Но было неудобно отменять. Семнадцать раз звонила, приставала, а теперь отменять…
Мирка вздохнула и отправилась в ванную комнату. Надо было покрасить волосы. Мирка ненавидела краситься, но седина отросла от корней белыми полосами. Не пойдешь ведь с такой головой в присутственное место.
Мирка посмотрела на свое отражение в зеркале. Если бы это был чужой облик, он бы ей не понравился. Но поскольку лицо в зеркале принадлежало лично ей, она была снисходительна. Человек всегда сам себе красив.
Ариадна пила кофе и смотрела в окно. Вспомнились слова Корнея Чуковского: «С неба сыпала всякая сволочь». Устанавливался серый день, похожий на осенний, а она – лбом вперед за счастьем, как Диана-охотница. Или, скорее, как свинья за желудями. Какое счастье в ее возрасте. Молодые ходят стадами, не могут устроить свою жизнь. Вокруг одни алкоголики и голубые. А она еще на что-то надеется. Пора спуститься с небес на землю.
Позвонил шофер Дима, пожелал уточнить: к какому часу подать машину.
Ада хотела сказать: поездка отменяется. Но стало неудобно перед Миркой. Человек старался, колотился, а она возьмет и все отменит…
– К шести, – сказала Ариадна.
– Будет сделано, – по-военному отрапортовал Дима. Прежние привычки не отпускали.
Выставка открылась в семь часов.
Народу было немного. Кот наплакал.
Были времена, когда очередь на выставку Зверева тянулась на несколько улиц. Занимали в шесть утра. А сейчас по залу неприкаянно бродили четырнадцать человек разных возрастов.
В шестидесятые годы (теперь уже прошлого столетия) Зверев ворвался в скульптуру и взорвал все прошлые представления. Критики не знали – как определить это новое направление: гиперреализм, сюрреализм… Но никак не соцреализм.
С тех пор выросло два поколения: дети и дети детей. У них свои кумиры. А Зверев прошел свой зенит и толчется на обочине, где его никто не узнает, кроме ровесников. А ровесники предпочитают не выходить из дома.
По выставкам не таскаются.
«Хорошо бы не пришли», – возмечтал Зверев, имея в виду Мирку с «невестой».
Зверев хотел просверкнуть перед ними, но, похоже сверкнет ржавым боком.
В дверях появилась Мирка с огромным букетом роз. Рядом – женщина, должно быть, та самая невеста.
Зверев обежал невесту глазами, ему хватило полвзгляда, четверть взгляда. «Ничего лишнего», – определил Зверев. Это была высокая оценка. Работая с мрамором, он отсекал все лишнее и получал то, что замыслил. «Невеста» стояла, как готовое произведение. Все лишнее было отсечено создателем. Высокий каблук делал ее воздушной.
Мирка подошла стремительно, воткнула цветы в руки Зверева.
«И куда я их теперь дену? – подумал Зверев. – Буду ходить с букетом, как педераст».
– Вам будет неудобно ходить с цветами, – проговорила Ариадна. – Хотите я их подержу?
Зверев с облегчением вручил ей цветы.
– Валентин, – представился Зверев. И добавил: – Сергеевич.
– Ариадна…
– Какое долгое имя.
Он сказал: не длинное, а долгое. И ей это понравилось.
– Можно Ада.
– Так лучше. Ничего лишнего, – оценил Зверев.
И в поведении Ады тоже не было ничего лишнего: легкий голос, спокойствие, никакой мельтешни, в отличие от Мирки.
Мирка – вся на винте, буквально вывинчивалась из самой себя.
«Молодая еще, не зрелая душа», – подумал Зверев. Молодость не зависит от возраста. Можно иметь большой возраст и незрелую душу.
Народ постепенно подтягивался. Зал заполнялся. Ариадна ходила среди скульптур и картин. Пыталась почувствовать Зверева через его творчество. Уродство, страсть, гиперсексуальность, эгоцентризм – все это пело и рвалось наружу.
