– Я видел свет. Ну, тот, про который ты мне рассказывал, – говорит он Баррету.
Баррет не понимает, что на это отвечать. Он снова смотрит на Сэма. Сэм понятия не имеет, о каком свете идет речь. Он как будто очутился в компании иностранцев, говорящих на неизвестном ему языке, и ему остается только стоять молча с добродушной полуулыбкой на как бы что-то понимающем лице.
– Вчера вечером, – говорит Эндрю, – я шел домой. По Ютика-авеню, ну ты знаешь. Мы в Краун-Хайтс сейчас живем.
– В огромной квартире, – с горделивым вызовом добавляет Стелла. – С нами куча людей живет. Хороших людей.
Она как будто расписывает добродетельные достоинства – простоту нравов, глубокую человечность отношений – маленькой, никому в мире не интересной страны.
– Короче, я посмотрел вверх, – говорит Эндрю. – Как будто кто-то мне велел посмотреть вверх. И там был он.
– Свет, – говорит Баррет.
– Он… это самое… мерцал, – говорит Эндрю. – Прямо над головой. Такая кучка звезд. Но ниже, чем звезды. И зеленый такой. Ближе сюда, к Земле, в смысле. Ближе звезд.
– Ты действительно его видел, – говорит Баррет.
– Видел, видел, – говорит Стелла. Моему парню надо верить.
– Вот это я и хотел тебе рассказать, – говорит Эндрю. – Что я тоже его видел. Ну и понятно, где еще об этом рассказать, как не тут, в парке.
– Это… просто потрясающе.
– Жутко красиво было.
– Ага.
Баррет с удивлением замечает, что весь дрожит. Может ли то, что говорит Эндрю, быть правдой? Да, может. Исключать этого нельзя. Разве не Эндрю первому он рассказал про свет? Разве не действовал он тогда по наитию? Баррет всегда списывал тот момент откровенности на вожделение и кокаин. Но вдруг он знал, отчего-то догадывался, что Эндрю, прекрасному простаку Эндрю, единственному из его знакомых хватит… невинности, чтобы ему поверить? И чтобы самому увидеть свет?
Была еще, конечно, Лиз, но она упорно утверждала и утверждает до сих пор, что им обоим все это помстилось.
Новая реальность, лучше прежней, начинает вступать в свои права. Оказывается, есть на Земле малое сообщество простых людей (а ведь Бог всегда благосклонен к простым людям?), открытых видениям.
Что если Баррета (и Эндрю, и даже, возможно, циничную Лиз) со дня на день ждет откровение; что если они одними из первых узнают, что их творец снова ради них явился в мир?
Все может быть. Ничто в данный момент не указывает на то, что этого быть не может.
Баррету удается унять дрожание в голосе.
– Итак, говоришь, кучка звезд?
– Ну да. Таких… скорее, бирюзовых.
– А ты при этом… почувствовал что-нибудь?
– Почувствовал, что на меня Бог смотрит. Вроде как изучает.
Да. Вот оно.
Трое паломников, которым подмигивают небеса…
Баррет с трудом, запинаясь, выговаривает:
– Узнаю. То есть да, я тоже это чувствовал. Этот… изучающий взгляд. Нацеленный на меня.
– Однозначно.
– Просто… просто поразительно.
– Однозначно поразительно.
Какое-то время все молчат. Баррет старается не забывать про Сэма, бедного Сэма, который стоит в стороне и недоумевает, какого черта, но Сэм все поймет, ему придется понять, Баррет все ему объяснит. Баррет не сошел с ума и не бредит. Необъятный и доселе не дававший о себе знать отец решил наконец показать детям, что их видит и за ними приглядывает, что они не заблудились навсегда в лесной чаще…
– И да, слушай, – говорит Эндрю. – Я тут хотел тебя кое о чем попросить.
– Конечно. Проси о чем хочешь.
Эндрю улыбается своей безупречной улыбкой, ничуть не натужной и не искусственной; это в чистом виде обворожительная мужская улыбка.
