— Разумеется, не убивал. Она умерла от крупозной пневмонии.
— Откуда вы её знаете?
— Какая вам разница, откуда я её знаю? А вы меня откуда знаете? Всё взаимосвязано в этом мире нелепых случайностей.
— Да, только наше знакомство — не случайность.
— Это детали. — Он хихикнул. — Слухи только пусти, дальше они сами всё сделают.
— Вы верите слухам?
— Смотря каким, смотря о ком, а самое главное — смотря кто эти слухи распускает. — Он кивнул мне и улыбнулся. — Вы не можете отказаться. Вы прекрасно знаете, что будет, если я оповещу вашу клиентуру. Разноглазый, который боится привидений… Для вас это конец.
— Зачем это вам?
— Низачем. Я душеприказчик.
— Вы выбрали неудачный момент, — сказал я. — Нельзя ли эту маленькую месть, — я почесал нос, не уверенный, что точно подобрал слово, — отложить?
Аристид Иванович вздохнул.
— Зря вы так позоритесь, молодой человек. Впрочем, это дело вкуса.
Теперь вздохнул я.
— Вы не поняли. Я никуда не денусь. Но сейчас слишком много работы, я не успеваю восстанавливаться. В конце концов, пострадают мои клиенты, а не я. То есть я тоже, наверное, пострадаю, но они — больше.
— Что поделаешь. У всякого дела свои издержки. Может быть, наконец поймут, что убивать нехорошо. Ну что вы так сердито смотрите?
— Мне неприятно, когда что-то идет не по правилам.
— А вы считаете, что знаете правила? Все до последнего?
— Я знаю правила, — сказал я.
От Аристида Ивановича я пошёл к Вильегорскому. Зачем меня вызвал этот, даже гадать не хотелось. Я брёл под мелким дождиком и восстанавливал дыхание. Восстановил.
— Вы тоже душеприказчик? — спросил я с порога.
— Я Н И К О Г Д А НЕ БЫВАЮ «ТОЖЕ». ПРОХОДИТЕ. МАГОГ, ЗАК-РОЙ ДВЕРЬ. ОТТО, БЕ-РЕ-ГИ ХВОСТ. КУДА ТЫ ЛЕ-ЗЕ-ШЬ!
Замок за моей спиной защёлкнулся, один котёнок с воем выскочил у меня из-под ног, другой откуда-то сверху свалился за шиворот. После нескольких неловких и малоприятных минут собаки, кошки и я рассредоточились по гостиной подальше друг от друга.
— Зачем звали?
— СОСКУЧИЛСЯ. — Он дезавуировал сказанное глумливой ухмылкой. — ВЫ ПОМНИТЕ, ЧТО, КРОМЕ ЗЛО-ГО ДЕМОНА, ЧЕЛОВЕКУ ПОЛОЖЕН И ДОБ-РЫЙ?
— И вы который?
Вильегорский раскинулся в кресле напротив и смотрел на меня взглядом, обещавшим множество удовольствий — только не мне, а кому-то другому.
— НУ СО ЗЛЫМ, СУДЯ ПО ВАШЕМУ УСТАЛОМУ ВИДУ, ВЫ УЖЕ ПО-ВИ-ДА-ЛИСЬ.
Я смолчал и какое-то время преспокойно дремал под ропот и шёпот его странного голоса. Вильегорский говорил о морях и странах — или, возможно, земле и небе — демонах таких и демонах сяких — а то, кто его знает, просто предлагал на выбор чай или кофе.
— А КАК ПО-ВАШЕМУ, РАЗНОГЛАЗЫЙ, НА ЧТО ЭТО ПОХОЖЕ?
Я поскреб нос.
— На кукольный домик.
— В КУКОЛЬНЫХ ДОМАХ И ЖИВУТ, НАВЕРНОЕ, КУКЛЫ?
— Возможно.
— А ЕСЛИ ТАКОЙ ДОМИК СГО-РИТ?
Я поскреб ухо.
— Родители купят детям новую игрушку.
— ВАМ ИХ НЕ ЖАЛЬ?
— Кого? Родителей, детей или кукол?
Вильегорский засмеялся. Он расслабленно сидел в кресле, почёсывал за ушами собаку и разглядывал меня с новым странным любопытством.
— СПЕРВА Я ДУМАЛ, ЧТО ВЫ ПРОСТО ХРАБРИТЕСЬ.
— А теперь поняли, что у меня просто нет воображения. — Я кивнул. — Мне уже говорили.
— НО ЧТО-ТО ВСЁ РАВНО ПРО-ИС-ХО-ДИТ.
— Не знаю. У меня были галлюцинации… сны… Я никогда не видел снов раньше.
