Даже проснувшийся Уильямсберг под снегопадом был тих; снег укутал его, приглушил и заставил присмиреть, напомнив, что и мегаполис подвластен природной стихии, что громадный шумный город раскинулся на той же планете, на которой тысячелетие за тысячелетием люди устраивали жертвоприношения, затевали войны и воздвигали храмы, дабы умилостивить божество, в любой момент способное одним мановением титанической руки уничтожить все живое.
Молодая мать с поднятым капюшоном, по самый нос обмотанная шарфом, толкает перед собой коляску с ребенком, которого почти не видно за пристегнутым молнией прозрачным пластиком. Мужчина в оранжевой непродуваемой куртке выгуливает двух фокстерьеров, обутых в красные ботиночки.
Баррет сворачивает на Шестую Северную. Здесь посередине квартала строго высится кирпичный фасад армянской церкви Святой Анны. Баррет ходит мимо нее каждый день. Обычно церковь закрыта, свет в окнах не горит, псевдосредневековые двери заперты. Время его прихода на работу и ухода с нее не совпадает с расписанием богослужений, и до этого утра он как-то не задумывался, что там, за фасадом, есть еще и помещение. Его бы не удивило, окажись церковь массивом кирпича, не зданием, а монументом, памятником древним ближневосточным распевам, молитвам и целованию икон, проклятиям и упованиям, крещению младенцев и отпеванию покойников. Баррету не верилось, что это безлюднейшее из безлюдных строений в определенные часы оживает.
Но сегодня служат восьмичасовую литургию. Тяжелые коричневые двери распахнуты.
Баррет поднимается по бетонным ступенькам и останавливается у порога. Картина ему открывается странная, но в то же время очень знакомая: давящий полумрак с вкраплениями золота, священник и служки (грузные мальчишки, спокойные, с заученными движениями, не пугала и не герои, обычные расслабленные подростки – его собственные пухлые потомки) совершают обряд перед алтарем, на котором в двух вазах белые хризантемы вянут под сенью громадного, свисающего с потолка распятия – Христос на нем как-то особенно изможден и измучен, из раны в его зеленовато-белой грудной клетке бьет кровь.
С десяток прихожан, насколько ему видно, сплошь пожилые женщины, смиренно преклонили колени на кофейного цвета скамьях. Священник поднимает над головой чашу и хлеб. Верующие, явно преодолевая боль, поднимаются с колен и направляются к алтарю за причастием.
Баррет стоит у порога, на него сыплется снег – снежинки на пальто тают не сразу.
* * *– Хочу сегодня пойти на работу, – говорит Бет.
Обряд ежеутреннего молчания исполнен до конца. Бет сидит за столом и по кусочку отламывает от поджаренного Тайлером тоста.
– Уверена? – спрашивает Тайлер. В последнее время он каждый раз гадает, что для нее лучше – делать что-нибудь или беречь силы.
– Ну да, – говорит она. – Я нормально себя чувствую.
Ее аккуратные белые зубки без особого аппетита управляются с поджаристой корочкой. Иногда она похожа на зверька, который подозрительно, но с самыми лучшими ожиданиями пробует подобранную с земли незнакомую еду.
– На улице сильный снег, – говорит Тайлер.
– Тем более хочется пойти. Хочу, чтобы на меня снег сыпал.
Тайлер хорошо ее понимает. В последние недели она особенно жадно стремится получить те немногие сильные ощущения, на какие у нее еще хватает сил.
– Баррет уже там.
– В такую рань?
– Он сказал, что хочет побыть в одиночестве.
Что ему нужна доза полного покоя.
– А мне нужно на улицу, в сутолоку и непогоду, – говорит она. – Ведь всем нам хочется чего-то разного, да?
– В общем, да. Всем нам хочется чего-то.
Бет хмурится на недоеденный кусок тоста. Тайлер протягивает руку и кладет ей на бледное предплечье. Он не ожидал от себя такой неуверенности по отношению к Бет, не думал, что будет сомневаться, то ли он ей говорит и то ли делает. Лучше всего у него получалось просто сопутствовать ей по ходу совершающихся с ней перемен.
– Раз так, пойдем с тобой помоемся, – говорит он.
Он наполнит ей ванну, намылит плечи, польет ей теплой водой спину с торчащими позвонками.
– А потом я могу проводить тебя до метро. Хочешь?
– Да, – говорит она с чуть различимой улыбкой. – Хочу.
