Моя мать дала мне ее, когда я был маленький, и я сказал отцу, что в ней хранятся запасные одеяла, и что она нашла ее где-то на улице. Но когда она оставила ее у меня, она не положила туда одеял, вместо этого она закрыла дверь, поднесла указательный палец к губам, как бы призывая молчать, поставила ее на кровать и открыла.
Внутри коробки была голубая скульптура, она была похожа на бежавшую воду, но это было стекло, кристально чистое, отполированное, безупречное.
— Для чего она? — я тогда спросил ее.
— Ни для чего такого, что можно было бы заметить, — ответила она, улыбаясь, но улыбка была сдержанной, будто бы она чего-то боялась, — но она способна сделать кое — что здесь. — Она указала на свою грудь, как раз над грудиной, — красивые вещи иногда такое делают.
С того времени я заполнил коробку вещами, которые другие сочли бы ненужными: старые очки без линз, части бракованных материнских плат, свечи зажигания, голые провода, горлышко от разбитой зеленой бутылки, ржавое лезвие ножа. Не знаю, назвала бы моя мать их красивыми, или назвал бы я их так сам, но каждая их них поразила меня точно так же, как и та скульптура, вещи, что я держу в секрете дороги мне, возможно, просто потому что никто не знает о них.
Вместо того, чтоб думать о результате своего теста, я рассматриваю каждую из тех вещей, что были в коробке и вспоминаю каждую их частичку.
Я подрываюсь от шагов Маркуса по холлу как раз за дверью. Я лежу на кровати с вещами, разбросанными вокруг меня. Его шаги замедляются, когда он подходит к комнате, я собираю свечи зажигания, части материнской платы и провода, и кидаю их в коробку, закрывая ее, и пряча ключ в карман. В последний момент, когда дверная ручка уже движется, я понимаю, что скульптура все еще на кровати, так что я засовываю ее под подушку и прячу коробку под кровать.
Затем я подхожу к стулу и убираю его из-под ручки, чтоб мой отец мог войти.
Когда он входит, он с подозрением смотрит на стул в моих руках.
— Что он здесь делает? — спрашивает он, — ты от меня закрылся?
— Нет, сэр.
— Ты уже второй раз мне сегодня врешь, — говорит Маркус, — я не для того растил сына, чтоб он стал лгуном.
— Я, — я не могу ничего придумать, так что я просто закрываю рот и приставляю стул обратно к столу, как раз за идеально сложенными книгами.
— Что же ты здесь такое делаешь, что не хочешь, чтоб я видел?
Я сильно ударяю спинку стула и смотрю на книги.
— Ничего, — тихо отвечаю.
— Третий раз, — говорит он низким голосом и голос его тверд, словно камень. Он направляется ко мне, и я инстинктивно отхожу. Но вместо того чтоб подойти ко мне, он наклоняется и достает коробку из-под кровати и пытается ее открыть. Она не отрывается.
Меня пробирает от страха. Я дергаю воротник рубашки, но не чувствую кончиков пальцев.
— Твоя мать говорила, что там были одеяла, — говорит он, — говорила, что ты мерзнешь по ночам, но вот что меня всегда интересовало, до сих пор ли там одеяла, почему ты держишь эту коробку закрытой?
Он протягивает руку с раскрытой ладонью, и поднимает брови. Я знаю, что он хочет — ключ. И я должен дать его ему, потому что он видит, когда я лгу, он знает обо мне все. Я лезу в карман и ложу ключ ему на ладонь. И вот я уже не чувствую своих ладоней, и дыхание сбилось, я всегда быстро дышу когда чувствую, что он вот-вот разгневается.
Я закрываю глаза в момент, когда он открывает коробку.
— Что это? — он небрежно проводит рукой по моим сокровищам, разбрасывая их налево и право. Он достает их одно за другим и кидает в мою сторону, — зачем тебе это или вот это нужно?
