, их роли и судьбе знаю слишком мало. В Бессарабии индустрия была слишком ничтожна. Табак и спирт были государственной монополией; транспорт и банки — также. «Капиталистами» являлись сахарозаводчики и владельцы мельниц, но и они сильно зависели от государственного кредита. Мелкие коммерсанты и ремесленники на 90 процентов — евреи. Вели они дела по-семейному и, безусловно, обманывали и обирали население, как могли. Но все это была мелкая рыбешка. В политическом отношении были они левыми. Платонически благоговели перед Советским Союзом и свирепо ненавидели Гитлера, что, однако, не мешало им во время бойкота немецких товаров торговать этими товарами из-под полы.
Кое с кем из наших «капиталистов» я в дальнейшем встретилась. Но об этом — в свое время.
Бабулештская Кассандра Миша Георгица
Какова же была судьба «бояр»? Не буду обобщать. Не стану делать и выводов. Скажу лишь о том, что произошло на моих глазах или совсем рядом.
Не все были столь наивны, как я. Многие были так же дезинформированы, но вряд ли кто-нибудь так упорно закрывал глаза и не желал делать выводы! Начну с самых благоразумных. Таким был Миша Георгица — бывший гвардеец, ставший французским военным летчиком в 1915 или 16-м году. Он мирно жил в деревне Бабулешты на реке Реут. Имел 50 гектаров довольно-таки плохой земли и дрянненькую мельницу, получал пенсию как инвалид мировой войны (на войне он лишился глаза и был трижды сбит, причем один раз упал с гидросамолетом в Средиземное море, где его на 11-й день подобрал итальянский миноносец). Хороший охотник и любитель ковров, которые ткал по собственным рисункам артистически.
Когда 1 сентября 1939 года в Европе вспыхнула война, он спешно — в несколько дней — продал и землю, и мельницу, собрал свои ковры и уехал, к великому негодованию своих друзей и знакомых. Как его только не ругали! И трус, и паникер. Но он твердил свое: «Польшу разделят и слопают. А затем настанет и наш черед». Однако Бабулештской Кассандре никто не верил. Где-то гремел гром, но над нами небо было безмятежно-голубое, и не хотелось верить, что надвигается гроза. Говорят, что ослы чуют угрозу землетрясения за неделю. Наши «ослы» были куда более благодушны…
И вот вечером 27 июня с ясного неба грянул гром. Как реагировали так называемые «помещики»?
Во-первых, большинство предподчитало видеть ясное небо, чем слышать гром. Многие, услыхав вечером новости, да еще в такой весьма расплывчатой формулировке, решили подождать утра: «Утро вечера мудренее!» Другие в 10 часов вечера уже спали и проснулись утром 28-го уже от лязга советских танков. Те, что жили в районе реки Прут, похватали ребятишек и кое-что из скарба, как это бывает при наводнении, и успели бежать в Румынию. Многие так растерялись, что окаменели, как в кошмаре.
История знает много разных исходов. Их описывают свидетели (редко — объективно, так как те, кого гонит ужас, не замечают ничего вокруг); об этом пишут историографы, которые обычно подтасовывают данные, чтобы получилась стройная картина; что же касается политиков… Ну, эти просто извращают факты. Я же могу лишь пересказать то, что слышала более или менее достоверно.
Бжезовские из Солонца и Богосевичи из Стойкан, не теряя ни минуты, погрузили на подводы что было более ценного и успели ускакать. С чем они прибыли в Румынию, я не знаю: дороги были запружены, сзади наседали советские моторизированные части. Большинство беженцев бросило все в пути. Котик Алейников замешкался. Кто-то его выдал. Так или иначе, его задержали, арестовали и посадили в тюрьму.
Верный пёс
Любопытна судьба его собаки. Этот пес был гордостью своего хозяина. И правда, более уродливого пса я не встречала! Недаром же он получил медаль на выставке в Лондоне! Морда широкая и тупая, как у бегемота, была, вдобавок, украшена бакенбардами. Шерсть жесткая, как проволока, завитая крутыми колечками, в довершение всего — темно-лиловой масти. И в ботанике такой цвет — редкость; в зоологии же это был, должно быть, уникум!
Этот пес не покинул своего хозяина. Больше месяца прожил он возле тюремных ворот (ошибиться было невозможно: очень уж оригинальный был пес!), и я впоследствии, работая на ферме технико-агрономического училища, каждое утро проходила мимо тюрьмы и видела этого пса; когда Котика перевели в Белецкую тюрьму, пес побежал за машиной и продолжал свое дежурство там.
Зимой он замерз на посту. В ту же зиму умер и Котик. Такому псу надо было дать не приз, не медаль (даже золотую), а дворянское звание, что ли…
Так ушел последний из братьев Керсновских
Не могу не остановиться на судьбе моего дяди Бори — младшего и любимого брата моего отца. Нас разделял лишь сад, край леса и виноградник — всего около полуверсты.
