– Что? – Ленка вынырнула из задумчивости, сфокусировалась на мне.
– Пишешь? Картины?
– Я-то? Да, конечно. Сейчас как раз готовлю коллекцию, портреты собак. Думаем организовать акцию протеста.
– Круто! – фальшиво воскликнула я, не совсем понимая, как мне реагировать на все это. – Лен, а можно посмотреть? Ну, на какие-нибудь работы. Я помню, как ты классно рисовала!
– Слушай, Маш, я хочу тебя кое о чем попросить. – Она нервно дернулась и опрокинула бокал с красным вином, которое мы пили.
– Да, конечно. Все, что хочешь, – кивнула я, озираясь в поисках тряпки.
Кухня, как и вся квартира, была странной. Сиреневые стены были расписаны очень красивыми листьями – десятки вариантов, разные цвета, разная фактура. Некоторые лепестки словно спускались по стенам, выходя из них, были будто трехмерными. На потолке была закручена нереальная бело-розовая спираль из света и гипсокартона. Таких штук я тоже никогда не видела. Это было по-настоящему круто. Но если взгляд опускался ниже, в область сбитых вручную кухонных шкафов, все менялось. Грязь, наваленные вповалку тарелки, странные раскрашенные синим бутылки и кастрюли с неприятно пахнущей застарелой едой.
Тряпки я так и не нашла.
– У нас тут кран не работает, не обращай внимания. Я сейчас… вытру. – Ленка смутилась от своей неловкости, возможно, вызванной небольшим опьянением. – Бьянка! Дай тряпку!
– Слушай, да давай я салфеткой промокну, – засуетилась я, доставая одноразовые салфетки из сумки. – Чего человека дергать.
– Этот человек пусть хоть иногда дергается, – зло добавила Ленка. – Слушай, я понимаю, что это прозвучит странно, но я, честно признаться, ни с кем из нашего детства не общаюсь. У меня другая жизнь. Я уже давно… как бы это тебе объяснить… не разделяю эти дебильные обывательские ценности. И не желаю участвовать в этом безумии, которое творится вокруг.
– О, я тоже, – кивнула я, думая, что на самом деле знаю, что она имеет в виду.
– Работа, деньги, законы – это все ерунда и оковы. Человек должен делать только то, что хочет. И быть тем, кем желает быть.
– Да, но ведь не всегда получается, – вздохнула я.
– Должно получаться, – резко бросила она и даже почти ударила кулаком по столу. – Иначе такая жизнь не имеет смысла.
– Да жизнь вообще бессмысленна, – согласилась я. – Ленка, я живу как растение. Думаю, и все мои проблемы от этого – я ничего не делаю. Бегаю, устаю, зарплату жду, сапоги вот – старые. Надо поменять. Но ведь это же не имеет никакого смысла. А в чем он, смысл, черт его знает. Вот ты говоришь, работа – зло. А что мне без нее делать? Где жить? Что есть?
– Да разве человеку так уж много нужно, чтобы выжить? Знаешь, сколько стоит килограмм гречки? А капуста? Не надо делать проблемы там, где ее нет.
– Конечно, – покачала я головой. – Можно жить и в шалаше, питаться кореньями и носить рубище…
– Рубище? – расхохоталась Ленка. Она осушила за раз полбокала вина, шмыгнула носом и строго сказала: – Сегодня, чтобы быть одетой, достаточно пройтись по любой московской помойке. Но никто же не хочет одеваться на помойке. Всем подавай бренды. Вранье, такое вранье! Вот я сама себе все шью. И мне не нужно вещей сложных, замороченных. Мне нужно, чтобы они выражали меня. Лично меня, понимаешь?
– Ну, если вещи будут выражать лично меня, люди начнут показывать на меня пальцем, – усмехнулась я, представив, как выхожу из дома в сказочном платье Золушки.
– И что? – хмыкнула Ленка. – Ну покажут пальцем, и что? Пускай!
– Ну, не знаю, Лен.
– Слушай, Маш, ты зови меня Лаурой, ладно?
– Псевдоним? – с пониманием кивнула я.
– Нет, не псевдоним. Имя. Совершенно официальное, по паспорту.
– А разве так можно?
– А почему нет? Кто сказал, что родители имеют такие вот права – определять мое имя? Это все – фигня, мы сами себе хозяева. И должны зваться так, как себя чувствуем, ощущаем. И быть теми, кем хотим.
– Лаура? – опешила я. – Почему Лаура?