Я вздрагиваю раз за разом, мне не стоит отвечать. Они мне не нужны. Ни одно из них мне не нужно.
— Ты сам себе потакаешь! — кричит он и скидывает коробку с края кровати так, что ее содержимое рассыпается по полу, — это отравляет дом эгоизмом!
Мое лицо окаменело.
Он хватает меня за ворот. Я делаю шаг назад и ударяюсь о шкаф. Затем он заносит руку для удара, но я говорю онемевшим языком:
— Церемония Выбора, отец!
Его рука замирает в воздухе, и я трушу, делая еще шаг назад по направлению к шкафу, мой взгляд затуманен. Обычно он старается не оставлять синяков на моем лице, особенно когда впереди такие важные церемонии как завтрашняя, когда так много людей будут пялиться на меня, смотреть как я сделаю свой выбор.
Он опускает руку, и на секунду я допускаю мысль, что насилие законченно и злость ушла, но затем он говорит:
— Ладно, стой, где стоишь.
Я опираюсь на шкаф, я знаю его слишком хорошо, чтоб подумать, что он ушел все обдумать, и вернуться с извинениями, он так никогда не делает.
Он вернется с ремнем, и синяки от него на моей спине будет легко спрятать под рубашкой и покорным выражением лица члена Отречения.
Я разворачиваюсь и, содрогаясь, хватаюсь за угол шкафа, жду.
Этой ночью я сплю на животе, боль пронизывает каждую мысль, а мои поломанные вещи разбросаны по полу. После того, как он побил меня до такой степени, что мне пришлось затыкать рот кулаком лишь бы не закричать, он наступил на каждую вещь, раздробив до неузнаваемости, и швырнул коробку о стену да так, что крышка слетела с петель.
Одна мысль не выходит у меня из головы: Если я выберу Отречение, я никогда не избавлюсь от него.
Я утыкаюсь лицом в подушку.
Но у меня не достаточно сил, чтобы противостоять Отречению, и этот страх направляет меня как раз на путь, выбранный для меня отцом.
На следующее утро я принимаю холодный душ, не потому что так принято в Отречении, а потому что это успокаивает боль в спине. Я медленно одеваю свою свободную, обыкновенную одежду и становлюсь напротив зеркала в холле, чтоб подстричься.
— Давай я, — слышу голос отца с другого конца комнаты, — в конце концов, это твой день.
Я кладу ножницы на выступ в раздвижной стенке и пытаюсь выпрямиться. Он становится позади меня, и я отвожу взгляд, как только ножницы приходят в действие. Только одна длина волос приемлема для мужчин из Отречения. Я вздрагиваю, когда его пальцы пытаются зафиксировать мою голову и надеюсь, что он не замечает этого, не замечает, как даже малейшее его прикосновение приводит меня в ужас.
— Ты знаешь, чего ожидать, — говорит он, накрывая мою голову рукой и подрезая волосы, сегодня он пытается защитить мои уши от порезов ножницами, а вчера он бил меня ремнем. Эта мысль отравляет. Это почти смешно. И мне почти хочется рассмеяться.
— Ты будешь стоять на месте, когда назовут твое имя — ты пойдешь и возьмешь нож, затем ты порежешь руку и прольешь кровь в правый кубок, — наши взгляды встречаются в зеркале, и он почти улыбается. Он прикасается к моему плечу, и я понимаю, что мы почти одного роста сейчас, хоть я и чувствую себя намного ниже.
Затем он нежно добавляет:
— Порез будет болеть всего пару мгновений, затем ты сделаешь выбор, и все закончится.
Мне интересно, помнит ли он, что произошло вчера, или он уже закинул это в другую часть своей памяти, разделяя монстра и отца таким образом. Но я то так не могу, я вижу все сразу: монстра, отца, мужчину, консула и вдовца.
И внезапно мое сердце начинает биться так сильно, мое лицо горит, я едва ли могу это снести.
— Не беспокойся о том, как я перенесу боль, — говорю, — у меня было много практики.
