Моя гостья присела на корточки на пороге и тихонько запела какую-то монотонную песенку на совершенно незнакомом мне языке — если это вообще был язык, а не случайный набор звуков.
— Я не люблю концерты самодеятельности, дорогая. — Удивленно сказал я. — И эстраду я тоже не жалую. Нельзя сказать, что вы нашли кратчайший путь к моему сердцу… Может быть, лучше просто поболтаем?
Она не обратила на мои слова никакого внимания. Тянула и тянула свой тоскливый мотивчик. Я довольно поздно сообразил, в чем дело: мой верный щит начал медленно опускаться на пол, плавно покачиваясь под звуки ее серенады.
— А теперь я тебя поцелую. — Тихо сказала она, делая шаг по направлению ко мне. Щит уже лежал на земле, не проявляя никаких признаков жизни. Честно говоря, я совершенно растерялся. Не могу сказать, что до сих пор мне ежедневно приходилось отбиваться от маленьких хрупких женщин, пытающихся меня поцеловать. Одним словом, я просто стоял и смотрел на нее, а она шла ко мне, спокойно и неторопливо, словно ей действительно был нужен всего-то мой поцелуй…
Ее губы оказались удивительно солеными, даже горьковатыми, как морская вода. Это было неприятно, я попытался отстраниться, но не успел. К моему животу прикоснулось что-то холодное, а потом прикосновение стало невыносимо горячим, и я с ужасом понял, что в мое тело вонзился кусок металла — такой острый, что я не почувствовал боли, только невыносимый жар, испепеляющий все, что до сих пор было мной…
Я пришел в себя очень быстро — гораздо быстрее, чем после тяжелых объятий Сфинкса.
Наверное, сказывался опыт. «Ну вот, теперь у меня осталось шестьсот шестьдесят четыре жизни — всего-то!» — Насмешливо подумал я. Моя кровожадная красавица так и не успела насладиться своей победой: я вцепился в ее запястья, с изумлением услышав тихий хруст тоненьких косточек. Ничего себе, вот уж не думал, что я на такое способен! Она отчаянно закричала.
Крик был высокий, визгливый, раздирающий на части нервны и барабанные перепонки. Тонкий длинный нож выскользнул из ее пальцев и бесшумно упал на ковер.
— А вот теперь мы все-таки поболтаем. Давай, любовь моя, рассказывай, кто ты такая, и с какой стати тебе приспичило меня убивать? — Сердито спросил я. Она молчала. Через несколько секунд ее губы разомкнулись, но никакой информации я так и не получил — только еще один протяжный вопль.
— Продолжайте, леди. — Вежливо улыбнулся я. — Тоже ничего себе развлечение. У вас здорово получается, а спать мне уже, кажется, расхотелось. — И я еще сильнее сжал ее запястья. На этот раз она открыла рот, но не смогла издать ни звука. Маленькое тело беспомощно обмякло и начало оседать на пол. Я почувствовал раздражение: сейчас эта стерва грохнется в обморок, потом, чего доброго, впадет в кому, и я уже никогда ничего не узнаю! Такая перспектива меня совершенно не устраивала.
— Джинн, ты здесь? — Позвал я.
— Здесь, Владыка. — Тут же откликнулся он.
— А какого черта, в таком случае, ты не защищаешь мою жизнь? — Сердито осведомился я. — Она же меня убила, эта маленькая засранка!
— Но ты не приказывал мне защищать твою жизнь, Владыка. — Резонно заметил Джинн. — Я не вмешиваюсь в твои дела, а только исполняю приказания…
Откуда мне знать: может быть, тебе нравится умирать?
— Мне не нравится умирать. — Сухо сказал я. — Учти это на будущее, ладно?
А теперь помоги мне разобраться с нашей гостьей. Мне нужно, чтобы она пришла в себя, но не настолько, чтобы снова приступить к экспериментам с холодным оружием. Я хочу задать ей пару-тройку вопросов, а там поглядим…
Можешь помочь?
— Разумеется, Владыка. — Ответствовал Джинн. Столб синеватого тумана окутал неподвижное тело женщины — Джинн принялся за работу. Я присел на краешек кровати, опустил голову на руки и чуть не заплакал от обиды: все шло так хорошо, я уютно устроился в этом замечательном доме и как раз собирался немного отдохнуть, возможно, в последний раз, а тут пришла эта маленькая сучка и все испортила!
Впрочем, я с самого начала мог бы понять что такая роскошь, как несколько спокойных дней в уютном домике с садом мне больше не светит — никогда! — и этот самый отдых «в последний раз» остался в прошлом, просто тогда я еще не знал, что это в последний раз… От печальных попыток смириться с этим незамысловатым фактом меня отвлек бархатный голос Джинна.