– Так… получилось. Я же сказала, что не общаюсь ни с кем. Я теперь совсем другой человек, и имя у меня совсем другое. Я – Лаура, и раз уж мы с тобой общаемся, зови меня так. Я не знаю почему, но с тобой мне почему-то не кажется, что мы чужие. Хотя со всеми…
– Даже с мамой? – нахмурилась я, подозревая, как мало на самом деле можно понять о моей Ленке-Лауре, глядя на ее дикую полуразрушенную квартиру.
– С мамой тоже, – пространно кивнула Лаура, глядя в окно – она жила высоко, на тринадцатом этаже. За окном светился город, дымили трубы, лил мерзкий мартовский дождь.
– Лаурочка, ты бы не могла посмотреть? Там Санчо что-то лапой ушко трет, – снова заглянула к нам девушка… кажется, Бьянка. Я посмотрела на нее, прямо ей в глаза, и было в них что-то такое дикое, вызывающее, вооруженное до зубов и испуганное одновременно. Мы видели с ней друг друга впервые, но теперь я начинала догадываться, кем именно эта девушка приходится моей Ленке Симагиной. И от этого понимания все усложнялось и упрощалось одновременно. Как бы запутано все ни было, суть была вполне очевидна. Моя Ленка Симагина теперь как раз и была той, на кого все показывают пальцем. Вот так.
http://www.livejournal.com/ Никогда не кормите тролля
О великом русском писателе Савве Захарчуке Олеся забыла довольно быстро. Работы много, да и слишком много чести такому, с позволения сказать, бумагомараке. За те несколько дней в российской глубинке Олеся успела наслушаться от нового русского «Достоевского» такого, что уши у нее в трубочку свернулись, потом развернулись и дальше уж только краснели. От стыда преимущественно. По возвращении в Первопрестольную Олеся избавилась от Захарчука, сунув его в такси. За свой, естественно, счет. Хотя такси Захарчуку положено не было, он от него сам отказался еще вначале, потребовав все причитающиеся деньги наличными. Но уже в поезде гений начал приставать к стонущей от перекорма писательской общественности с вопросом о том, кому куда ехать.
– Вам куда ехать-то? Вы где живете? – методично опрашивал Захарчук всех и каждого, кому все-таки было оплачено такси. Олеся с ужасом взирала на происходящее, и примерно за два писателя до романистки она с ужасом вспомнила, что гений, когда приезжает в Москву, проживает у любовницы в Перловке, в то время как измученная банкетом в Дворянском гнезде романистка обитает на Бабушкинской, что, как известно, вполне к Перловке близко. Олеся смекнула, что, как только романистка признается литератору, где ее место жительства, она будет обречена разделить с ним такси.
– Савва, друг мой, считайте свою проблему решенной, – заверила его Олеся за секунду до романистки. – Я уступлю вам свое такси, считайте это подарком от фирмы.
– А вот это правильно, – одобрил Савва ее решение. – А вот это нормально. Вы, акулы литературного бизнеса, испортившие народный вкус и разложившие русский народ морально, подсадившие его на дешевое бульварное чтиво, должны и даже обязаны оплатить мне такси.
– Ну, конечно, обязаны, – шире улыбнулась Олеся, предчувствуя, что еще, как говорится, не вечер. Поезд Тамбов – Москва идет долго, почитай, всю ночь. А великий русский писатель скучал без водки и был готов толкать речь. Пришлось принимать удар на себя и вести (за свой счет, разумеется) писателя в вагон-ресторан. Там он пил дешевый (и на том спасибо) коньяк, заедал его лимоном, одобрительно кивал бутербродам с явно подпорченной колбасой и промывал Олесе мозги речами и планами по поднятию России из нравственных руин. Желудок, как и психика, у русского лауреата был крепким и невосприимчивым к микробам. Напоследок, перед закрытием ресторана, он сообщил Олесе грандиозную новость:
– Я почти завершил работу над романом, который перевернет всю литературу.
– Да что вы! – фальшиво улыбнулась Олеся. А про себя подумала – не дай бог. И ранним утром, с трудом распихав усталых и недовольных писателей по машинам, Олеся шла пешком по холодной Москве и думала о том, как хорошо, что она никогда в жизни не увидит господина Захарчука. О, если бы она только знала, как ошибалась.
Она встретила его снова, буквально через пару месяцев, торжественно вещающего о судьбе русского православия, по щиколотку в ледяной серой кремообразной питерской грязи, на мартовской выставке-ярмарке книг. Едва завидев Захарчука, Олеся поняла, что мероприятие обещает быть не только долгим, но и мучительным. Захарчук заметил ее раньше, чем она успела отпрыгнуть и спрятаться за плакатом ЭКСМО. Савва сосредоточенно уставился на Олесю, затем вспомнил ее и сделал шаг вперед. Рядом с ним, переминаясь с ноги на ногу и явно вынашивая планы побега, стоял и затравленно озирался невысокий средних лет мужчина с чуть седыми всклокоченными волосами, высоким лбом и умными глазами.