А вот картина «Старик». Это лицо человека на тонущем «Титанике». Ожидание конца. Апокалипсис.
Появилось телевидение. На Зверева наставили камеру.
Мирка толклась рядом, норовила попасть в кадр.
– Вы совсем вернулись? – спросила журналистка. – Или на время?
– Будет видно, – ответил Зверев.
– А от чего это зависит?
– От того, где я больше нужен.
– Кассету заело, – сообщил оператор.
Телевизионщики стали менять кассету.
Зверев воспользовался минутой, подошел к Ариадне.
– Ну как? – неконкретно спросил он.
– Кажется, что у вас третий глаз, – ответила Ада.
– А где глаз? Во лбу?
– На темени.
– А зачем на темени глаз?
– Чтобы видеть небо.
– Красиво…
Помолчали. Молчать вместе было не тягостно, наполненно.
– Мне прислали два билета в Большой театр, – вспомнил Зверев. – Я не хотел идти, а сейчас подумал: давайте сходим.
– С удовольствием, – легко согласилась Ада. – Я так давно не была в Большом театре.
Если точно, она не была там с тех пор, как промочила ноги. Лет сорок.
– А где вы в основном бываете?
– На кладбище.
Он смотрел в ее лицо. У нее были красивый лоб и глаза, но главная прелесть лица – в дорожке от носа к губе. Считается, что эта дорожка – прикосновение ангела.
Зверев считал: все люди похожи на зверей: кошек, собак, медведей, кур, лошадей.
Сам Зверев – конь. Большие глаза, мягкие губы, доминирует нос. Ада – кошка. Высокие скулы, кошачьи глаза и эта дорожка ангела, детская и трогательная.
К Звереву подошла журналистка.
– Мы готовы, – сказала она.
– А я занят.
– Я подожду, – любезно отозвалась журналистка.
Как можно разговаривать, когда стоят над душой.
Зверев позвонил на другой день, и они отправились в Большой театр. Давали «Риголетто» Верди.
Зверев не любил оперу. Условный, устаревший вид искусства. Все поют, берут высокие ноты, выпучив глаза. Героиня (Джильда) – толстая: так нужно для вокала, для опоры на диафрагму. Время от времени все пускаются танцевать. Либретто – наивное и пошлое. Хороша только ария герцога, но она и так на слуху, не обязательно ходить для этого в Большой театр и сидеть три часа.
Единственное, что Звереву нравилось, – это сам театр. У театра должны быть свои условности: сцена, в отдалении – зритель, а не все в кучу, как на современной малой сцене.
Зверев сидел возле Ариадны. Ему нравилось на нее смотреть и ее слушать. Ни одного пустого слова.
Мишель одевалась преимущественно в черное плюс серебряные аксессуары: пояс, туфли, бижу. Тусклый блеск серебра на черном фоне. Эффектно.
Ариадна не любила бижутерию. Ее украшения были настоящие и очень дорогие. Во Франции такое хранят в банке, в сейфе. Носить на себе рискованно, могут ограбить.
Возраст Ариадны был стерт. Вне возраста. Сверкания молодости уже не было, но и увядания не намечалось. Ясная пора бабьего лета. И Зверев не выглядел смешно рядом с ней. Этакий стареющий мэтр, но не старик. Мужчина. И видно, что между ними – всё. Не только тихие беседы.
Ада не утомляла. Она была как французское пирожное: сладкое, но не приторное. Ничего лишнего.
Герцог на сцене – молодой с толстыми ляжками – заливался соловьем. Зверев слушал и не слушал. Погрузился в себя. Под музыку было удобно думать о том о сем…
В памяти всплыла первая жена Лида, которой досталась вся нищета, и все его измены.
Бедные, бедные первые жены. Жизнь только начинается, личность еще не устоялась, и вся пена, грязь, унижения и даже издевательства – все это достается первым женам. Они принимают огонь на себя.
А успех, деньги, любовь – все получают вторые жены.
Так было и у Зверева.
