Он уже разработал план – в ту пору казавшийся блестящим, теперь, с высоты прожитых лет и накопленного опыта, он представлялся по-детски наивным, как школьное сочинение на тему «Какой я вижу жизнь в 2000 году», – и присмотрел парочку подходящих фирм в своем районе – небольших, а значит, плохо защищенных и легко поддающихся захвату и при этом с неплохой перспективой развития. Он даже успел обсудить свой план с Законником и заручиться его полным одобрением и поддержкой, но тут, как обычно, в дело встрял Монах и все испортил – опять же, как обычно.
Ни о какой легализации Монах и слышать не хотел, хотя аргументы Мажора были предельно просты, доходчивы и убедительны. Мажору очень скоро стало ясно, что спорить бессмысленно: Монах упирался именно потому, что это была его инициатива, его, Мажора, аргументы. Пока они бомбили ларечников и взламывали гаражи, Монах еще мог худо-бедно претендовать на лидерство – в основном потому, что это лидерство никто не оспаривал. Но в легальном бизнесе он смыслил как свинья в апельсинах; предлагаемый план развития автоматически выводил на главные роли Мажора и Законника – в первую очередь, конечно же, Мажора, – отодвигая их с Солдатом куда-то на задний план. Монаху это, естественно, не улыбалось, он бесился и лез из кожи вон, доказывая свое превосходство. Дело уверенно катилось к открытому конфликту, но так до него и не дошло, потому что наступил июль девяностого, и стряслось ЭТО.
Все сошлось одно к одному, как в плохом романе. Упоминавшаяся выше анекдотическая сцена, ставшая отправной точкой далеко не веселых событий, разыгралась за столиком одного из московских ресторанов. Монах заскочил туда перекусить и совершенно случайно разговорился с мужчиной, который сидел за соседним столиком. Мужчина оказался оперативником убойного отдела какого-то РОВД. Пребывая в крайне удрученном и подавленном состоянии духа ввиду повсеместного роста преступности и глубокого разочарования как в избранной профессии, так и в жизни вообще, доблестный опер нарезался до розовых лошадей и, внезапно проникшись к Монаху горячей симпатией, прямо там, за столиком, подарил ему свой табельный пистолет.
Что сталось с этим опером, Мажор так и не узнал. Он вообще узнал об этой истории потом, когда все уже случилось и ничего нельзя было исправить. Монах о своем приобретении промолчал, видимо уже тогда имея в виду нечто подобное тому дикому коленцу, которое выкинул в один из солнечных, изнурительно жарких дней середины июля.
Началось с того, что на их территории объявились какие-то гастролеры. Кооператоры, с которых «Волки» ежемесячно собирали дань, гарантируя взамен покровительство и защиту, начали жаловаться на молодых ребят в кожаных куртках, которые настойчиво предлагали им то же самое, но уже в своем собственном исполнении. Кооператорам, естественно, было наплевать, кому платить, лишь бы это был кто-то один. Ситуацию следовало безотлагательно урегулировать; это была далеко не первая такая ситуация, и особых трудностей при урегулировании никто не предвидел. В полном соответствии с неписаными правилами криминального мира была забита стрелка, на которую обе договаривающиеся стороны явились вовремя, минута в минуту.
Как обычно, они поехали на разборку втроем: Мажор в качестве водителя и переговорщика, Солдат и Монах – для солидности и просто так, на всякий пожарный случай. Малочисленность делегации и отсутствие оружия неизменно производили впечатление на оппонентов: не боятся – значит, чувствуют за собой силу; не выставляют напоказ стволы – значит, не сомневаются, что могут обойтись без них. Конечно, это был чистой воды блеф, но он удавался сто раз, и не было никаких причин сомневаться, что и в сто первый все пройдет как надо.
Позже, анализируя ситуацию, Мажор пришел к выводу, что ничего бы у них в тот раз не прошло – просто потому, что они слишком долго медлили с реализацией его плана и отпущенное им время истекло. Подошла их очередь, и все, что они могли, – это лишь ненадолго отсрочить неизбежное, да и то при крайне удачном стечении обстоятельств. А самое лучшее, что им тогда светило, – это перестать быть хозяевами на своем огороде и сделаться шестерками – даже не при хозяине, а при одном из его бригадиров. Такой финал был обусловлен железными законами развития экономики – любой, в том числе и теневой.