Бет очень чувствительна к тону, каким он предлагает ей помощь. В ответ на чрезмерную заботу она закусывает удила (“Спасибо, на пару пролетов я и сама могу подняться”, “Видишь, я разговариваю с человеком, все нормально, мне здесь нравится, и пожалуйста, перестань спрашивать, не надо ли мне прилечь”); уловив недостаток внимания, негодует (“Между прочим, хотя бы на последних ступеньках мог бы и помочь”, “Не видишь, я совершенно без сил, поехали домой прямо сейчас”).
– Доедай.
Она быстро, как хищник, кусает тост и кладет на стол.
– Не могу, – говорит она. – Вкусно, но правда больше не могу.
– Я на весь город славюсь своими тостами.
– Пойду оденусь.
– Давай.
Она встает, подходит к нему, легонько целует в лоб, и на мгновение кажется, что это не он ее, а она его поддерживает и утешает. Это не первое такое мгновение.
Тайлер знает, что сейчас будет делать Бет. Она расстелет выбранную на сегодня одежду по кровати, дотрагиваясь до нее нежно, как если бы ткань пронизывали нервы. В эти дни она надевает только белое. В одних культурах это цвет символизирует девственность, в других – траур. В случае Бет белый означает полуневидимость, пребывание в промежутке, не-там-и-не-здесь, паузу; потому он и кажется ей самым подходящим, тогда как цветная или черная одежда несла бы в себе неуместные, а то и оскорбительные коннотации.
* * *Баррет сидит в пустом магазине, как молодой раджа среди своих сокровищ. Сокровища – это, конечно, сильно сказано: окружает Баррета, как выражается Лиз, “товар”.
Его работа не то чтобы прямо-таки высокое искусство, и исцеления она не дает. Но все же…
Все же она не муторна. Может, ей и не достает глубины, но ни муторной, ни заурядной эту охоту за маленькими сокровищами точно не назовешь. Они – Лиз, Баррет и Бет – заняты тем (Бет по мере сил, которых у нее в последнее время почти не бывает), что выискивают самородки в отвалах пустой породы, маленькие чудеса вроде кожи толщиной с бумагу, грубой чернильно-синей джинсы или подвесок-талисманов – этих доступных (или полудоступных) по цене подобий усыпанных каменьями платков, говорящих книг и механических золотых слонов, сокровищ, которые получали некогда в дар султаны; добывают предметы обихода и одежды, возможно, созданные пару столетий назад какими-нибудь английскими портными или ткачами, милыми чудаками с быстрыми ловкими пальцами, просыпавшимися по утрам с нетерпеливым желанием вязать шапки или ковать серебряные амулеты, людьми, не вовсе чуждыми колдовства, верившими на некий свой первобытный лад, что из рук их выходят не просто изделия, а латы, которые уберегут праведного воина при штурме башни великого визиря.
И да, все мы существа материальные. Кому, как не Баррету, об этом знать? Знакомы ли кому-то лучше, чем ему, те невидимые нити, что увязывают томление души с облачениями, те чинные процессии златотканых риз и прокрахмаленный белый шорох стихарей пред полным страдания взором деревянных глаз распятого Христа? Разве не хочет, не стремится горячо весь земной мир в подобающем случаю уборе прошествовать гордо и покаянно во славу какого-нибудь спасителя или святого? Каждому из нас, почитателей бесчисленных божеств и кумиров, нужны свои ризы, которые представили бы нас в наилучшем обличье, позволили со всей доступной нам красотой и грацией пройти свой земной путь, прежде чем быть закутанными в саван.
Баррет сидит за прилавком, перед ним разложены “Таймс”, “Пост” и потрепанная “Госпожи Бовари”, которую он перечитывает в шестой раз. Баррет берется поочередно то за одно, то за другое.
Вот пишет Флобер:
Однако она все ждала какого-то события. Подобно морякам, потерпевшим крушение, она полным отчаяния взором окидывала свою одинокую жизнь и все смотрела, не мелькнет ли белый парус на мглистом горизонте. Она не отдавала себе отчета, какой это будет случай, каким ветром пригонит его к ней, к какому берегу потом ее прибьет, подойдет ли к ней шлюпка или же трехпалубный корабль, и подойдет ли он с горестями или по самые люки будет нагружен утехами. Но, просыпаясь по утрам, она надеялась, что это произойдет именно сегодня, прислушивалась к каждому звуку, вскакивала и, к изумлению своему, убеждалась, что все по-старому, а когда солнце садилось, она всегда грустила и желала, чтобы поскорее приходило завтра[10].
А вот “Таймс”:
Спамер Джереми Джеймс, восьмой по масштабу деятельности спамер в мире, признан сегодня виновным по трем уголовным статьям и понесет наказание за рассылку нескольких тысяч незапрошенных электронных писем рекламного характера с серверов, расположенных в штате Вирджиния.
