Повторять приглашение не пришлось: благородный Атос давно вырос, повзрослел и уже не горел желанием красиво умереть в неравном бою. К тому же верной шпаги при нем не было, как и шансов одолеть противника в кулачной драке. Посему, перепрыгнув через хлипкие перила веранды, бывший граф де ля Фер, едва поспевая за бывшим бароном дю Валлоном, бросился к коновязи – то бишь к своей «девятке», припаркованной рядом со спешно покинутым шалманом вероломного трактирщика-армянина. Заведомо многократно превосходя приятелей в боевой мощи, по части спринтерского бега противник оказался слабоват, и понесенный отставными мушкетерами урон ограничился вмятиной, оставленной на багажнике «девятки» бейсбольной битой. Нанесенный вдогонку удар был нацелен в стекло, но в последнее мгновение качок споткнулся, бита грохнула по железу, а сам он распластался на асфальте, вызвав взрыв нервного веселья в салоне стремительно удаляющейся машины.
4
Так, неожиданной встречей старых друзей, закончилась присказка. Дальнейшее если и напоминало сказку, так разве что одно из наполненных мрачным живодерством произведений братьев Гримм. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», – пелось в популярной некогда советской песне, и спустя годы Мажору пришло в голову, что в те времена вся огромная страна жила и действовала в полном соответствии с этим лозунгом, взяв за образец мироустройства и конечную цель своей созидательной деятельности одну из этих жутковатых средневековых побасенок.
Но в ту пору он о таких вещах не задумывался, потому что был молод, полон жизненных сил и воспринимал окружающую действительность как данность: что есть, то есть, не мы нагадили – не нам и убирать.
Его организм – молодой, полный жизненных сил и все такое прочее – регулярно требовал пищи и иных, не столь грубых и приземленных удовольствий. Зарождающаяся на глазах рыночная экономика бралась все это ему предоставить, но, разумеется, не бесплатно. Короче говоря, ему по-прежнему были нужны деньги, и оказалось, что в этом вопросе помочь ему может, а главное, хочет Монах – последний на всем белом свете человек, от которого Мажор мог этого ожидать.
Оказалось также, что Монах каким-то образом снова собрал вместе их старую дворовую компанию. Самым успешным из приятелей оказался Законник. Больших капиталов он, конечно, не нажил, да и достойных упоминания карьерных высот по молодости лет еще не достиг, но получил специальность и имел с нее какой-никакой кусок хлеба – окончил юридический и работал адвокатом в районном суде. Солдат тоже получил высшее образование – военное, и не просто военное, а военно-политическое, поскольку армией бредил с пеленок, а чуточку повзрослев, сообразил, что служба службе рознь и что с указкой в руке проводить политзанятия в Ленинской комнате, как ни крути, безопаснее, чем подставлять башку под пули в какой-нибудь горячей точке. Увы, при ближайшем рассмотрении столь горячо обожаемая издалека армия сильно его разочаровала, и, не прослужив и года, он подал командованию рапорт об увольнении. К рапорту прилагалось купленное по случаю медицинское заключение, из коего явствовало, что лейтенант имярек страдает внезапно открывшимся тяжелым заболеванием, каковое заболевание делает его решительно непригодным к дальнейшему прохождению службы. Командование покосилось на эту откровенно липовую бумажку с явным недоверием, но рапорт удовлетворило, поскольку за недолгое время пребывания в должности ротного замполита поименованный лейтенант успел доказать, что не представляет для доблестной Советской армии ни малейшей ценности.
Свой университет прошел и Монах, отмотавший неполную пятерку в колонии общего режима и на этом основании мнивший себя крутым уголовным авторитетом. Недоучкой без определенных занятий и средств к существованию, таким образом, остался один Мажор. Много позже он сообразил, что так, видимо, и должно было случиться: все, чего бы он ни пожелал, с детства давалось ему легко, без усилий и, как следствие, нисколько им не ценилось. Жизненными благами, ради получения которых люди вкалывают, как проклятые, он швырялся, как сигаретными окурками – и, как и следовало ожидать, в конце концов окончательно прошвырялся.
Зато он, как и прежде, обладал тем, чего не было у остальных. Только раньше это была бесполезная фехтовальная рапира, купленная отцом в магазине «Спорттовары» в канун новогоднего школьного утренника, на котором его горячо любимый отпрыск намеревался появиться в костюме королевского мушкетера, а теперь машина – вещь, мало того, что сама по себе весьма полезная и ценная, так еще и престижной по тем временам модели и наимоднейшего цвета «мокрый асфальт».