— ВАС ЭТО НА-ПУ-ГА-ЛО?
— Скорее озадачило.
— ВОЗМОЖНО, Я СМОГУ СНЯТЬ ПРОКЛЯТИЕ.
— Да? Сколько это будет стоить?
Он почему-то развеселился.
— ЭТО ПРОСТО У-ДИ-ВИ-ТЕЛЬ-НО, ЧТО ТАКОГО, КАК ВЫ, УДАЛОСЬ ЗА-ЦЕ-ПИТЬ. ПОНИМАЕТЕ, ПРОКЛЯТИЕ ДЕЙСТВЕННО ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА ЧЕЛОВЕК ВСЕМ СВОИМ СУ-ЩЕ-СТВОМ ЗНАЕТ, ЧТО ПРОКЛЯТ. ВЫ УМ-НЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. НО ВО ВСЕХ ИНЫХ ОТ-НО-ШЕ-НИ-ЯХ — БРЕВНО БРЕВНОМ.
— Да?
— ДА. ПОЛАГАЮ, ЭТО И ЕСТЬ ВАША ДРУГАЯ СТОРОНА.
— У таких, как я, нет Другой Стороны.
— ДРУГАЯ ИЛИ ОБОРОТНАЯ СТОРОНА ЕСТЬ У ВСЕГО. ПОСМОТРИТЕ НА СВОИ РУКИ.
Я посмотрел.
— А которая оборотная: тыльная или ладонь?
— ТА, ЧТО ВАС СИЛЬНЕЕ ТРЕВОЖИТ.
— Вы слишком высокого обо мне мнения, если считаете, что собственные руки потревожат меня хоть сколько-нибудь.
— СМОТРИТЕ, ВАМ ГО-ВО-РЯТ.
Я взглянул пристальнее, дольше и тут же почувствовал, что совершаю ошибку. С тыльной стороны, со стороны ли ладони, я увидел в своих руках враждебность, вызов, что-то непримиримо чужое. Они оставались моими, но словно не были мною.
— Ах ты, чёрт.
— НУ ВОТ. ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО ЭТО Я И ИМЕЛ В ВИДУ.
— Как вы это сделали?
— НЕ Я ЭТО СДЕЛАЛ.
Поняв, что он не ответит, я согласно кивнул и терпеливо ждал продолжения. Оно не замедлило и оказалось забавным.
— ВЫ СОВСЕМ НЕ ЧУВСТВУЕТЕ СЕБЯ ВИНОВАТЫМ?
— С чего бы?
— ЭТО ПЛОХО. ЧТОБЫ СССНЯТЬ ПРО-КЛЯ-ТИЕ, Я ДОЛЖЕН ИЗБАВИТЬ ВАС ОТ ЧУВСТВА ВИНЫ. А ЕСЛИ ЧУВСТВА ВИНЫ НЕТ, ТО КАК ОТ НЕГО ИЗ-БАВ-ЛЯТЬ? СОЗ-ДАТЬ ИСКУССТВЕННО? — Он хмыкнул, его неестественно яркие глаза уставились на меня не моргая. — ВЫ ХОТЯ БЫ ОЩУЩАЕТЕ НЕ-ЛЕ-ПОСТЬ СИТУАЦИИ?
— О да, — сказал я. — В полной мере.
— ЛАДНО. НЕ ХОТИТЕ ИЗБЫВАТЬ ВИНУ, ПОПРОБУЕМ ИЗБЫТЬ У-НИ-ЖЕ-НИ-Е. МОЖЕТ, ТА-ААК ДАЖЕ ЛУЧ-ШЕ? ОТТО! — Неуёмный кот залез на книжный шкаф и примеривался к люстре. — Я ТЕБЕ ГОВОРИЛ, ЧТО У ТЕБЯ ПРЕСТУПНЫЕ НАКЛОННОСТИ! ОНИ ЖЕ ТЕБЯ И НА-КА-ЖУТ, МА-ЛЕНЬ-КИЙ БАЛБЕС!
Отто всё-таки прыгнул, не сумел зацепиться и шмякнулся на пол.
— Вы не думаете, что в моём случае преступление и наказание несоразмерны?
Вильегорский махнул рукой.
— НЕ МОРОЧЬТЕ СЕБЕ ГОЛОВУ. ОНИ ВСЕГДА НЕСОРАЗМЕРНЫ. ЗА ЧТО, ПО-ВАШЕМУ, НАКАЗАН ОТТО? ЗА ТЯГУ ВВЕРХ? ЗА ТО, ЧТО ЖИВОЕ СУЩЕСТВО В ЕГО ВОЗРАСТЕ ПОЛНО ЭНЕРГИИ И ЛЮБОПЫТСТВА? С КАКИХ ПОР ЮНОСТЬ СТАЛА ПРЕСТУ-ПЛЕ-НИ-ЕМ? МА-ГОГ! ДА ПОМОГИ ЖЕ ЕМУ!