А вот “Таймс”:
Спамер Джереми Джеймс, восьмой по масштабу деятельности спамер в мире, признан сегодня виновным по трем уголовным статьям и понесет наказание за рассылку нескольких тысяч незапрошенных электронных писем рекламного характера с серверов, расположенных в штате Вирджиния.
Все верно. Выискивать во мгле парус, дожидаясь судна, которое вдруг да придет; шарить взглядом по экрану компьютера в поисках… маловероятной подсказки, золота, которое преспокойно лежит закопанным у тебя во дворе…
А вот это пишут в “Пост”:
С каменным спокойствиемВ Нигерии две женщины до смерти забиты камнями по обвинению в супружеской измене, которая по законам ислама карается смертной казнью.
Флобер ведь казнил Эмму за совершенное ею преступление? Да и в то же время нет. Флобер не был моралистом… или, лучше сказать, за измену мужу он не стал бы грозить Эмме своим пухлым розовым пальцем. Он был моралистом в более широком смысле. Если уж на то пошло, он писал о мире французских буржуа, таком душном, помешанном на респектабельной посредственности…
Эмму же заспамили, верно? Ее ведь погубила не измена, а то, что она поверила в жуткую ерунду.
Такое у Баррета сейчас развлечение – он придумал себе Проект Безумного Синтеза, составляет мысленный альбом вырезок, воображаемое фамильное дерево, где вместо предков – события, обстоятельства и состояния страсти.
С “Госпожи Бовари” он начал просто потому, что это его любимый роман. Ну и с чего-то надо же было начать.
Разумеется, результатов у проекта не будет. Он ничего такого не даст. Баррет, однако, думает (надеется), что при простой, как у него, работе от подобных необязательных и бесцельных проектов есть прямой толк. Он работает в магазине, продает товар, и это сполна оправдывает исследования, не имеющие ни цели, ни аудитории, исследования, выводы из которых никто не станет ни обсуждать, ни опровергать. К тому же еще у его проектов и работы есть точки пересечения. Открыв магазин (то есть через двадцать минут), он примется размышлять над тем, какая же из череды проходящих перед ним Эмм Бовари нанесет смертельный удар себе и своей семье покупкой трехсотдолларовых джинсов или винтажной косухи за девятьсот пятьдесят (цена смутила даже Лиз, но она знает толк в законах рынка и понимает, что заоблачные суммы обычно внушают доверие). Впрочем, это только в книжках так бывает, думает Баррет, чтобы мелочность и алчность уничтожали целые семьи. На дворе не девятнадцатый век, а люди двадцать первого могут истратить все деньги со своих кредитных карт и превысить кредит, но к реальной гибели такие пустяки больше никого не приводят. Всегда есть возможность договориться с банком, а если совсем припрет – объявить себя банкротом и потом начать с чистого листа. Никто сейчас не станет глотать цианистый калий из-за купленных сдуру байкерских сапог.
Это само по себе, может, и здорово, но, с другой стороны, порою не слишком приятно сознавать, что существуешь в системе, не оставляющей тебе права на саморазрушение.
И тем не менее в этой безопасной теперь игре с огнем есть нечто, что восхищает Баррета, за чем ему интересно наблюдать и что помогает ему мириться с его нынешним положением. Несмотря на заведомое отсутствие трагических последствий, призрак катастрофы видится ему за каждой сумасбродной покупкой – каждый раз, когда он слышит из уст поиздержавшейся вдовствующей королевы или юного, лишенного наследства графа: “Мне будет море по колено в этой идеально вылинявшей майке с Фредди Меркьюри (за двести пятьдесят долларов)”. “Сегодня я пойду на вечеринку в этом винтажном мини-платье от Маккуина (за восемьсот), потому что настоящее важнее будущего. Настоящее – это сегодня, а сегодня вечером я войду в зал, и все ахнут – вот это действительно ценно, а что потом у меня не останется ничего, так к этому я отношусь совершенно спокойно”.
Продавец, полагает Баррет, выступает в этой ситуации садистом, но совсем безвредным – ведь никто же, выходя из магазина с покупкой, которая ему не по карману, не бросается с отчаяния под колеса поезда. Поэтому и получается у Баррета, не отягощая себя чувством вины (чувством чрезмерной вины), вживе наблюдать за тем, о чем читал в “Госпоже Бовари”, “Будденброках” и “Обители радости”.
Баррет зажег только тусклую лампочку, она стоит часовым возле кассового аппарата, проливая на ближайшие окрестности приглушенный янтарный свет. Снаружи едва различимые за стеклом силуэты медленно проплывают вдоль по Шестой Северной улице.
До открытия остается восемнадцать минут.