Кроме того, из всех четверых он по-прежнему оставался самым умным. Слегка повзрослев, он научился не козырять своим интеллектуальным превосходством, вмешиваясь лишь тогда, когда это представлялось по-настоящему необходимым. Впервые это случилось, когда они вчетвером вернулись в шалман носатого армянина и хорошенько там потрудились, внося изменения в интерьер при помощи арматурных прутьев и других подручных средств. Монах, не блиставший умом, но являвшийся большим апологетом блатной романтики, упорно именовал их компанию «бригадой Серых Волков». Мажору это название казалось донельзя дурацким – как, впрочем, и сама идея давать подобным коллективам какие-либо названия, – но он помалкивал: хоть горшком назови, только в печку не ставь. Но, когда Монах попытался нарисовать на стене разгромленной забегаловки «фирменный знак» – колченогое чудище, имеющее отдаленное сходство с рахитичной дворнягой, – Мажор дал дураку по рукам и заставил стереть пиктограмму к чертовой бабушке. Явно обрадованный его вмешательством Законник авторитетно подтвердил, что подобная наскальная живопись – настоящий подарок для ментов и что позволить себе подобную роскошь в наше время могут очень немногие. Фирменный почерк – привилегия самых сильных и авторитетных группировок, заявил он, и за посягательство на эту привилегию Монаху, а заодно и всем остальным запросто могут поменять местами какой-нибудь один произвольно выбранный глаз и анальное отверстие.
Ссылка на мощные группировки, которые в ту пору стремительно, район за районом, прибирали Москву к рукам, возымела действие: Монах пришипился, перестал корчить из себя современный вариант профессора Мориарти и больше никогда… Что, простите? Ах, ну да, конечно же, рэкет! Рэкет, вымогательство, кражи из превращенных в складские помещения кооперативов гаражей, спекуляция видеомагнитофонами, тряпками и вообще чем придется – словом, широкий спектр предоставляемых населению криминальных услуг, вплоть до выбивания долгов.
Тот погром в кафе был одним из немногих дел, в которых Мажор принимал непосредственное силовое участие. По части размахивания кулаками он был не мастак, да и желанием сделать карьеру на криминальном поприще, мягко говоря, не горел. Он всегда, с самого начала, знал, что это всего лишь временное занятие, годное лишь на то, чтобы обеспечить его деньгами до тех пор, пока не подвернется что-нибудь стоящее. Его участие в том, что Монах напыщенно именовал операциями, сводилось в основном к роли критика и советчика на стадии планирования, а потом, когда доходило до дела, к функциям водителя и кладовщика. Кулаками махали Монах и Солдат – особенно Солдат, который в своем военно-политическом училище всерьез увлекся боксом и, не достигнув в спорте значимых высот, мог тем не менее красиво начистить физиономию почти что кому угодно. Законник обеспечивал связь и взаимовыгодное сотрудничество с милицией да изредка выцарапывал упомянутую парочку громил из-за решетки, куда они попадали либо по пьяному делу, либо, что случалось гораздо реже, когда не успевали своевременно унести ноги с места очередной разборки.
Где-то в начале описываемого периода – уже после исторического погрома в кафе, но до того, как Мажор привык разъезжать по Москве с фальшивыми номерами и непринужденно утрясать вопросы с гаишниками, сидя за рулем набитой крадеными аппаратами факсимильной связи машины, – его разыскала мать. В ту пору мобильные телефоны еще не получили нынешнего широкого распространения. Приобретя, в отличие от первых образцов, приемлемые размеры и вес, они все еще оставались редкостной и баснословно дорогой диковинкой – предметом чванливой гордости одних и жгучей зависти других, не столь успешных. Словом, имелись они далеко не у каждого, ввиду чего отыскать человека, который не стремится быть найденным, в те доисторические времена было далеко не так просто, как теперь. Но маман с этой задачей справилась, поскольку обладала завидным упорством и была свободна двадцать четыре часа в сутки триста шестьдесят пять дней в году.
Пользуясь этими преимуществами, она начала методично обзванивать всех знакомых сына, номера которых смогла раздобыть. В их числе оказался Законник, номерок которого был нацарапан карандашом на внутренней стороне обложки старого телефонного справочника, обнаруженного маман на антресолях. Законник, который, как и все, был более или менее в курсе семейных неприятностей Мажора, отвечал на ее расспросы уклончиво; со свойственной всем без исключения матерям проницательностью почуяв фальшь, маман надавила на него изо всех сил, умоляя не разбивать ей сердце. В итоге Законник в очередной раз проявил себя слабаком, сдав приятеля со всеми потрохами, и в одно прекрасное утро мутный с похмелья Мажор, отперев на звонок дверь своей съемной однокомнатной берлоги, обнаружил за ней заплаканную родительницу.