На секунду его глаза как кинжалы отражаются в зеркале, и моя злоба исчезла, взамен пришел страх. Но все, что он делает — это просто-напросто кладет ножницы на край и направляется к ступеням, оставляя меня сметать остриженные волосы, убирая их с плеч и шеи, а еще я должен положить ножницы в шкафчик в ванной.
Затем я возвращаюсь в свою комнату и смотрю на обломки, разбросанные по полу. Аккуратно я собираю их в кучу и скидываю в мусорное ведро возле стола, кусок за куском.
Вздрагивая, я поднимаюсь, мои ноги дрожат.
В этот момент, смотря на пустую жизнь, что я прожил здесь, на разрушенные остатки того немногого, что у меня было, я понимаю — мне нужно выбираться отсюда.
Эта мысль так сильна, что я чувствую силу, наполняющую меня изнутри, как звон колокола и вот она снова у меня в голове: нужно выбираться.
Я подхожу к кровати и засовываю руку под подушку, где скульптура моей матери до сих пор в безопасности, до сих пор так же голуба и блестит в лучах утреннего солнца. Я ставлю ее на стол, рядом возле стопки книг, и выхожу из комнаты, закрывая за собой дверь.
Уже внизу я слишком волнуюсь, чтоб есть, но я все таки заставляю себя съесть тост, чтоб отец не задавал вопросов, я не должен волноваться, сейчас он притворяется, будто меня нет, притворяется, будто я не вздрагиваю каждый раз, когда мне приходится наклонятся чтоб что-то поднять.
Мне нужно выбираться. Это уже как песня, мантра, все, что мне осталось.
Он дочитывает новости, что выпускают Эрудиты, каждое утро, а я доедаю и мы выходим, не проронив ни слова. Мы идем по тротуару, и он улыбается соседям, все, как всегда в идеальном порядке у Маркуса Итона, ну кроме его сына. Но для меня все не так, я не в порядке, я в постоянном беспорядке.
Он дочитывает новости, что выпускают Эрудиты, каждое утро, а я доедаю и мы выходим, не проронив ни слова. Мы идем по тротуару, и он улыбается соседям, все, как всегда в идеальном порядке у Маркуса Итона, ну кроме его сына. Но для меня все не так, я не в порядке, я в постоянном беспорядке.
Но сегодня я этому рад.
Мы заходим в автобус, и стоим в проходе, давая остальным сесть, идеальные члены Отречения. Я смотрю, как остальные заходят. Шумные мальчики и девочки из Искренних, и Эрудиты с задумчивыми взглядами. Я смотрю, как Отреченные уступают им места. Все едут в одно место сегодня — в Хуб, черное здание, чьи две колоны уходят высоко в небо.
Когда мы добираемся, на входе отец кладет мне на плечо руку, посылая боль по моему телу.
Я должен выбраться.
Это отчаянная мысль, которую подначивает боль по мере того, как я поднимаюсь по ступеням в зал для церемонии. Мне сложно дышать, но не потому, что мои ноги слабы, а потому что мое слабое сердце обретает силу с каждой секундой. Позади меня Маркус вытирает пот со лба, а другие члены Отречения прикрывают рты, в попытке дышать тише и чтоб не показалось, что они жалуются.
Я смотрю на ступени передо мной, и эта мысль заставляет меня полыхать, эта нужда, этот шанс сбежать.
Мы доходим до нужного этажа и все останавливаются отдышаться, перед тем как войти. Свет в комнате тусклый, окна закрыты, стулья расставлены вокруг круга чаш, в которых стекло, вода, камни, угли и земля. Я становлюсь в шеренгу, между девочкой из Отречения и мальчиком из Дружелюбия. Маркус — напротив меня.
— Ты знаешь, что делать, — говорит он, больше себе, чем мне, — ты знаешь какой правильный выбор, я верю — ты знаешь.
Я просто смотрю на юг от его взгляда.