— Твоя гостья оставила это тело, Владыка. — Тихо сказал он.
— Что, умерла? — Я не слишком огорчился, скорее удивился: с чего бы это ей умирать?
Ну, потерять сознание — это я еще понимаю…
— Не умерла, а оставила это тело. — Повторил Джинн. — Я виноват, Владыка: я не сообразил, что это существо не может быть человеком. Недопустимое легкомыслие! Я заслуживаю гневного порицания, Владыка… Это был дух, вселившийся в первое попавшееся женское тело — очень сильный дух, из совершенно неизвестной мне разновидности могущественных существ. Впрочем, мои знания в этой области нельзя назвать обширными… Женщина, которой принадлежало это тело, умерла еще в тот момент, когда дух овладел ею, а сейчас дух ускользнул, и она вернулась в свое естественное состояние.
— Ты можешь его поймать? — Нетерпеливо спросил я.
— Можно попробовать. — С некоторым сомнением сказал Джинн.
— Попробуй. — Кивнул я. — И прихвати с собой это мертвое тело. Конец света, или нет, а спать в одной комнате с трупом — это уже как-то слишком!
— Последние слова были адресованы потолку, поскольку призрачный силуэт Джинна уже исчез в темноте, мертвая женщина тоже куда-то подевалась, и это было к лучшему: я с удивлением обнаружил, что спать мне все-таки хочется — кто бы мог подумать! Наверное, воскрешение из мертвых — в высшей степени утомительная процедура…
Меня разбудило невесомое прикосновение Джинна. Судя по всему, мне удалось проспать совсем немного: так скверно я себя давно не чувствовал!
— Прости, что нарушаю гармоничное течение твоего отдыха, Владыка… — Высокопарно начал он.
— Ладно, чего там. — Вздохнул я. — Ты поймал моего недоброжелателя?
— Сначала поймал, потом упустил. — Вздохнул Джинн. — Это существо — не из тех кого можно подолгу удерживать в плену. У него есть особый дар ускользать… Но я не зря потратил время: теперь я знаю ее настоящее имя.
— Именно «ее»? — Удивленно уточнил я.
— Да. Этот дух обладает женской сущностью. — Кивнул Джинн. — Имей в виду: это очень важно для нас — знать ее имя, Владыка. В моем распоряжении есть одно заклинание, достаточно могущественное, чтобы подчинить кого угодно — правда, когда речь идет о достойном противнике, оно действует очень недолго. И я употребил всю свою силу, чтобы узнать ее имя. Такого рода знание нередко дает власть, достаточную, чтобы оградить себя от беспокойства, причиняемого существами вроде нашей гостьи.
— Правда? — Заинтересовался я. — И как же ее зовут, эту барышню? Мне, пожалуй, следует это знать: все-таки мы целовались…
— Ее имя Уиштосиуатль. — Джинн произнес эту абракадабру очень отчетливо, почти по слогам — чтобы я как следует усвоил сию информацию. В недрах моей памяти что-то вяло заворочалось. А через несколько секунд меня по-настоящему осенило. Я подскочил на постели и победоносно уставился на Джинна.
— Слушай, парень! Ты можешь добыть для меня книгу, если я скажу тебе ее название?
— Разумеется, Владыка. Было бы странно, если бы я не мог добыть для тебя какую-то книгу: от дешевой брошюрки до редкого свитка из давно сгоревшей Александрийской библиотеки, это очень легко. — Голос Джинна показался мне слегка обиженным.
— Тогда добудь мне «Энциклопедию мифов». — Попросил я. — Это такой толстый двухтомник в черном переплете. И еще стакан апельсинового сока и хороший кофе со сливками — если уж я все равно проснулся…
Через несколько минут я маленькими глотками пил прохладный кисловатый сок и торопливо листал толстенный том, придавивший мои колени — страшно подумать, что книга может быть такой тяжелой!
— Вот! — Торжественно объявил я. — Так оно и есть! Том второй, страница 546. Читаем:
«Уиштосиуатль, в мифологии ацтеков богиня соли и соленых вод». Ага, то-то она была такая соленая! «Старшая сестра бога дождя Тлалока. Один из источников называет ее женой бога смерти Миктлантекутли. Считалась покровительницей распутства». — На этом месте я неудержимо расхохотался.
— Если когда-нибудь встретишь бога смерти Миктлантекутли, непременно сообщи ему о недостойном поведении его супруги! Срамота какая: об этом уже в книжках пишут! — Весело сказал я Джинну.