Пользуясь этими преимуществами, она начала методично обзванивать всех знакомых сына, номера которых смогла раздобыть. В их числе оказался Законник, номерок которого был нацарапан карандашом на внутренней стороне обложки старого телефонного справочника, обнаруженного маман на антресолях. Законник, который, как и все, был более или менее в курсе семейных неприятностей Мажора, отвечал на ее расспросы уклончиво; со свойственной всем без исключения матерям проницательностью почуяв фальшь, маман надавила на него изо всех сил, умоляя не разбивать ей сердце. В итоге Законник в очередной раз проявил себя слабаком, сдав приятеля со всеми потрохами, и в одно прекрасное утро мутный с похмелья Мажор, отперев на звонок дверь своей съемной однокомнатной берлоги, обнаружил за ней заплаканную родительницу.
Она звала его вернуться – впрочем, не слишком настойчиво, из чего Мажор сделал вывод, что папахен до сих пор находится в Москве и еще не до конца остыл. Заслужить помилование было несложно, он знал это с самого начала и не раз подумывал о возвращении, но теперь, когда у него появились кое-какие деньжата, можно было проявить принципиальность.
Но на некоторые уступки он все же пошел, пообещав матери отвечать на звонки, не отказывать в свиданиях и согласившись время от времени принимать от нее небольшие суммы. Окончательно расщедрившись, он благосклонно принял еще и специально изготовленные ею дубликаты ключей от загородного дома, где можно было жить круглый год с куда большим комфортом, чем тот, которым могла похвастаться арендуемая им конура.
Ключи – это был настоящий подарок. Жить на даче он, конечно, не собирался. Мать наивно полагала, что папахен не показывался там уже несколько лет, за исключением редких случаев, когда ей удавалось его уломать. С такой же наивностью она верила, что его периодические отлучки продолжительностью от одного до трех дней объясняются служебной необходимостью. Раньше Мажор думал, что она просто держит хорошую мину при плохой игре и выдает желаемое за действительное, потому что ей самой это удобно. Но теперь, когда она, утирая слезы облегчения, вручила ему ключи от папашиного персонального гнезда разврата, искренне полагая, что помогает сыну улучшить жилищные условия, сын понял: она еще глупее, чем кажется.
Но все равно получение свободного доступа в загородный дом он расценил как большую удачу, а заодно и как способ свести с папашей счеты. Родитель проводил время за городом хоть и не так редко, как думала его законная половина, но и не слишком часто, так что, соблюдая элементарные меры предосторожности, столкновения с ним было легко избежать. Поэтому Мажор не мудрствуя лукаво начал хранить на даче краденое барахло – бытовую электронику, фирменное тряпье и обувку, сшитые в разбросанных по Москве и Подмосковью подпольных цехах, и спиртное элитных сортов, изготовленное и бутилированное там же, едва ли не в тех же самых гаражах и подвалах. Он организовал для приятелей субботник, заставив вкалывать даже не шибко охочего до физического труда Законника, и всего за день, в течение каких-нибудь четырех-пяти часов, они оборудовали в пристроенном к бане дровяном сарае отличный тайник, очень вместительный и замаскированный так, что обнаружить его случайно, не имея перед собой такой цели, было решительно невозможно.
С начала и до конца – к счастью, не такого печального, как можно было ожидать и прогнозировать, – все это оставалось для него разновидностью веселой, азартной игры, особенно увлекательной потому, что выигрыши в ней случались куда чаще проигрышей. И он играл в эту игру, незаметно для себя увлекаясь, втягиваясь и начиная получать от нее все больше удовольствия, потихонечку пьянея от своей полной безнаказанности и свободы от каких-либо правил и установлений, за исключением правил и установлений стаи, которые по большей части сам же и выдумывал, – играл до тех пор, пока жизнь, потеряв наконец терпение, не отвесила ему отрезвляющую оплеуху.
5
Произошло это летом девяностого, примерно за год до августовского путча и развала Союза. Началось все, как это часто случается, с пустяка, почти что с анекдота, а кончилось так, что даже толстокожий Солдат, как ни тужился, не сумел отыскать в своем словарном запасе ни одной подходящей к случаю казарменной остроты.
Мажор повстречался с Монахом в октябре; таким образом, его участие в деятельности «бригады Серых Волков» продлилось где-то около восьми, от силы девяти месяцев. За это время они обзавелись тем, что у рэкетиров всех времен и народов зовется огородом – пусть небольшим, зато своим собственным, на территории которого чувствовали себя полноправными хозяевами. Защищать эту территорию от посягательств со стороны гастролеров и конкурирующих организаций им пока удавалось без единого выстрела. Это почти небывалое обстоятельство целиком и полностью являлось заслугой Мажора, который не зря угробил четыре года, обучаясь тонкому искусству дипломатии, и не единожды демонстрировал на практике полученное в стенах прославленного учебного заведения умение заболтать оппонента до полной потери ориентации в пространстве и времени.