— Скоро увидимся, — говорит он.
Он направляется в часть, где сидят члены Отречения, и садится в первом ряду, с остальными лидерами совета. Постепенно люди заполняют комнату, те, кому предстоит сделать выбор, стоят квадратом, а те, кто смотрят — сидят внутри него. Двери закрываются, и когда член совета от Бесстрашных подходит к кафедре, все молчат. Его зовут Макс. Когда он берется руками за нее, даже отсюда, я вижу, что костяшки его пальцев покрыты синяками.
Разве Бесстрашных учат драться? Да, они должны это уметь.
— Добро пожаловать на Церемонию Выбора! — говорит Макс, его глубокий голос заполняет аудиторию. Ему не нужен микрофон, его голос достаточно громкий, чтоб проникнуть во все уголки, — сегодня вы сделаете свой выбор, до этого момента вы шли по пути своих родителей, следовали их правилам, сегодня же вы найдете свой путь, создадите свои правила.
Я почти вижу, как мой отец кривится в презрении к такой типичной речи бесстрашного, я так хорошо знаю его привычки, что почти делаю это сам, даже если и не разделяю его взглядов. У меня нет какого-либо мнения о Бесстрашных.
— Когда-то давно наши предки поняли, что каждый из нас, каждый индивидуум был в ответе за зло, что существует в мире. Но они не смогли договориться, что же было этим злом, — говорит Макс, — кто-то говорит — это была нечестность.
Я думаю о том, что врал год за годом, об этом синяке, о том порезе, о лжи, чтоб прикрыть Маркуса.
— Кто-то говорит, что это невежество, кто-то — агрессия.
Я думаю о том, какой мир царит в садах у Дружелюбия, и какую свободу я там найду от всего этого насилия и жестокости.
— Кто-то говорит, что причиной был эгоизм.
«Это ради твоего же блага» — сказал Маркус перед тем, как ударить меня впервые, будто бы то, что он бил меня было жертвой с его стороны, будто бы ему было больно бить меня. Но я почему-то не заметил, чтоб он хромал сегодня утром по кухне.
— И последняя группа людей говорит, что всему виной была трусость.
Несколько криков слышны с части зала бесстрашных, а остальные бесстрашные смеются. Я думаю о страхе, который поглотил меня вчера и я совсем ничего не чувствовал, я даже не мог дышать. Я думаю о тех годах, что смешали меня с грязью под ботинками отца.
— Вот как мы образовали наши фракции: Искренность, Эрудиция, Дружелюбие, Отречение и Бесстрашие, — Макс улыбается. — В них мы находим руководителей, преподавателей, советников, лидеров и защитников. В них мы находим то, куда мы принадлежим, чувство обобщенности, наши жизни, — он прочищает горло. — Достаточно, давайте сделаем это, выходите вперед, берите нож и делайте свой выбор. Первый: Грегори Зелнер.
Мне кажется справедливым, что боль из прежней жизни должна следовать за мной в новую, посредством пореза в руке. Но даже сегодня утром я еще не знал, какую фракцию стоит выбрать тихой гаванью. Грегори Зелнер держит свою кровоточащую руку над кубком с землей, его выбор — Дружелюбие.
Дружелюбие кажется совершенно очевидным выбором для гавани, со своей мирной жизнью, сладко-пахнущими садами, и улыбающимися людьми. В Дружелюбии я получу теплый прием, о котором мечтал всю жизнь, и может быть, со временем, это научит меня равновесию, и уживаться с самим собой.
Но как только мой взгляд падает на людей, сидящих в этой части зала в свей красно-желтой одежде, я вижу уже здоровых людей, что готовы поддержать друг друга, развеселить. Они слишком идеальны, слишком добры для такого как я, для злобы и страха.
Церемония проходит слишком быстро:
— Хелена Роджерс.
Она выбирает Искренность.