У крупной красивой овчарки вид был такой, словно падение котенка с люстры подпортило репутацию не котенка, а основных законов бытия. Она подхватила ошеломленное тельце за шиворот и унесла куда-то в угол: ворчать, утешать, вылизывать.
— Я не понимаю, как это возможно чисто технически. Откуда она взялась, если её никто не убивал?
— А! НУ ЭТО ЖЕ ДРУГАЯ СТОРОНА. ТАМ ВСЁ ВОЗМОЖНО.
— Вильегорский, не говорите ерунды. Я работаю с Другой Стороной.
— И ЗНАЕТЕ ЕЁ КАК СВОИ ПЯТЬ ПАЛЬЦЕВ? МЫ, ЕСЛИ ПОМ-НИ-ТЕ, НАЧАЛИ С ТОГО, ЧТО И О ПЯТИ ВАШИХ ПАЛЬЦАХ ВАМ ИЗВЕСТНО ДА-ЛЕ-КО НЕ ВСЁ.
— Это был фокус.
— ВСЯ ЖИЗНЬ — ТАКОЙ ФОКУС, МОЙ ПА-РА-НО-И-ДАЛЬ-НЫЙ ДРУГ.
— Почему это я параноидальный?
— У ВАС НАГОТОВЕ ДРУГОЙ ЭЭЭПИТЕТ?
Ни наготове, ни в запасе у меня эээпитетов не было.
Я брожу по Исполкому — лестницы, коридоры, запертые кабинеты — и с чувством неясного мне самому облегчения убеждаюсь, что он пуст. Как небеса, как головы моих клиентов. Ничего не дал даже методичный — сквозняки, слизняки, склизские стены — осмотр подвалов. В подвалах по колено, как вода, стоит чистый концентрированный ужас.
Собираясь уходить, я вижу мелькнувшую в конце коридора тень, и всё приходится начинать заново. Призрак не может не показаться — точно так же я не могу сделать вид, что ничего не увидел, — но этот, показавшись, уклоняется, прячется, дразнит. Я бегу следом, пытаюсь подстеречь, перехватить. Каблук скользит на линолеуме; сердце колотится в горле. Я весь в поту, когда загоняю привидение на самый верх, на чердак, и через оглушительно разбившееся оконце (стеклянные брызги летят плотно, как вода фонтана) на крышу. Там он стоит на краю, поворачивается ко мне то ли застенчиво, то ли нехотя, и я наконец вижу его лицо и вижу, что это Кропоткин.
Я стою перед черным провалом, на фоне которого всё чётче и откровеннее вырисовывается такая знакомая фигура, и знаю, что никакая на свете сила не заставит меня сдвинуться с места.
«Помоги мне, — кричало у меня в ушах, — помоги!»
Я заморгал, приходя в себя, потом провёл рукой по лицу. Всё было мокрое: лицо, волосы, шея, рубашка на груди. Видимо, на меня вылили ведро воды. Или не одно.
— Очнулся.
Я попробовал приподняться. Чьи-то руки тут же сунули мне под голову свёрнутую куртку.
— Лежи, лежи.
Я лежал на полу, надо мной стоял Канцлер, рядом на корточках примостилась Ольга. Они переглянулись.
— Разноглазый! — позвал Канцлер. — Что мы должны делать? Воды? Спиртного?
— Ничего не надо. Сейчас я отдышусь.
— Вас можно перенести на диван?
— Отчего же нельзя? Спина-то не сломана.
— Хотела бы я знать, что в тебе сломано.
— Ольга! — одернул её Николай Павлович. Вдвоём они перетащили меня быстро и довольно ловко. Ольга наклонилась что-то оправить. Канцлер положил руку ей на плечо.
— Оставь нас.
Выражение её лица изменилось, но она смолчала, вскинула голову и удалилась. Канцлер устроился у меня в ногах.
Выражение её лица изменилось, но она смолчала, вскинула голову и удалилась. Канцлер устроился у меня в ногах.
— Я догадываюсь, почему так вышло, — сказал он медленно. — Вы его хорошо знали. Он… ваш друг?
— У меня нет друзей.
— Вот уж не знаю, — заметил Канцлер серьёзно. — Но вы должны делать своё дело, я должен делать своё дело, даже этот анархист, наверно…
— Нет. Этот анархист ничего никому не был должен.