– У меня проблемка образовалась. Небольшая такая проблемка.
– И какая же?
– В общем, с деньгами.
– А-а.
Ничего, кроме “а-а”, у Баррета произнести не получается; озадаченная досада – единственная эмоция, какую ему удается вложить в этот односложный выдох.
Эндрю перестает улыбаться. В том, как легко и быстро улыбка сходит у него с мигом потемневшего лица, чудится что-то тревожное, словно уже начинают проглядывать первые симптомы затаившейся хвори – обозначается слабый намек на сыпь, кашель становится глубже и влажнее, чем обычно.
– Я должен денег одному человеку, – говорит Эндрю.
– Ясно.
Баррет ждет, ничего другого ему сейчас не остается. Близится нечто грозное, вот-вот накатит приливная волна – это понятно Баррету по тому, как в только что прозрачной воде у кромки летнего пляжа поднимается зеленая муть.
– Занесло меня немного, – говорит Эндрю. – Сам знаешь, как бывает.
– Знаю.
– Этот самый человек – он долг с меня требует.
Чтобы деньги отдал.
Есть какой-то человек, которому Эндрю задолжал денег. Это человек хочет получить долг скорее раньше, чем позже.
– Понимаю, – говорит Баррет.
– Ну то есть я и хотел спросить – не подкинешь несколько баксов?
– Не подкину ли я несколько баксов.
– Мы же оба свет этот видели.
Баррет не находит слов. Он не успел пока подготовиться к новому откровению – к антиоткровению. Его хотят надуть. Эндрю ничего такого не видел. Ему просто срочно понадобились деньги. Зная, как легко Баррет поддается на обман, как свято верит в бывшее ему видение и какой властью он над Барретом обладает (почему некоторые воображают, будто красивые дети не догадываются о своей власти над окружающими?), Эндрю решил, что с Баррета без труда можно получить взнос в Фонд Видевших Свет.
Стелла выступила его подручной. Он подучил ее: подкинь этому типу “прозрение” медиума, чтобы он потом поверил, что видели-то все одно, но, увы, порознь.
– Мы же друзья? – говорит Эндрю. – А я оказался на мели, и мне, типа, нужна помощь друга.
Баррет будто со стороны слышит собственные слова:
– У меня нет денег. Я, собственно, практически ничего не зарабатываю. Я работаю у Лиз в магазине.
– Не, постой, – говорит он. – Я много-то и не прошу. Мне просто позарез надо, непонятно, что ли?
– Все мне понятно, – отвечает Баррет. – Но помочь тебе я ничем не могу.
– Я видел свет. Мне небеса священные подмигнули. А это же для нас тобой не просто так…
– На самом деле ты ничего не видел.
– Ты что, не понял, я же сказал…
– Сколько тебе нужно? – спрашивает Сэм.
* * *В кафе навязчиво светло. Тайлер обеими руками держит свою кружку кофе. Лиз заказала маленький чайник чаю, но так к нему и не притронулась.
– Не поверишь, но я ни разу не был в Калифорнии, – говорит Тайлер.
– Много кто ни разу не был в Калифорнии.
Это кафе на одном из не самых оживленных отрезков Авеню Си явно пользуется популярностью среди людей, у которых что-то не ладится в жизни. Женщина с ослепительно-оранжевыми волосами громче, чем это необходимо, спрашивает про суп дня. Двое мужчин в темных очках спорят, есть ли разница между цементом и бетоном или это одно и то же.
– Там есть городок Кастровилль, – говорит Тайлер. – Артишоковая столица мира.
– Ради нее, по-твоему, и стоит в Калифорнию ехать?
– Нет. Но это так… по-калифорнийски.
– Наверно.
– В Кастровилле каждый год проводят фестиваль артишоков. С парадом. И с выборами королевы. На коронацию ее одевают в платье из артишоковых листьев. И знаешь, кого там однажды выбрали королевой? Мерилин Монро.