Вторая жена Таня досталась ему как добыча в бою. Он отбил ее у мужа. На это ушло три года. Наконец он выиграл Таню у судьбы. Но тут сразу же посыпались испытания: Тазик, Невидимка и Валун. Таня оказалась с особенностями. С ней было хорошо, когда все вокруг хорошо и весело. А когда все плохо, она впадала в панику и усугубляла. Когда вокруг плохо, то с ней становилось еще хуже.
На Запад он уехал один. Таня ехать отказалась – и слава Богу. С ней он бы утонул. Ушел ко дну. Одному легче сносить тоску и неустроенность. К тому же Зверев – аскет. Ему мало надо. Питаться он мог готовыми супами, а мог, как цыганская кобыла, – ничего не есть. Иногда так и случалось. Забывал о том, что не обедал, и ложился спать на голодный желудок.
В этот период подкатила Мишель. Он ее не любил. Душа была выжжена Таней. На выжженной почве ничего не взрастает. И скульптуры его в этот период были беспощадно уродливые, как чудовища на Нотр-Дам. Из души выкипала обида и боль.
Таня не звонила. Не считала нужным. Она привыкла, что инициатива исходит от Зверева. Но он тоже не звонил. Не хотел новых ожогов. В мастерской стояла его неоконченная работа. Это было главнее всего. К тому же он знал, что Таня вернулась к мужу. Не могла жить вне крепости. Ей необходимо было к кому-то прислониться. Ну и с Богом. Второй раз он не стал выдирать ее из семьи. Заурядный обеспеченный муж подходил ей больше, чем непредсказуемый Зверев.
Подошел бы и Зверев, если его усреднить, укоротить на голову. Но при этом оставить за ним успех, славу и терновый венец мученика. Совместить несовместимое, а самой ни в чем не участвовать. Наблюдать со стороны.
Ада наклонилась к нему и тихо спросила:
– Вы не слушаете? Хотите, уйдем?
– Подождем антракт, – тихо отозвался Зверев.
Ариадна углубилась в действие, а Зверев – в себя. В свой парижский период. Зарабатывал он много, но деньги утекали сквозь пальцы, как песок. Он относился к франкам легко. Зачем ему лишние деньги? Десять обедов не съешь и на десять унитазов не сядешь.
Сейчас бы деньги пригодились, конечно. Сейчас у него – ни кола ни двора, только пенсия и вспомоществование. Но кто знал, что он вернется? Советский Союз стоял непоколебимо. И себя Зверев считал начинающим стариком. А старикам много надо?
Во время антракта они ушли.
Погода была безобразная. Ветер и сумерки.
Зверев представил себе, как они сейчас потащатся в метро.
Недалеко от театра была припаркована машина Ады, большая и серебряная, как НЛО. В машине сидел представительный шофер.
Зверев залез в машину. Кожаное сиденье – просторное и скользящее. Шофер включил приемник. Оттуда выплеснулся Штраус. Капли дождя тыркались в стекло, но вся сырость и неуют остались за пределами. А в машине – Штраус и комфорт. Просто сказка венского леса.
В молодости можно обойтись и без комфорта. В молодости – легкое тело, бездна энергии, не замечаешь: что вокруг. А вот в третьем возрасте…
– Вам куда? – спросила Ада.
– Вы хотите отвезти меня домой? – проверил Зверев. – Я согласен при одном условии: мы выпьем у меня чай.
– Условия приняты, – согласилась Ада.
Шофер тронул машину. Машина стартовала мягко, и чувствовалось, что могла развить любую скорость.
Ариадна вошла в мастерскую. Огляделась.
Обои свисали со стен, как слоновьи уши. На старый диван было накинуто покрывало – пестрый гобелен с неопределенным рисунком. Если бы это покрывало пару раз прокрутить в стиральной машине, то возможно, рисунок бы определился. Скорее всего это были цветы. Розы, например. Законченные и незаконченные работы занимали все пространство вокруг стола. Скульптуры в углу были похожи на беженцев из горячей точки.