Единственный из братьев Керсновских, рассчитывавший и впрямь быть помещиком (без кавычек). Старшие братья — юристы. Землей они не интересовались, особенно мой отец. Младшему, Борису, оставался дедовский дом, хозяйственные постройки, инвентарь, старый сад. Он же пользовался безвозмездно папиной долей, пока нас в Цепилове не было.
Однако хозяина земли из него не получилось.
Он был умен, начитан, но все его внимание было обращено на то, чтобы жить в свое удовольствие. Был он молод, красив, богат… Кругом было много недурных собой крестьянских девушек, далеко не равнодушных к подаркам, особенно если они исходили от красивого панича. А затем — корова, швейная машина и все, что надо для хозяйства «молодых». Женихи были не в претензии: богатое приданое покрывало грех.
Он был умен, начитан, но все его внимание было обращено на то, чтобы жить в свое удовольствие. Был он молод, красив, богат… Кругом было много недурных собой крестьянских девушек, далеко не равнодушных к подаркам, особенно если они исходили от красивого панича. А затем — корова, швейная машина и все, что надо для хозяйства «молодых». Женихи были не в претензии: богатое приданое покрывало грех.
Но однажды «грех» оказался здоровым, хорошим мальчишкой, и дядя Боря его усыновил. Однако вскоре на свет явился еще один мальчик, и девка ожидала третьего ребенка. Заговорила ль совесть? Сказалась ли привычка, годы? Или, что правдоподобней всего, в 1918 году, когда стерлись классовые грани, дядя Боря понял, что мать его троих детей может быть и перед людьми его женой, коль скоро уже 10 лет она была ею перед Богом. К сожалению, его жена — дочь кабатчика, бывшая прислугой «за все», еще до того как она попала к дяде Боре, — была глупа, неразвита и вульгарна, хотя по-своему красива: пышная блондинка, голубоглазая, белая и румяная. Родила она ему шестерых детей.
Имея 40 гектаров земли, прокормить шестерых детей и дать им образование было нелегко. В Румынии сельскохозяйственные продукты были очень дешевы, а промышленные — дороги. Дорого обходилось и образование детей. Дяде Боре приходилось нелегко. Сказалась весело проведенная молодость: здоровье сдало и характер окончательно испортился. Работать как образованный фермер он не умел, а если работать по старинке, оставаясь барином, то это не давало возможности даже сводить концы с концами.
К счастью, ребятишки подрастали и с детских лет впрягались в работу. Старший, Сережка, обладал недюжинными техническими способностями, а Севка был аккуратным и толковым хозяином. Невеселое было у них детство! Зимой бегать пешком в Сороки, в агротехническое училище, и вечером, в темноте, возвращаться после практики в поле или мастерских. И дома — чистить конюшни, кормить скот и готовить уроки. Ведь дорога в город и обратно — 15 километров! А тут в гимназию надо еще двух — Катю и Володю. Их отдали «на квартиру». И дома подрастает Ира. Да самая маленькая — Лена, которую звали Ленчик.
Тут приключилась беда: заболел Володька — курносый, вихрастый паренек, на редкость одаренный. В 10 лет он уже прочел почти всю дедовскую библиотеку. А как он рисовал! Отец в нем души не чаял. Но чахотка безжалостна: через год его не стало… Напрасно отец перезаложил свое имущество и влез в долги. Володьку не спасли, а положение всей семьи стало еще тяжелей. Единственная статья дохода — старая, полуразвалившаяся молотилка. С нею дядя Боря, грязный и измученный, разъезжал по окрестным деревням, обмолачивая с грехом пополам крестьянские тока. Механиком у него был Сережка.
«Отдайте мне мои рубашечки!»
Вся семья дяди Бори была в сборе. Даже Севка, дезертировавший из румынской армии, был уже дома.
В тот печальный воскресный день, когда мы с мамой возвращались от военного прокурора и собирались лакомиться варениками с малиной, незваные гости (или, верней, бессердечные хозяева) уже расправлялись с дядей Борей и его семьей.
Дяде Боре дали ведро для воды, буханку черного хлеба и велели уходить из отцовского дома, предварительно обшарив у всех карманы и отобрав деньги, часы и даже зажигалку и перочинный нож. Думаю, что настроение у старших было обалделое, как и у нас с мамой. Не то было с маленькой девочкой — Ленчиком. Ей, младшей в семье, никогда не доставалось никакой обновы, всегда приходилось донашивать обноски со старших братьев и сестер — десять раз перешитое и перелицованное. А тут ей вдруг счастье привалило: ее старшей сестре Катюше, ученице женской профессиональной школы, надо было сшить шесть детских (или кукольных) рубашечек: с кружевами, оборочками, с продернутыми ленточками, с вышивкой и, наконец, с цветной аппликацией — утенок и котенок. И вдруг… надо уходить из дому. Без рубашечек! Без ее нарядных, первых в жизни своих рубашечек!