– Откуда ты все это знаешь?
– Я новостной наркоман.
– Это было в новостях?
– Возможно, на выборы мы будем в Калифорнии, – говорит он.
– Да.
– Может так сложиться, что мы попадем на фестиваль артишоков и как раз будем смотреть, как шествует по узким улочкам девушка в платье из артишоковых листьев, когда объявят, что победили Маккейн с Пейлин.
– Слишком многое для этого должно совпасть.
– Ну да. Просто мне кажется, в этом будет такой извращенный кайф – узнать о том, что страна решила полностью и окончательно скатиться в тартарары, наблюдая, как машет зевакам симпатичная девица в артишоковом платье.
– Ты прямо как помешанный.
– Что, извини? Нет, “помешанный” – это про странные увлечения. Одержимые заводят семнадцать кошек. Одержимые собирают все видеоигры, вышедшие с начала семидесятых. А меня интересуют судьбы мира. Ты находишь это ненормальным?
– Если хочешь со мной в Калифорнию, тебе придется завязать с наркотиками, – говорит Лиз.
– Я не принимаю наркотиков.
Вместо того чтобы спорить, ей хватает посмотреть ему в глаза.
– Думаешь, ты все знаешь? – говорит Тайлер.
– Нет. Я просто обычно предполагаю худшее, и это иногда выглядит так, будто я все знаю.
В соседнем отсеке один из мужчин в темных очках вещает:
– В цементе выше содержание песка. Поэтому постройки в отсталых странах и рушатся то и дело. Потому что там используют цемент.
Опустив взгляд на свой кофе, Тайлер говорит: – Я завязал. Честное слово.
– Врешь.
– Не вру.
– Хорошо, если так.
Она, разумеется, знает, что он врет.
– Когда я принимал наркотики, – говорит Тайлер, – я делал это, чтобы пробиться к музыке. В неизмененном состоянии мозг с этим не справлялся.
– Когда я принимал наркотики, – говорит Тайлер, – я делал это, чтобы пробиться к музыке. В неизмененном состоянии мозг с этим не справлялся.
– Ты понимаешь, что эти слова с головой выдают в тебе наркомана? – спрашивает Лиз.
– Да. Понимаю. Теперь, трезвым взглядом, все яснее видно.
– Ну, это общее место, распространенная среди населения мысль.
– Дело в том… На наркотиках… Кажется, будто ищешь путь к месту, откуда берется музыка, – говорит Тайлер.
Один из мужчин в темных очках, не тот, что в прошлый раз, говорит:
– С ума сошел? Это просто два разных слова для одного и того же.
– Очень знакомо, – говорит Лиз. – Я, к примеру, с помощью наркотиков пыталась почувствовать себя ближе к Эндрю.
– Тоже мне, сравнила. Я про то, как написать стоящую песню, а ты – как скоротать вечер с парнем, которому, чтобы правую руку от левой отличить, целую минуту соображать надо.
– Согласна, плохой пример. Просто имей в виду: если ты станешь принимать наркотики, я отнесусь к этому с пониманием. Буду просить, чтобы бросил, но пойму.
Тайлер кивает, словно согласен со старинным трюизмом, про который он знает, что это ложь.
Еще будет время сказать Лиз правду.
– И тем не менее я всё, – говорит Тайлер, немного помолчав. – Завязал. С концами. Отныне я с музыкой один на один.
– А вдруг это не так важно? – говорит Лиз.
– Прости, не понял?
– Вдруг ты живешь не для того, чтобы писать песни?
– Мне, если честно, такой ход мысли не нравится.
– Я не о том, чтобы музыку тоже бросить. Я вот о чем: что если ты проживаешь жизнь, в которой музыка – только часть?
– Отступи, сатана, – говорит Тайлер.
Лиз смеется. Она много чего знает, и поэтому ей смешно.