Зверев стал хозяйничать. Поставил на стол сушки, мармелад и овсяное печенье. Сплошные углеводы.
Аде стало обидно за Зверева. Гений. А живет, как бомж. Не замечает: что ест, на чем сидит. Подумала: надо вызвать бригаду и сделать в мастерской ремонт. Переклеить обои, заменить двери и подоконники.
Сели. Зверев разлил чай по чашкам.
Ада боялась пить воду из-под крана, даже кипяченую. Но не пить – значит обидеть хозяина. Ада с опаской сделала пару глотков.
Звереву нравилось, что она скованна и стесняется, как школьница. И еще ему нравилось, что она убирает за собой, вытирает стол, моет посуду. Как правило, его гости только жрали и пачкали, а он должен был крутиться возле них и после них.
Ада помыла посуду. Вытерла руки. Сняла с вешалки плащ.
– Не уходи, – тихо произнес Зверев. – Давай полежим…
Зверев смотрел на нее – не как опытный соблазнитель, а как подросток, даже ребенок, который замерз и хочет погреться: давай полежим…
Ада услышала, как стучит ее собственное сердце. Она волновалась. Зверев ей нравился: его запах, горячие руки, то, как он смотрел. От него тянуло мужской силой. И это сочетание энергии и застенчивости…
Ада покосилась на заношенное покрывало. Поняла, что не сможет опуститься на это ложе. Стояла в нерешительности. Потом подумала: не все ли равно…
Весь следующий день Зверев не выходил из мастерской. Рисовал Ариадну. По памяти. Ему не нужна была живая натура. Память выдергивала самые яркие фрагменты: глаза, овал лица, дорожка ангела, голое плечо.
Зверев писал портрет, и ему казалось, что он не расстается с Адой. Она рядом, она – в нем, вот она.
Зверев писал ее не только красками, но страстью, нежностью, и все это застревало в мазках.
Зазвонил телефон. Это была Мирка.
– Ну как? – спросила Мирка.
– Ты о чем? – уточнил Зверев.
– Ну здрасьте… – обиделась Мирка.
Она затевала интригу, взбивала коктейль, а ее не ставят в известность.
– Мы были в театре, – доложил Зверев.
Мирка поникла. В театр – и без нее. Ей казалось, что в этой интриге главная – она. А оказалось, что без нее прекрасно обходятся. Стало обидно, и появился привкус зависти.
– И как тебе? – спросила Мирка.
– Что ты имеешь в виду? Театр?
– При чем тут театр?
– Я сейчас тороплюсь, – извинился Зверев. – Потом поговорим. Ладно?
– Ну хоть одно слово: да или нет.
– Да, да, да, и еще раз да! – звенящим голосом крикнул Зверев и бросил трубку.
«Хоть бы спасибо сказал, – подумала Мирка. – Свинья…»
Ада пригласила Зверева на дачу. Хотела прислать за ним машину, но Зверев отказался. Приехал своим ходом.
Ариадна встречала его на каменном крыльце. На ней было синее пончо. Такой синий цвет называется индиго.
Зверев шел к ней, держа картину в опущенной руке, и ему все нравилось. Нравилось, что нет газона. Просто лес. Тропинку пересек ежик с круглой спиной, на коротких ножках. Над низким лобиком кок из колючек.
Уродец, но милый.
Подошла кошка – красавица. Приостановилась. Потерлась о ногу.
Низко пролетела птица.
– У нее здесь гнездо, – объяснила Ада.
– Просто живой уголок, – отметил Зверев.
И Ада стояла, как лесная женщина. В цвете индиго. И все ей подчинялось: звери, деревья, люди.
«Как хорошо», – подумал Зверев. Что хорошо? А все. Всё, что в нем и вокруг.
Последнее время он ничего не замечал. Не хотел замечать. Было все равно. Он жил, насытившись днями, и ему было не страшно умереть. Он был равнодушен к жизни. Жил по привычке жить. А сейчас он шел и видел, и слышал, и ощущал. Жизнь врывалась в него через глаза, через дыхание.