Это все, что до нее дошло…
Она кинулась к тем незнакомым, чужим дядям, что выгоняли ее из дома:
— Отдайте мне мои рубашечки! Мои новенькие, красивенькие рубашечки! — кричала она, отчаянно уцепившись за дверь одной ручонкой, а другой задирая свое ситцевое платьице, чтобы показать, что на ней — старенькая, рваная рубашонка.
Мать схватила ее за руку и потащила к выходу. Но не тут-то было! Девчонка вырвалась из ее рук и вцепилась в притолоку двери: она просто ошалела от горя — кусалась, как звереныш, продолжая вопить истошным голосом:
— Мои рубашечки! Мои новенькие, красивые рубашечки!
Не выдержал тут и дядя Боря… С грохотом покатилось ведро по ступенькам крыльца:
— Будьте вы прокляты — вы и дети ваши! Да постигнет вас, Иродово племя, Божья кара!
Он пошатнулся, обхватив голову руками. Сережка и Сева его обхватили и повели вниз с крыльца.
— Папа, тише! Папа, успокойся! — бормотали они растерянно.
Так ушел Борис Керсновский из дома, где он родился, где умерли его отец и мать…
Граф-бунтарь
Так ушел последний из Керсновских. А откуда там взялся первый? Не многое могу я сказать о бессарабских помещиках вообще. В диких степях прежде почти не было оседлого населения. Что ни год, по ним проходили орды турок, татар; дрались там поляки и венгры и, разумеется, украинцы. Родовитого дворянства там не было, как не было и рабов.
Пожалуй, это и было причиной, по которой свободомыслящий дворянин, помещик из Волынщины граф Керсновский, бунтарь по тогдашним понятиям, вернувшись из своего рода почетной ссылки из Туркестана, дал «вольную» своим крепостным, не дождавшись реформы 1861 года, отменившей в России рабство. Но он пошел дальше: он наделил своих крестьян землей — из трех тысяч десятин он раздал им две; оставшуюся тысячу на Волыни продал и купил в Бессарабии у некоего Леонарда 800 десятин на месте деревеньки Хустынка, население которой было начисто вырезано турками. Там он и построил тот старый дом — деревянный, низенький, со множеством уютных комнат, с маленькими окошками, с коридорами, флигелями и всем тем старинным обликом, столь для нас обаятельным.
А кто же он был, этот самый Керсновский? Вот все, что я о нем знаю, об этом беспокойной судьбы человеке.
Родом из Волыни. Сирота. Опекун — православный — определил его, Антона, в пажеский корпус в Петербург (его брат Ромуальд и сестра Ванда остались католиками). Военную карьеру начал успешно — в гвардии.
С семейной карьерой дело обстояло хуже: женился он очень рано и через год овдовел; через неделю умерла и новорожденная дочь. Вскоре оборвалась и гвардейская карьера: неумный и неотесанный августейший солдафон великий князь Михаил, дядя императора, позволил себе грубую и неуместную шутку по поводу того, что Антон в 18 лет овдовел. Вспыльчивый юноша закатил ему самую верноподданическую пощечину. Конфуз! Судить офицера — дворянина и графа — нельзя. Получился бы скандал. Драться на дуэли было невозможно — члены царской семьи на это не имели права. Выход был один: по собственному желанию проситься в пограничные войска в Туркестан, как тогда называли Среднюю Азию.
В те годы Туркестан был конгломератом всяких княжеств, эмиратов, и неизвестно как еще назывались тамошние ханства. Атмосфера была очень накаленная: Англия стремилась через Афганистан протянуть свою лапу, чтобы подчинить себе Среднюю Азию, выйти к Каспийскому морю и — чем черт не шутит? — прикарманить Закавказье, а может быть, и Кавказ? 24 года провел Антон Керсновский в тех краях! Очень смуглый, как и мой отец, смелый до отчаянности, способный к языкам (он освоил почти все местные наречия), он сыграл немаловажную роль в подготовке борьбы, в результате которой стала возможной победа над английским влиянием и впоследствии — покорение Туркестана и присоединение его к России.
Пригодился и его талант инженера-топографа самоучки. Рискуя не просто жизнью (если б его разоблачили, то обычной смертью он не отделался бы!), он составил карту всей Афганской границы — тех мест, где еще не ступала нога европейца, во всяком случае, русского.
Однажды, уже в 1916 году, к нам в Одессе пришел старый уже генерал Димитрий Логофет, командовавший шестым конным Таурогенским полком, и осведомился, не является ли мой отец родственником тому Антону Антоновичу Керсновскому, который составил карту Афганской границы? Узнав, что это папин отец, старик расплакался. Оказывается, его отец, казачий есаул, проделал эту работу с моим дедом и впоследствии он сам — тогда еще совсем мальчишка — сменил своего отца, от которого он наслушался самых восторженных повествований о тех годах.
Безусловно, Антон Антонович-старший был незаурядный человек: проведя столько лет, лучших лет своей жизни, на далекой границе (к тому же на какой границе!), он не только не спился, как обычно спивались все офицеры отдаленных районов страны, а выучился и стал инженером. Как теперь сказали бы, без отрыва от производства.