Солнце палило, как в самом сердце Сахары. Слепящим пятнышком нестерпимо яркого сияния повиснув в зените, оно заливало резким, почти без теней, прямо как в операционной, светом изрытое колеями и ямами дно песчаного карьера. Небо было блекло-голубое, песок – бледно-желтый, почти белый, и совершенно безжизненный, как будто дело происходило на Луне. Сходство с лунной поверхностью усиливалось исполосовавшими дно карьера отпечатками автомобильных протекторов, которые при известном напряжении фантазии можно было принять за следы, оставленные луноходом.
Оппоненты прибыли на двух машинах – солидном черном «мерседесе» с густо затонированными окнами и красном, заметно побитом ржавчиной японском джипе с укрепленной на переднем бампере лебедкой.
– Солидняк, – сказал, наблюдая за тем, как из машин выгружаются молодые крепыши в коротких кожанках и свободного покроя брюках, изрек Солдат. Он был спокоен, как Сфинкс, поскольку от природы не отличался впечатлительностью и привык во всем полагаться на коллег – в подобных ситуациях конкретно на дипломатичного Мажора. – Гляди-ка, даже лебедку прихватили.
– Это чтобы «мерина» вытаскивать, когда увязнет, – предположил Монах и с неприятным шипящим звуком нервно втянул воздух оскаленным уголком рта.
Его нервозность должна была насторожить Мажора, но не насторожила: он был занят, издалека вглядываясь в лица оппонентов и прикидывая, с чего начать и как лучше повести переговоры.
Они сошлись на полпути между машинами – коренастый вислоплечий Солдат, длинный, костлявый Монах, в ощеренном, как волчья пасть, рту которого недобро поблескивал железный зуб, сосредоточенный, весь обратившийся во внимание Мажор и пришлые гастролеры – шестеро молодых, коротко остриженных, спортивного вида парней. Водители «мерседеса» и джипа остались в машинах, наблюдая за ходом переговоров оттуда и почти наверняка держа пальцы на спусковых крючках.
Слегка восточные черты лица одного из гастролеров показались Мажору смутно знакомыми. Они явно кого-то напоминали, но он не успел вспомнить, кого именно, потому что Монах неожиданно взял на себя инициативу и начал переговоры, осведомившись:
– Кто старшой?
Вопрос был, в сущности, правильный, протокольный, и прозвучал именно так, как того требовала ситуация: напористо, властно и уверенно. Это был вопрос хозяина, интересующегося личностью сопляка, пойманного за шиворот в огороде при попытке обчистить клубничную грядку. Плохо было другое: задав его, Монах тем самым взял на себя обязанность по дальнейшему ведению переговоров, к чему, по твердому убеждению Мажора, был, дипломатично выражаясь, не вполне готов и не лучшим образом приспособлен.
– Допустим, я, – сказал тот самый парень, который кого-то напоминал Мажору.
И тогда совершенно неожиданно для всех Монах вдруг выхватил откуда-то пистолет и без дальнейших разговоров нажал на спусковой крючок. Бригадир гастролеров пойманной рыбиной забился на песке, сжимая ладонями простреленное, фонтанирующее ярко-алой артериальной кровью горло и судорожно молотя ногами. Монах продолжал палить, жутко скаля зубы и неразборчиво выкрикивая что-то матерное. Оппоненты бросились врассыпную; одного из них ранило в ногу, и он тяжело, торопливо заковылял к машинам, согнувшись в три погибели и зажимая ладонью рану в нижней части бедра.
Пули разбрасывали песок, с противным металлическим лязгом ударяли в борта машин. Боковое стекло джипа разбилось, осыпавшись на песок дождем мелких стеклянных призм, которые сверкали на солнце, как россыпь бриллиантов. Монах стрелял, пока не кончились патроны. Магазин пистолета Макарова вмещает в себя восемь зарядов; еще один, как правило, находится в стволе. Обойму Монах не менял, но оторопевшему от чудовищной нелепости происходящего Мажору показалось, что выстрелил он раз сто, не меньше. По ощущениям это сумасшествие длилось целую вечность, и только когда она истекла и затвор пистолета застрял в крайнем заднем положении, оправившиеся от шока оппоненты открыли ответный огонь.
Ударившая в землю у самых ног автоматная очередь вывела Мажора из ступора. Рванув за плечо Монаха, он бросился к машине, боком упал за руль, запустил не успевший остыть двигатель и дал газ. Шальная пуля с треском влепилась в пластиковый фартук заднего бампера, отколов приличных размеров кусок и с глухим похоронным лязгом задев глушитель.
– Ты что творишь, идиот?! – уводя «девятку» из-под огня, бешено проорал Мажор.
– Ты что творишь, идиот?! – уводя «девятку» из-под огня, бешено проорал Мажор.
– Чтоб другим неповадно было, – невпопад ответил Монах и наконец-то убрал с глаз долой остро воняющий пороховой гарью пистолет.