Женщина с оранжевыми волосами громко объявляет официантке, что попробует заказать капустный суп, который, впрочем, может ей не понравиться, и тогда она вынуждена будет отослать его обратно на кухню.
– Тебе не кажется, что ты хотел сочинить музыку, которая спасет Бет? – спрашивает Лиз.
– Это уже была бы мания величия.
– Или у тебя зародилась трогательная надежда, что ты сумеешь сделать для другого что-то, что выше человеческих сил.
Мужчина в темных очках, первый из двоих, говорит:
– Ну и зачем одно и то же называть двумя разными словами? Смысла в этом никакого.
– У меня тут в последнее время одна мысль появилась, – говорит Тайлер.
– Да?
– Собственно, даже не мысль. Я ее даже для самого себя не сформулировал. Такая недооформившаяся молекула мысли.
– То есть рано пока…
– Нет, рискну.
– Внимательно тебя слушаю.
– Я все никак не пойму, – говорит Тайлер. – Может, сочинять песни мне важнее, чем чтобы они у меня получались?
– Я тебя понимаю.
– Правда?
– Кажется, да.
– Больше всего мне нравится, наверно, предвкушение. Замысел песни. А потом, когда она готова…
– И с ютьюбовским хитом – то же?
– Даже с ним. Он как бы отделился и теперь сам по себе… Как артефакт какой-нибудь исчезнувшей цивилизации – что он есть, что нет его, какая разница.
– А песня-то, кстати, хорошая, – говорит Лиз. – Это так, к твоему сведению.
Оранжевоволосая женщина сообщает, ни к кому конкретно не обращаясь, что от капусты ее иногда пучит.
– Какая, собственно, разница? – говорит Тайлер. – У меня альбом еще не доделан. Одну песню закончить надо.
– А может, да ну его, этот альбом.
– У меня контракт.
– Кому он, на хрен, уперся, этот контракт?
Он кивает. И правда, кому?
– В Калифорнии секвойи растут, – говорит она.
– Слыхал об этом.
– Там прибой бьется о прибрежные скалы, а в небе кружат орлы.
– Да-да, я видел фотографии.
– И в Кастровилль нам никто не мешает съездить, – говорит она. – Раз уж обязательно хочешь посмотреть на девушку в платье из артишоков.
– Я не могу ехать, – говорит Тайлер. – В ближайшее время не могу. Мне надо закончить альбом.
Он кладет руку на стол ладонью вниз. Она внимательно разглядывает его кисть.
– Ну, раз надо, тогда да, – говорит она. – Можешь попозже ко мне в Калифорнию приехать. Если захочешь.
– И тогда мы отправимся в Кастровилль. На фестиваль артишоков.
– Запросто. Только надо уточнить, когда он бывает.
– “Гугл” нам в руки, – говорит он.
– Приеду в Калифорнию, – говорит она, – сразу сообщу, где меня искать.
– Хорошо. Мне это будет приятно знать.
Лиз накрывает рукой его кисть. Подошедшая официантка с вечным сварливым радушием спрашивает, уходят ли они уже или хотят еще кофе и чаю.
* * *На Большой лужайке Баррет спрашивает Сэма:
– Зачем ты дал Эндрю денег?
– Мне показалось, они ему нужны, – отвечает Сэм. – А деньги у меня есть. Немного, конечно, но достаточно, чтобы дать дурачку, которого грозится прикончить торговец наркотиками.
– Ты серьезно думаешь, его могли прикончить?
– Могли прикончить, а могли и нет. Это ведь неважно, правда?
– Как это – неважно?
– Человеку нужна небольшая сумма. Ты этой суммой располагаешь. Отчего бы тебе ему не помочь?
– Даже если он тебя обманывает? – спрашивает Баррет.
– Я думаю, более-менее каждому, кто просит денег, они на самом деле очень нужны. Пусть и не на то, на что он их у тебя просит. И все же.
– Ты прямо как христианин рассуждаешь.