Оружия Мажор не признавал в принципе, считая его применение делом недостойным интеллигентного, мыслящего человека. В его представлении идеалом разбойника был не Робин Гуд и не пушкинский Дубровский, а Остап Бендер – веселый, изобретательный проходимец, единственным оружием которого были его ум и личное обаяние. Законник, с которым Мажор однажды поделился этим своим мнением, с самым серьезным и авторитетным видом разъяснил ему разницу между юридическими терминами «разбой» и «мошенничество». Кажется, этот самовлюбленный болван на самом деле думал, что без пяти минут выпускнику МГИМО эта разница неизвестна; верилось в это с трудом, но другого объяснения прослушанной лекции по правовым вопросам Мажор не видел и потому решил больше с Законником на отвлеченные темы не разговаривать. Образованный дурак плох в первую очередь тем, что не ощущает разницы между высшим образованием и интеллектом и уверен, что, получив первое, автоматически получил и второе. На этом основании он перестает разговаривать и начинает вещать, и заткнуть его способен только тот, кто стоит выше его на карьерной или социальной лестнице – затыкающее движение тут может быть направлено только сверху вниз, но никак не снизу вверх и даже не по горизонтали.
Впрочем, речь не о Законнике, а об огнестрельном оружии. Несмотря на расхождения чисто терминологического порядка, в главном Законник горячо поддерживал Мажора: если удается обходиться без стрельбы, это просто превосходно; мы же не бандиты и не мокрушники, а ствол, который ты просто для понта таскаешь в кармане, – это лишние несколько лет к сроку. Да что там – это отдельный, самостоятельный срок, без которого лучше обойтись. «Не насиделся, что ли?» – вопрошал он, обращаясь к Монаху, который вместе с Солдатом в их компании лоббировал интересы производителей стрелкового оружия.
Всеми силами удерживая подельников от приобретения арсенала, Мажор тем не менее четко понимал, что на голом пацифизме и умении заговаривать зубы далеко не уедешь. Он считал необходимым легализоваться, открыть или подмять под себя какую-нибудь успешную, перспективную фирму, обзавестись собственной службой безопасности и уж тогда, получив все необходимые разрешения (без проблем, были бы бабки), покупать любые стволы в любом разумном количестве.
К этому подталкивала сама жизнь, которая продолжала стремительно меняться, предъявляя к тем, кто пытался ее оседлать, все новые и новые требования. Игра на глазах переставала быть игрой; надо было расти, выходить на новый уровень, пока более сильные и расторопные конкуренты – солнцевские, битцевские, люберецкие, а то и какие-нибудь случайные гастролеры из Казани – не раздавили доблестных «Серых Волков», как козявку. Да и сам Мажор, продолжая наслаждаться игрой, теперь постоянно чувствовал, что пора остепениться, перестать играть в Остапа Бендера и начать вживаться в образ Александра Ивановича Корейко.
Он уже разработал план – в ту пору казавшийся блестящим, теперь, с высоты прожитых лет и накопленного опыта, он представлялся по-детски наивным, как школьное сочинение на тему «Какой я вижу жизнь в 2000 году», – и присмотрел парочку подходящих фирм в своем районе – небольших, а значит, плохо защищенных и легко поддающихся захвату и при этом с неплохой перспективой развития. Он даже успел обсудить свой план с Законником и заручиться его полным одобрением и поддержкой, но тут, как обычно, в дело встрял Монах и все испортил – опять же, как обычно.
Ни о какой легализации Монах и слышать не хотел, хотя аргументы Мажора были предельно просты, доходчивы и убедительны. Мажору очень скоро стало ясно, что спорить бессмысленно: Монах упирался именно потому, что это была его инициатива, его, Мажора, аргументы. Пока они бомбили ларечников и взламывали гаражи, Монах еще мог худо-бедно претендовать на лидерство – в основном потому, что это лидерство никто не оспаривал. Но в легальном бизнесе он смыслил как свинья в апельсинах; предлагаемый план развития автоматически выводил на главные роли Мажора и Законника – в первую очередь, конечно же, Мажора, – отодвигая их с Солдатом куда-то на задний план. Монаху это, естественно, не улыбалось, он бесился и лез из кожи вон, доказывая свое превосходство. Дело уверенно катилось к открытому конфликту, но так до него и не дошло, потому что наступил июль девяностого, и стряслось ЭТО.