— Да? Такое бывает? Но я хотел сказать, что рано или поздно то, что мы должны, приходит в противоречие с нашими личными чувствами. Каждый делает свой выбор, но любой выбор между долгом и чувством нас ломает. Что бы мы ни выбрали, мы никогда не будем прежними. И счастливы не будем тоже.
— Но вы-то всегда делаете правильный выбор?
— Правильного выбора не существует.
— И вы так спокойны?
— Потому что я смирился. В конце концов, что такое счастье? Пустяк, безделица. Как это… да, девичья игрушка. Ваш друг анархист говорил вам, что человеческая личность важнее всего? Неба и земли, общества и времени? Эта маленькая, жалкая, ничтожная личность, нетвёрдая в вере, неверная в любви, безжалостная в своем малодушии…
— Вообще-то он говорил, что важнее всего гармония.
— Для человека гармония невозможна.
Я зевнул.
— И что будем делать?
— Как что? Я выполню свой долг, вы — свой.
— Конечно, — кивнул я, — раз уж это мой бизнес. Но я не уверен, что смогу.
— Вы неточно формулируете. Вы не уверены, что захотите. Ваши личные чувства…
— Я не думаю, что у меня есть личные чувства.
— Они есть у всех.
— Что до формулировок, — сказал я, — то вы тоже недоговариваете. Я ведь видел ваше счастье.
— Чтобы понять, недостаточно увидеть, — холодно отпарировал Канцлер. — Я не говорил вам, что не хочу быть счастливым. Я сказал, что это не имеет значения.
— Что же тогда имеет значение?
— Готовность идти до конца, — ответил Канцлер, поднимаясь. — Только это. И вы тоже пойдёте, Разноглазый. Идти-то вам всё равно больше некуда. Полежите пока. Я распоряжусь приготовить вам комнату. Вы не доберётесь до дома в таком состоянии.
— Нет-нет, — сказал я. — Доберусь. Пойду до конца, до родной постели.
3
Я заметил, что радостных стало больше и они стали гораздо агрессивнее. Женщины боялись ходить даже по трое. Радостные подкрадывались или выпрыгивали из кустов, из-за угла, из-под припаркованной машины — и отнимали сумки с продуктами, одежду. Являвшиеся порою на крики менты, поглумившись, лишали жертв нападения денег и чести, резонно полагая, что и это спишут в ближайшем рапорте на радостных. Наконец обыватели выразили свое недовольство, закидав грязью и чем-то гнилым ворота администрации. Менты после этого стали осторожнее, ну а радостным было всё равно.
Я шёл из аптеки, когда увидел целую шайку, наседавшую на какого-то паренька. Тоненький пацан молча, сосредоточенно отбивался. Я поднял обломок кирпича и перешёл дорогу. Не сразу, но победа досталась нам. Помогая пацану отряхнуться, я взглянул на него внимательнее.
— Дядя! Ты чего здесь?
— Так, ничего. Кропоткина ищу.
— Почему у нас?
Дядя потерянно поднял (подняла?) глаза.
— Не только у вас.
Я задал вопрос, который не давал мне покоя:
— Слушай, Дядя. Ты меня извини, конечно, но ты парень или девушка?
Ответом мне был ненавидящий взгляд.
— Ага. Значит, девушка. Тогда пойдем позавтракаем. Расскажешь, что происходит.
— А парню ты бы что сказал? «Пойдем выпьем»?
— Нет, «пойдем пообедаем». Парни-то прожорливее, завтраком не накормишь. Сама понимаешь.
Ей и это не понравилось.
— Почему прожорливее?
— Потому что тупее, — сказал я терпеливо. — У тупых кровь отливает от головы, а куда-то ей приливать надо? Пошли, пока дворники не набежали. А выпить и за завтраком можно, если есть желание.
— Я тебе не верю, — сказала Дядя первым делом. — И помощи твоей не прошу. Вообще не прошу, понял? Ты… Ты его видел? Знаешь что-нибудь?
— Ничего я не знаю.
Дядя угрюмо замялась.
— А что на Охте? — выговорила она наконец.
— На Охте я никого из ваших не видел. — Я улыбнулся. — Интересно, есть ли хоть один человек, который не знает, что я там был?
Ей это не показалось смешным.
— Правду не скроешь. — Она подергала себя за всклоченные волосы. — Кропоткин так говорит: шила в жопе не утаишь. Скажи мне… просто скажи… Зачем тебя Канцлер вызывал? Кого ты там…
Она не смогла договорить.
— Ты их не знаешь. Они вообще не анархисты.
— Да?
— Конечно. Зачем бы мне врать?