Вечером того же дня их собрал Законник. Выглядел он так, что краше в гроб кладут, и было отчего: час назад знакомый мент поделился с ним оперативной информацией, которая ему, мягко говоря, не понравилась.
– Отморозок! – едва ли не впервые за все время знакомства отважившись высказать Монаху в лицо свое мнение о его персоне, без предисловий выкрикнул он. Его бабья физиономия была грязно-серой, как застиранная простыня, полиловевшие губы прыгали, с трудом выговаривая слова. – Ты хотя бы знаешь, кого завалил?!
– Ну, и кого – папу римского? – пренебрежительно поинтересовался Монах. Он выглядел слегка обескураженным и явно чувствовал себя не в своей тарелке, но все еще хорохорился.
– Уж лучше бы папу, – сказал Законник. Его голос вдруг зазвучал спокойно и равнодушно, и Мажору отчего-то показалось, что это спокойствие приговоренного, утратившего последнюю надежду на помилование и смирившегося с судьбой. – Это был Юсуп. Не знаешь, кто такой Юсуп? Юсуп – это племянник Пузыря. Может, тебе объяснить, кто такой Пузырь?
Нужды в таком объяснении, разумеется, не было. Пузырь к тому времени успел подмять под себя добрую четверть Москвы и почти половину Московской области. Разница между ним и Монахом с его «бригадой Серых Волков» была примерно такая же, как между современным танком и детским трехколесным велосипедом. Застрелив его племянника, Монах подписал себе и всем своим приятелям смертный приговор; это было не просто скверно – это был конец всему.
Мажор не стал высказывать свое мнение по этому поводу, а просто встал и, ни с кем не прощаясь, покинул побледневшее собрание: разговаривать с покойниками ему было не о чем. Это сильно напоминало бегство с тонущего корабля, но игры в мушкетеров кончились много лет назад. Теперь началась новая игра, в которой каждый был за себя; Монах, да и все остальные, в эту минуту не вызывали у него ничего, кроме глубокого отвращения, да и в том, что они незамедлительно последуют его примеру и, как крысы, разбегутся на все четыре стороны, Мажор не сомневался ни минуты.
Тем же вечером он позвонил матери и как бы между прочим поинтересовался настроением главы семейства. Ему было сказано, что, коль скоро речь идет о возвращении блудного сына, настроение главы семейства не имеет никакого значения, поскольку его можно и должно изменить, приведя в соответствие с требованиями момента. В способности маман совершить такую метаморфозу Мажор был уверен на все сто процентов: свои таланты в этой области она демонстрировала неоднократно и буквально вила из отца веревки – разумеется, там и тогда, где и когда он ей это позволял. Такова была цена его относительной мужской свободы – полного отсутствия контроля со стороны супруги, дачного бордельчика и раздельного, каждый сам по себе, отдыха на модных морских курортах.
Трогательная сцена возвращения блудного сына состоялась уже на следующий день. В ходе ее была извлечена из дальнего уголка зеркального бара и торжественно распита бутылочка коллекционного французского коньяка. Слегка раскрепостившись под воздействием паров алкоголя и собравшись с духом, Мажор произнес все слова, которых родители ждут от детей в подобных ситуациях, признал свою неправоту и даже попросил прощения – ну, в смысле извинился, поскольку со слезами на глазах молить о прощении – это уже был бы явный перебор.
Впрочем, папахен, как выяснилось, не напрасно ел белый хлеб с черной икрой в своем Внешторге – опытный дипломат, он в два счета почуял неладное и прямо спросил:
– Ну, и во что, если не секрет, ты влип?
Не вдаваясь в ненужные подробности, Мажор объяснил, во что именно и с какими возможными последствиями он влип. Папахен покивал с видом человека, получившего подтверждение самым худшим своим предположениям, и сообщил, что Мажор надумал вернуться очень вовремя: как раз сейчас появилась возможность продолжить образование, да не где-нибудь, а в самом Оксфорде, каковую возможность было бы крайне глупо и обидно упустить.
Сказано это было так, словно прозвучавшего минуту назад рассказа о Монахе, Пузыре, убитом племяннике и всем прочем он просто-напросто не слышал, а об Оксфорде заговорил просто потому, что заботился о будущем сына и по мере сил старался сделать это будущее блестящим. Короче, Оксфорд – он и есть Оксфорд, что тут еще объяснять?
Все-таки папахен был мировой мужик – по крайней мере, в большинстве своих проявлений.