Я знаю, что происходит на инициации у Искренних. Однажды я слышал разговоры об этом в школе. Там, мне придется рассказать все свои секреты, оторвать от души. Мне нужно будет содрать с себя шкуру заживо, чтоб присоединиться к Искренним. Нет, я не могу этого сделать.
— Фредерик Лавлейс.
Фредерик Лавлейс, одетый в голубое, режет себе ладонь и подносит руку над кубком Эрудитов, розовая вода в кубке приобретает более насыщенный оттенок. Я довольно быстро учусь, что как раз то, что нужно для Эрудитов, но довольно хорошо знаю себя, чтоб понять, что я слишком не постоянен, слишком эмоционален для них. Это будет душить меня, а я хочу быть свободным, а не помещенным в другую тюрьму.
Сразу после него идет девушка, стоящая возле меня:
— Анна Эразмус.
Анна, еще одна из тех, кто не проронил больше пары слов, разговаривая со мной, проходит вперед, мимо Макса. Она берет нож дрожащими руками и режет себе ладонь, капли крови падают в чашу Отречения. Выбор дается ей легко. Ей не от чего бежать, ее ожидает доброжелательная община, к которой она присоединится. И, кроме того, никто из Отречения уже много лет не переходил в другую фракцию. Это самая лояльная фракция, судя по статистике.
— Тобиас Итон.
Я не чувствую волнения, идя к чашам, хотя я до сих пор так и не выбрал фракцию. Макс дает мне нож, и я ложу пальцы на его рукоять. Она гладкая и прохладная, лезвие чистое. Новый нож, новый выбор.
Проходя на середину комнаты, и становясь посреди чаш, я прохожу мимо Тори, женщины, что проводила мой тест. «Ты должен будешь жить со своим выбором» — сказала тогда она. Ее волосы убраны назад, и я вижу тату, начинающееся у нее на ключице, и тянущееся к горлу. Наши взгляды встречаются с неведомой силой, и я решительно отворачиваюсь, занимая место посреди кубков.
С каким выбором я смогу жить? Не с Эрудитами или Искренними. И уж точно не с Отреченными, отсюда я то, как раз, и пытаюсь сбежать. И даже не с Дружелюбными — я слишком разочарован, чтобы быть с ними.
Правда в том, что я хочу, чтоб мой выбор был ножом в сердце отцу, хочу доставить ему как можно больше боли, трудностей и разочарования.
И есть только одна возможность сделать это.
Я смотрю на него, и он кивает, я делаю глубокий порез в ладони, настолько глубокий, что от боли на глазах появляются слезы. Я моргаю и сжимаю руку в кулак, давая возможность крови собраться там. Его глаза в точности как мои, такого же темно-голубого цвета, что при таком освещении выглядят черными, ямочки на скулах. Моя спина болит, моя рубашка дотрагивается до больных мест на ней, до мест по которым отец бил меня ремнем.
Я разжимаю руку над углями, чувство будто бы они горят у меня в животе, наполняя меня огнем и дымом.
Я свободен.
Я не слышу радостных криков Бесстрашных, все, что я слышу — это трезвон.
Моя новая фракция похожа на многорукое создание, простирающие руки ко мне. И я иду им на встречу, не отваживаясь оглянуться и посмотреть на лицо отца. Все хлопают меня по рукам, приветствуя мой выбор, и я прохожу дальше, кровь стекает по пальцам.
Я стою вместе с другими инициированными, рядом с черноволосым парнем, что оценивает меня и принимает решение, что я ничего не стою за один взгляд. Наверно я выгляжу не очень презентабельно в своей серой одежде Отречения, высокий и худой, после последнего скачка в росте. Порез на руке кровоточит, кровь стекает по запястью и капает на пол. Я сделал слишком глубокий порез.
Когда последние из ребят делают свой выбор, я тяну ворот своей свободной рубашки и рву ее. Я вырываю кусок ткани спереди, и обматываю его вокруг руки, останавливая кровотечение. Мне больше не понадобится эта одежда.