— Хорошо, я непременно сообщу ему, Владыка. — Флегматично согласился Джинн. Это только подлило масла в огонь моего веселья.
— Ладно, — отсмеявшись, вздохнул я, — индейские боги вышли на тропу войны — это надо же! Впрочем, аллах с ней, с этой кровожадной барышней!
— Ладно, — отсмеявшись, вздохнул я, — индейские боги вышли на тропу войны — это надо же! Впрочем, аллах с ней, с этой кровожадной барышней!
Волноваться будем, когда у меня в запасе останется последняя дюжина жизней… А что касается кофе, можешь вылить его в ближайший унитаз, радость моя. Я передумал. Лучше попробую поспать: когда еще доведется!
— Тебе следует наслаждаться отдыхом в те редкие минуты, когда судьба этому не препятствует. — Важно подтвердил Джинн.
* * *На рассвете я покинул почти пустую прохладную пещеру, выдолбленную когда-то, целую вечность назад в твердом теле столовой горы. Афина гостеприимно предложила мне считать эту нору своей — в невыносимо жаркую летнюю ночь почти три года назад, когда меня впервые посетило желание покинуть Асгард и проведать наших будущих союзников. Она почему-то сразу поняла, что я останусь с ними надолго — раньше, чем я сам принял окончательное решение. Теперь-то я знаю, что задержусь здесь не просто «надолго», а навсегда — по крайней мере, до самого конца…
Я так и не сомкнул глаз этой ночью: не мог заснуть. Прежде сон, приносящий покой слабым людям, вообще был мне неведом, как и прочим бессмертным, но теперь на мою долю все чаще выпадает зыбкая полудрема, опасный смердящий привкус небытия почти каждую ночь остается на моих губах.
Что касается Олимпийцев, они уже давно спят по ночам, как самые обыкновенные люди. Их это не слишком тревожит, но мне кажется недобрым предзнаменованием. Люди не зря называют сон «маленькой смертью» — кому и знать, как не им! — и если уж эта самая «маленькая смерть» теперь властна над нами, не предвещает ли это скорую потеху для настоящей Пожирательницы плоти?…
Я отвязал от пояса маленький кисет из черной кожи. Время сделало ее почти прозрачной: эта вещь служила мне не меньше дюжины столетий, а может и больше — честно говоря, я уже давно брезгливо отказался от соблазна сверять свою жизнь с человеческими календарями, хотя поначалу это казалось мне забавной игрой — одной из многих игр, придуманных людьми словно специально мне на потеху… В кисете дремали мои руны, двадцать пять драгоценных плодов моей собственной давнишней сделки со смертью. С возрастом я все чаще думаю, что мне пришлось заплатить непомерную цену за пустячную, в сущности, добычу! Впрочем, не в моих силах изменить прошлое, а события последних лет показали, что изменить будущее, скорее всего, тоже не в моих силах… Мысли об этом заставляют меня скрипеть зубами от гнева: прежде мне никогда не случалось признаваться себе, что существует нечто такое, над чем я не имею власти! Я немного подержал кисет на ладони, осторожно погладил ветхую кожу, бережно развязал стягивающий его шнурок.
Когда-то неописуемо давно, когда испещренные таинственными знаками темные шероховатые косточки сладких оранжевых плодов, произрастающих под горячим солнцем, вдалеке от суровой северной земли, которую я привык считать своей вотчиной, только-только попали мне в руки, я каждый свой день начинал, ласково взвешивая этот мешочек на ладони. Наугад доставал оттуда одну-единственную косточку и молча всматривался в светлые царапины на ее поверхности, потемневшей от времени и моей собственной крови, с наслаждением ощущал, как меня переполняет холодная, пронзительная, ни с чем не сравнимая ясность, безжалостная, как смерть, в объятиях которой я добыл свои странные талисманы…
Это было славное время — у меня имелись ответы на все вопросы, даже на те, которые я так и не сумел сформулировать. Под черной кожей моего заветного кисета заманчиво шуршала истина, да я и сам был Истиной — в первой и единственной инстанции, и плохо приходилось тому, кто смел в этом усомниться!