Подошел и поцеловал Аду. Погрузил лицо в ее волосы, как в букет полевых цветов. Постоял, подышал. Он дышал ею в прямом смысле слова.
Вошли в дом. Стали искать место для картины.
На картине – Ада. Глаза – прозрачные сферы. Изображение – стереоскопическое. Ощущается пространство, объем. Как это возможно написать? Такое под силу только над-человеку, сверхчеловеку. И вот он в ее доме, рядом. Стоит, как обычный, среднестатистический. Не знает себе цены. Нет. Не знает.
Ада смотрела на Зверева с восхищением, и он под ее взглядом становился моложе, смелее, талантливее. Хорошо!
Нашли место рядом с окном. Зверев достал из кармана дюбель и гвоздь в пакетике. Запасся. Ада принесла дрель. Зверев ловко просверлил в стене дырку, загнал в нее дюбель и вбил гвоздь. Он это умел. Сколько на своем веку он этим занимался: дома, в мастерских, на выставках.
Картину повесили, и показалось, что она была тут всегда. И невозможно себе представить, что когда-то ее не было.
На противоположной стене висела фотография умершего мужа. Звереву показалось: где-то он видел это лицо. Точно видел. Но вот где…
Кухарка забегала туда-сюда, ставила на стол тарелки.
Зверев ел мало и не понимал, зачем так много тарелок. Но когда сели, когда запах ударил в лицо – осознал, как восхитительна именно разнообразная еда: закуска, первое, второе, двадцать второе.
Жизнь была организована на высоком уровне. Пять звезд. Комфорт – как стиль и способ жить.
Зверев еще раз пожалел об упущенных возможностях. На что тратил деньги? Почему не копил? Правда, он создал свой мир: картины, скульптуры – духовные ценности. Незнакомые люди смотрят и восхищаются. Получается, он угождал незнакомым людям.
После еды перешли во двор. Сели в шезлонги.
Над головой качались верхушки деревьев. Сами деревья – высокие, величественные. Мощные корни выступали из земли. Нет лучшего скульптора, чем природа.
Воздух напоен хвоей. Дышишь, будто пьешь воду из родника. Его московская мастерская стояла на Садовом кольце. Шум и выхлопные газы – как в открытом цеху. Невозможно открыть окно.
– Не хочется уходить, – сознался Зверев.
– А вы не уходите, – отозвалась Ада. – Оставайтесь.
Зверев остался.
Как-то само собой разумелось, что он остался у Ады навсегда. Как картина на стене. И невозможно себе представить, что когда-то его не было.
Когда складывается – складывается сразу. Или – никогда.
Обошлись без пышных слов. Предложение руки и сердца сделала судьба.
Первое время Зверев был счастлив все двадцать четыре часа. Счастье было ярким и настойчивым, как жара в июле. Потом жара сошла, установилась ровная душевная погода, как тихая музыка за стеной.
В этот период Зверев работал как никогда.
Ада перестроила чердак, сделала там мастерскую, чтобы в доме не воняло красками. Мансарда получилась – стильная, деревянная, не хуже парижской. В крыше – окно. В окне облака.
Можно задуматься, устремив глаза в небо. Ничто земное не отвлекает и не оттягивает.
Ариадна каждый день уезжала по делам. Увозила с собой воздух. Без нее не дышалось. Но вот она приезжала. Он слышал, как хлопала во дворе дверца машины, и его пронзала мгновенная радость. Он спускался вниз, стараясь не показывать эту мальчишескую радость, но Ада видела и то и другое: и радость, и сдержанность. И сама отвечала тем же. Она была счастлива, что возвращается не в пустой дом. Ее ждут и ей рады. И ждет не какой-то «блин», а человек-праздник. Все, что он говорил, всегда было значительно и интересно. Общаться с интересным человеком – это не меньше, чем есть качественную еду. Общение – это и есть еда, только духовная.