Мажор выразил свое полное согласие (которого, к слову, у него никто не спрашивал) и уже через полторы недели, проведенные взаперти под добровольным домашним арестом, отряхнул прах отечества со своих ног и в сопровождении заботливого родителя вылетел в Лондон, дабы до начала первого учебного семестра успеть хоть чуточку освоиться на новом месте.
6
Там, в Англии, он неожиданно для себя открыл, что экономика – чертовски интересная, увлекательная штука. Видимо, тут сказался опыт делания денег из ничего, накопленный за месяцы, проведенные в компании «Серых Волков». Он не понял, поскольку понимать тут было нечего, а глубоко прочувствовал, что экономика – не скучная академическая дисциплина, а живая прикладная наука, инструмент, с помощью которого можно осуществить его давнюю подростковую мечту – жить лучше всех и не нести за это уголовной ответственности. Они с бывшими мушкетерами барахтались в грязи на мелководье, у самого берега крохотной бухточки, куда волны день за днем сносили дохлую рыбу, гниющие мертвые водоросли и выброшенный с проходящих мимо кораблей мусор. Сидя по пояс в прогретой солнышком тухлой водице, они чувствовали себя матерыми морскими волками, хотя настоящего моря даже не видели. А оно было рядом, буквально рукой подать, скрытое ближним береговым мысом – безбрежное море возможностей, открывающее неограниченную свободу маневра и сулящее великие открытия и баснословную добычу, захваченную в неизведанных далях.
И он с азартом окунулся в изучение правил судоходства и навигации, впервые в жизни вкалывая вот именно как проклятый и даже не замечая этого, потому что вкалывал в охотку и знал, зачем это делает. Попутно он открыл в себе еще одну страсть – страсть к узнаванию, внимательному изучению и глубокому анализу новостей, приходящих из России. Собственно, это была не отдельная страсть, не хобби, а всего лишь одна из граней его увлечения экономикой. Властолюбие и политические амбиции ни черта не стоят без экономического базиса; то, что творилось в то время на родине, служило для Мажора чем-то вроде учебного пособия. Это был наглядный пример того, как не надо управлять экономикой. Вряд ли то, что происходило в Союзе, происходило случайно; наблюдая события издалека, вооруженный теорией, он начинал понимать, как и почему протекает то или иное явление, а временами даже догадывался, кто и зачем это явление спровоцировал.
Его тянуло домой – почему, он и сам толком не понимал. Как раз тогда был очень популярен анекдот про эмигранта с попугаем, которого задержали на таможне на том основании, что птицу, дескать, нельзя вывозить живьем, а только в виде чучела или тушки. И реплика попугая: «Хозяин! Хоть тушкой, хоть чучелом, а валить отсюда надо!» Это была философия если не всей страны, то подавляющей части ее населения, а он, сидя в благополучной Англии, хотел туда, откуда рвались миллионы. Может, потому и хотел, что не успел на собственной шкуре прочувствовать, что это такое пережить крах империи, а может быть, в силу каких-то других, более глубоких и вряд ли осознаваемых причин, о которых много кричат на митингах и которые если и упоминаются в приватных разговорах, так разве что в ироническом, ерническом ключе: корни, патриотизм, любовь к Родине… Да и за что ее, в самом-то деле, любить?
Но была и другая, вполне осознанная, прагматическая причина: Россия, Союз – для грамотного экономиста это было гигантское непаханое поле, фантастически огромная база для экспериментов, то самое безбрежное море возможностей, в которое он был уже почти готов выйти.
Помимо новостей политических, Би-би-си на своих волнах доносила из далекой России и новости иного плана, чаще всего криминальные. В списках лиц, расстрелянных, взорванных и сожженных заживо в ходе крутых разборок, попадались знакомые имена – конкуренты, союзники, легендарные авторитеты и просто шестерки, с которыми порой доводилось пересекаться. Это были приветы из другой жизни, которой словно и не было на самом деле – так, приснилось что-то под утро, чепуха какая-то, толком и не вспомнишь, что именно.
Имена Монаха, Солдата и Законника в этих сводках с театра боевых действий не упоминались. Да он и не ожидал их услышать: не такого высокого полета это были птицы, чтобы об их смерти на весь мир трубила Би-би-си. Кроме того, если их все-таки шлепнули – а он был процентов на девяносто пять уверен, что именно так и случилось, – то произошло это вскоре после его отъезда, когда он еще не успел соскучиться и не начал внимательно следить за новостями. Мать, прилетевшая в Лондон через месяц после них с отцом, ничего не говорила о судьбе его приятелей. Она не говорила, а он не спрашивал, да и откуда, скажите на милость, ей, жене высокопоставленного чиновника Внешторга, было знать, что сталось с этими тремя обалдуями?