Она не смогла ответить на этот вопрос, поскольку сама не отличалась лживостью. У неё не было необходимых навыков и душевных ресурсов, чтобы оценить подобную риторику.
Мы еще долго вели разговор, полный недомолвок и откровенной лжи. Я разглядел Дядю и пришел к выводу, что она симпатичная девчонка.
— Тебе есть где остановиться?
Она кивнула.
— Товарищи помогут. — Против её воли это прозвучало кисло-прекисло. — Правда…
— Правда?
— Все боятся, — пояснила она неохотно. — Готовы накормить, дать ночлег — и ничего больше. Понимаешь? Накормить меня и родители накормят, если вспомнят, конечно, с перепоя. Накормить — это разве подвиг?
— А что ты хотела? Собрать армию?
— Нас не так мало.
— Что ты, я не об этом. На боевой дух количество вообще не влияет.
Потом я спросил о Злобае и Поганкине.
— Про Поганкина не знаю, а Злобай на нашем кладбище.
— А что с Большеохтинским?
— Канцлер его зачистил. — Её губы помертвели от ненависти. — Как будто не знаешь.
— Я провел лето в Городе и новостями не интересовался. — Я подобрал и протянул Дяде оброненную ею вилку. — А ты знаешь, что Кропоткин был на В.О.? Ты его после видела? Может, он ушел на Католическое кладбище?
— Без меня? — вырвалось у неё. Она залилась краской и в злобе на это ударила кулаком по столу. — Я хочу сказать, никому не сказав? Чтобы Кропоткин убежал как трус, как предатель? Ты его плохо знаешь.
— Это да, — сказал я. — Но может, узнаю получше.
Дверь была открыта; Людвиг дремал, свернувшись клубком в большом продавленном кресле. Наглядевшись на его напряжённое скорбное лицо, я прошёлся по квартире. В ней было мало света, много пыли и какое-то количество приглушённых робких запахов. В кухне на столе лежали бумаги и книги, в спальне на неубранной кровати — бутерброды на тарелке. Мне взбрело в голову порыться в письменном столе, но клиент некстати ожил.
— Это ты?
— Если ты ждал кого-то другого, могу побыть и им.
— Кем именно?
— Тебе решать. — Я устроился на диване, закурил. — Выглядишь получше. Что снилось? — Я всмотрелся в его сразу ставшее отчуждённым лицо и вздохнул. — Ну же, Людвиг. Это входит в стоимость услуги.
Людвиг уселся поровнее.
— Тебе не грустно всё на свете мерить на деньги?
— Не знал, что в систему мер включены эмоции.
— До чего ж ты упрямый гад. Не устал острить?
— Не знал, что вообще острю. — Я пожал плечами. — А ты упёртый. Руку давай.
Александр сидит на крыше высокого склепа, обнимает за шею мраморного ангела и болтает ногами, а за спиной у него, за ангельскими крыльями, то ли всходит, то ли заходит солнце. Эта картинка слегка подпорчена видом Александра и некоторыми несообразностями освещения, но я чувствую себя в привычной обстановке. Я не спеша обхожу склеп, и тот словно поворачивается вслед за мною: мне не удаётся зайти привидению за спину. Проклятое солнце слепит глаза, словно хочет их выжечь. Я останавливаюсь, вплотную приближаюсь к склепу, задираю голову. «Теперь, когда ты умер, ты доволен, что не живешь больше?» — «Фу, Разноглазый. Ты меня убиваешь, и при этом мы будем рассуждать о природе души?» — «Почему бы нет?» — «Действительно. Ну, на том свете всё так же наперекосяк, как и на этом. Впрочем, „тот“ для меня уже „этот“, но ты, надеюсь, понял, что я имею в виду». — «Понял. И что с тобой будет дальше?» — «Ничего. Со мною уже ничего, разве нет?» — «Не хочешь говорить?» — «Почему ты уверен, что мне есть что сказать?»
Я вожу рукой по грубому необработанному камню. «Наверное, угрожать тебе бессмысленно?» — «Почему же бессмысленно? Ты можешь получить от этого удовольствие».
Тошной волной на меня накатывает убеждённость, что он знает ответы на мои вопросы — те вопросы, которые я не умею сформулировать и тем более задать. Никогда я не испытывал такой обиды и такого тяжёлого, мутного чувства безнадежности, неожиданно вспыхнувшей гневом.
— Ну вот и всё, — сказал я Людвигу. — Спи спокойно.
Через неделю, уходя от Аристида Ивановича, я шёл по бульвару, на котором когда-то встретил Фиговидца, и заметил взбудораженную компанию на скамейке за деревьями. Я остановился послушать.