– Просто по-человечески. Нет, христиане тоже пусть так рассуждают. Но только чтобы не говорили, будто эта мысль принадлежит им.
– Им много что принадлежит, – говорит Баррет.
– Одной только недвижимости столько, что с ума сойти… Черт, я снова занудствую.
– Как нам обоим известно, мне нравятся зануды. Я знаю толк в занудстве. И вообще я сам зануда.
Импульсивно, по-детски, Баррет вцепляется Сэму в рукав пиджака. Так дети показывают, что они здесь.
Возможно ли, что Сэм и вправду добр и щедр? Что доброта и щедрость его не напускные, не сиюминутные? Если так, то вдруг это и есть то главное, на что можно опереться, та веревка, за которую можно надежно ухватиться, чтобы идти рука об руку к цели, пока еще слишком далекой и оттого невидимой?
Они идут по Большой лужайке. Впереди знакомо светлеет прямоугольная известняковая громада “Метрополитен”. Как и всякий раз, приближаясь к музею, Баррет думает о том, что хранится в его стенах, – об исчерпывающем собрании свидетельств тех мгновений, когда вдохновение заставляет людей делать больше, чем им под силу от природы, – вдыхать жизнь в беспробудно неодушевленные холст и краски, вычеканивать на золоте реликвариев исступленные и исстрадавшиеся лица святых размером с десятицентовую монетку.
Впереди место, где Баррет увидел свет. Они с Сэмом пройдут, видимо, более или менее через тот пятачок, на котором тогда замер Баррет.
Вполне может быть, что Лиз права. Может быть, никакого света действительно не было, а была всего лишь зрительная галлюцинация, порожденная удачным взаиморасположением в небе самолета и созвездия, галлюцинация, вымышленная Барретом тем вечером, когда ему особенно важно было почувствовать, что он не так одинок в этом мире.
Или, возможно, свет смотрел на музей, отдавая должное дремлющим там ночным чудесам, а Баррету просто показалось, будто взгляд обращен на него, – как бывает, когда радостно машешь и улыбаешься в ответ незнакомцу, который улыбнулся и помахал рукой не тебе, а кому-то у тебя за спиной.
А может, небесный свет был очередной шуткой Бога, и Баррету, наверно, не стоило на нее попадаться.
– Не хочешь поподробнее рассказать про свет с неба? – говорит Сэм.
– С ним совсем непонятная история, – отвечает Баррет.
– Мне всегда нравились непонятные истории.
– Правда? Ты правда любишь непонятные истории?
– По-моему, чем непонятнее, тем лучше.
– Это же здорово, – говорит Баррет.
Баррету странно в первый раз на своей памяти оказаться не тем, кто старается – пожалуй, даже немного слишком назойливо – обаять; кто судорожно выуживает из памяти интересные случаи (а потом переживает, оттого что случаи эти кажутся ему как-то уж больно нарочито “интересными”); кто и так и этак пытается посвятить другого в обстоятельства своей жизни, вынимая по ходу дела из рукава букет роз. Сейчас он не только страстно желает, чтобы его поцеловали, – он и сам внушает другому это страстное желание.
Кока или пепси? Что может быть банальнее этого шутливого вопроса, заданного человеку, до которого тебе в тот момент нет ровным счетом никого дела? Кто мог представить, что ответ будет таким длинным, таким непростым?
Баррет некоторое время медлит, прежде чем начать рассказ. Сэм на ходу поглядывает на него. Взгляд у Сэма добрый и умный, а сейчас еще и чуть-чуть напряженный. В конце концов, ему посулили рассказать непонятную историю, и, хотя он сам же утверждал, что любит их (с другой стороны, что еще он мог сказать в этой ситуации?), Сэм, видимо, насторожился. Кто знает, какие непонятные истории рассказывали ему другие мужчины? И насколько сам он пуглив? Насколько мучителен его личный опыт разрывов и исчезновений, опыт пережитых историй, непонятных ровно в той мере, чтобы оказаться невыносимыми?