Он чуть ли не столбенеет от удивления, когда в магазине, отперев дверь своим ключом, появляется Бет.
Она медлит немного в прямоугольнике света со снежной улицы. Кажется, ей на мгновение стало странно от того, что она здесь.
Баррету тоже на мгновение становится не по себе. Точно ли она пробудилась от своего беспрерывного сна? Вроде она должна бы сейчас тихо и мирно, без лишней суеты увядать дома в постели?
– Привет, – говорит она.
Баррет отвечает ей не сразу. Прежде чем произнести “привет”, ему надо принять Бет обратно в мир живых.
Одета она так же, как одевалась все последнее время. Белая бандана (а не какая-нибудь там старомодная шляпка) с утонченной небрежностью повязана на лысой голове, белый свитер и белые лыжные штаны, на ногах – белые туфли на высоком каблуке (и это в такую метель).
Баррет подходит к ней с видом ученого, которого оторвали от его многоумных занятий. Бет отряхивает снег со своих хрупких плеч.
– Ты чего пришла? – спрашивает он.
Она смело улыбается в ответ.
Страшно подумать: Баррета начинает утомлять ее смелость, ее победы над собой. Слишком много на них уходит времени и сил.
– Так, захотелось сегодня, – говорит она.
Мгновение спустя Баррет возвращается в свой обычный, человечный образ. Он обнимает ее, помогает отряхнуться от снега.
– В такую-то погоду? Покупателей сегодня человека три зайдет, больше не будет.
– А мне захотелось, – повторяет она и смотрит на него не терпящим возражений воинственным взглядом, с каким полуголодный мальчишка может размахивать знаменем на баррикаде или отважная девушка-детектив – настаивать, что преступление еще далеко не раскрыто; Баррет читал в этом взгляде тираническое своеволие смертельно больного человека: для меня больше не существует логики и причинных связей, я делаю не то, что нужно, а то, на что еще способна, и с каждой удачей меня надо поздравлять.
– Ну и здорово, – говорит Баррет.
Бет придирчивым хозяйским взглядом (магазин они с Лиз открыли вдвоем, деньги дала Лиз, а Бет придумала стилистику и вложила в предприятие свое безошибочное чутье того, что и когда у них станут покупать) окидывает торговый зал, где царит идеальный порядок.
– Неплохо выглядит, – говорит она.
И замолкает. Сколько ее не было… Недели три? Или больше?
– Можно открывать.
Бет делает несколько шагов.
– Джинсы не там лежали, – говорит она.
– Да? Точно. А теперь здесь лежат.
– Они должны быть ближе ко входу.
– Ну, я их как бы переложил. Туда, вглубь, подальше.
– Джинсы – это несущий элемент, – говорит Бет. – Какова главная потребность человека?
Баррет произносит с выражением:
– Найти для себя идеальные джинсы, которые бы сидели как влитые и так подчеркивали достоинства фигуры, что всякое мыслящее существо на планете хотело бы тебя трахнуть.
Она морщится от его художеств. Мантра, которую Бет ожидала услышать, звучит немного иначе: Все люди хотят найти себе идеальные джинсы. Все уверены, что идеальные джинсы изменят жизнь к лучшему. Человек, который нашел себе джинсы, начинает покупать аксессуары.
– Если хочешь, переложим их обратно вперед, – предлагает Баррет.
– Да, так будет лучше.
Оказывается, от ощущения собственной значимости, которое дается ему в виду скорого конца, смертельно больной может становиться более, а не менее докучливым, чем прежде. Кто бы мог подумать?
* * *Проводив Бет до метро, Тайлер возвращается в привычный кухонный уют, тем более комфортный, что в квартире больше никого, насыпает себе две – нет, пусть будет четыре – дорожки и вынюхивает их одну за другой. Он всем существом ощущает звонкий подъем, искра пробегает по нейронам, сознание пронзительно проясняется.
В замоченную кастрюлю падает с крана очередная капля. Похоже, это добрая весть свыше.
Тайлер внезапно и с полной уверенностью осознает, что Бет поправится. Врачи говорят, что шанс у нее есть, а они же вроде принципиально никогда не обнадеживают больных понапрасну.
Бет выздоровеет. Тайлер закончит свою песню, и она наконец будет именно такой, какую он пытается написать уже много лет.
Он чует эту песню у себя над головой. Он почти слышит ее – нет, не мелодию, а шелест ее крыльев. Еще немного, и он подпрыгнет и схватит ее обеими руками, прижмет к груди. И нестрашно, что она больно проедется перьями по лицу, что может поклевать и поцарапать когтями. Плевать. Ему хватит проворства, он готов, он не боится.