Это прошло, как все проходило в моей переменчивой жизни. Долгое время у меня вовсе не было вопросов, на которые мне могли бы потребоваться какие-то ответы — ни те, которые можно сформулировать с помощью слов, ни безмолвные, беспокойно вздрагивающие в самой глубине сознания. И только когда стало ясно, что конец, в который большинство из нас не верило вовсе, ошеломляюще близок, я снова вспомнил о своих маленьких мудрых советчиках. Теперь моя рука взволнованно вздрагивала всякий раз, когда я извлекал из кисета одну-единственную руну, можно было подумать, что я больше не величайший из тех, кого называют богами, а обыкновенный смертный, ничтожный человечишко, которому посчастливилось приобщиться к древней тайне, позволяющей заглянуть в будущее… или даже сотворить это самое будущее, нечаянно приворожить его в тот краткий миг, когда холодок ослепительной ясности щекочет затылок, и уже не имеет значения, чья рука достает руну наугад из непроницаемой темноты кисета, поскольку все существа равны перед настоящим чудом — асы, люди, турсы, карлы и прочие беспокойные твари… А когда я покинул Асгард, подгоняемый упрямством, отчаянием и надеждой — ускользнул оттуда, ни с кем не попрощавшись, только потому, что ни в одном из многочисленных пророчеств не было сказано, что я поступлю таким образом накануне последней битвы, и я с веселым отчаянием обреченного вдруг решил, что в моих силах повернуть колесо судьбы, воспрепятствовать предначертанному ходу вещей! — руны остались единственным, что связывало меня с моим собственным прошлым, и заодно последним неопровержимым свидетельством моей былой безграничной власти над истончившимися нитями, из которых соткана жизнь…
В эти смутные дни накануне конца я обращался к рунам отнюдь не для того, чтобы в очередной раз упиться собственной силой — эти счастливые времена миновали безвозвратно. Теперь я смиренно обращался к ним за советом — и, чего греха таить, за надеждой. Но надежда мне пока не улыбалась. День за днем я доставал из мешочка одну и ту же руну, и содрогался от такого зловещего постоянства.
* * *Иса — одна из трех великих Рун Промедления, глубокая ровная царапина на темной поверхности абрикосовой косточки. «Лед очень холоден, он прозрачен, как стекло, он сияет на солнце, которое должно долго светить прежде, чем лед растает», — эти слова когда-то произнесли мои собственные мертвые губы, и с тех пор простая вертикальная черточка — руна по имени Иса — стала символом инерции, прекращения активности, вынужденного ожидания благоприятной ситуации… Я чувствовал, как эта проклятая ледяная руна бездействия забирает мою силу — капля по капле. И все же каждое утро я начинал с гадания — в эти дни я на собственном опыте понял, что такое надежда. Я нуждался в надежде — как ни унизительно это звучит…
Мои пальцы нашарили в темноте руну, предназначенную мне на сегодня. Она была ощутимо теплее прочих — я бы не смог ошибиться, даже если бы захотел.
Я положил косточку на землю, немного помедлил и наконец посмотрел на нее: что же сегодня?
Целое мгновение я был абсолютно счастлив. Не Иса, больше не она!
Наконец-то что-то другое. Несколько глубоких царапин на темной поверхности образовывали знак, немного похожий на букву N из азбуки, придуманной пустоголовыми ромейцами.
* * *«Хагал! — Ошеломленно прошептал я. — Клянусь всеми своими именами, это Хагал!
Посланник перемен, неукротимая энергия сметающая все в никуда, разрушающая все вокруг. Град, что приходит с небес и, рассеиваемый ветром, превращается в чистую воду…» Я умолк, поскольку сила руны переполнила меня до краев. В это мгновение я, кажется, уже знал, что нас ожидает — и у меня не было никаких возражений против такой судьбы!
— О, наш Один уже на ногах, бодрый, как фаллос сатира! Так и знала, что застану тебя здесь: как подобает приветствовать грядущий день величайшему из героев, если не сидя на корточках на заднем дворе! — Насмешливый голос Афины вернул меня к действительности. Это был ее настоящий голос, да и облик Афины был таким, каким ему и полагалось быть — на мой взгляд, совершенным. Судя по всему, она просто не успела напялить на себя неприглядное тело какого-нибудь очередного человеческого кумира. Я так обрадовался ее появлению, что не рассердился на ее непочтительный тон. Я хотел тут же выложить ей все, о чем только что узнал, поскольку в жизни каждого случаются мгновения, когда даже самая сокровенная тайна не может удержаться в прорехе рта — и обнаружил, что у меня нет подходящих слов. Все же я попытался сказать ей о том, что грядущие разрушения, дескать, приходят не из «ниоткуда», а из некоего таинственного места, скрытого в потаенной глубине нас самих, и что битва с судьбой может принести только печаль… Я сердито умолк, поскольку уже ничего толком не помнил. Да оно и к лучшему: я всегда придерживался мнения, что ни одну тайну не следует делить на двоих!
Афина недоуменно уставилась на меня.
— Что ты говоришь, Один? При чем здесь какая-то «битва с судьбой»? Кто-то убил Диониса этой ночью, здесь, на моей амбе — представляешь?