– А это, дорогой мой Женя, та самая ужасная Олеся, которая убивает свободу слова в России и продвигает вперед всяких бездарностей.
– Простите его, – с мученическим видом пробормотал мужик, яростно пытаясь слиться со стеной.
– Ну что, Олеся, привезли в Питер очередную порцию бездарных ремесленников? – добродушно громыхал Захарчук.
Это и было самое странное в нем, он умудрялся делать отвратительные вещи и говорить невообразимо неприличные слова, сохраняя при этом добродушный и даже дружественный вид. И, судя по общей конфигурации его поведенческих и мимических сигналов, он был рад видеть Олесю и никак не хотел ее обидеть. Олеся широко улыбнулась.
– Еще какую порцию, – «просияла» она от счастья. – А как ваш роман? Что, уже перевернули Россию?
– Быстро только кошки родятся. Ждите, и воздастся вам, – пробасил Захарчук, путаясь в библейских цитатах, но тут где-то вдали показались журналисты, вполне ясно определяемые по массивной передвижной камере и скучающей девушке с огромным микрофоном. Конечно же, Захарчук поспешил туда, успеть поделиться своим мнением с общественностью. А Олеся и грустный некто Женя остались стоять тут, словно выжившие после стихийного бедствия, потрясенные и немного потерянные.
Первым тягостное молчание прервал Женя.
– Иногда мне кажется, что я открыл ящик Пандоры, издав его, – сказал он, кивнув в сторону гения. – И теперь возмущенные потомки предадут анафеме и меня, и род мой в семи поколениях.
– Определенно. И я первая буду в рядах тех, кто бросит в вас камень, – строго проговорила Олеся. – Вы, значит, Белкин?
– Глупо отрицать, – вздохнул он и жалобно улыбнулся. – Белкин. Значит, вы тоже пострадали? Как вас, простите, величать?
– Олеся. Он мне чуть не отравил целую группу писателей в Тамбове. Зачем вы мне его подсунули?
– Он мне угрожал. Сказал, что, если я не буду его достойно представлять миру, он поселится у меня в офисе, будет там голодать и рассказывать журналистам о нищании русского духа. Что я мог сделать? И потом, я думал, что Тамбов – это очень далеко. И там он не сможет слишком накуролесить.
– Он смог. – Олеся покачала головой и улыбнулась.
– Не сомневаюсь, – кивнул и тоже улыбнулся Белкин. Лицо у него было открытое и доброе и какое-то умное. Он выглядел человеком начитанным, каких сейчас встретишь редко.
Олеся потянулась, разминая затекшие плечи, и подумала, как в общем-то скучна и неразнообразна ее личная жизнь в последнее время.
– Могу я как-то компенсировать ущерб? Вы пьете или за рулем?
– Я, бывает, и за рулем пью, но тут я еще пока на работе.
– Жаль, очень жаль. Я бы угостил вас красным «Романе-Конти» девяносто шестого года.
– Да что вы? – вытаращилась на него Олеся. – С чего бы такая честь? Или это ваш дежурный компот? Впрочем, если помнить о Савве Захарчуке… Вполне ничего себе эквивалент.
– Случайно завалялась бутылочка. Значит, вечером? – с обезоруживающей улыбкой уточнил Белкин.
Олеся усмехнулась, посмотрела на него сквозь ресницы и сказала медленно:
– Почему бы и нет. Как вы сказали? «Романе-Конти»?
– Да. А что, вы предпочитаете другие вина? – обеспокоился он.
– Понятия не имею. Но у меня еще есть время, чтобы прошерстить Интернет и узнать об этом вине хоть что-то. Верно? – улыбнулась Олеся и пошла к выходу быстрым уверенным шагом. На Олесе было нежно-бирюзовое платье длиной чуть выше колена, которое удивительно ей шло. И, даже не оборачиваясь, она отлично знала – Женя Белкин смотрит ей вслед.
* * *GPS, прикрепленный к передней панели, показывал девятибалльные пробки. Я нервно перетягивала маленький сенсорный экран из стороны в сторону и разочарованно изучала изображение: улицы все сплошь были покрыты красным. Выхода не было. Треугольник, обозначающий мою машинку, плотно застрял в красном пауке ВДНХ. Пятница. Шансов доехать куда-то нет, объездов – тоже. Я стояла на улице Академика Королева, потому что стоять на Ярославке уже надоело. Кто ж знал, что красный тут окажется еще краснее? GPS – вполне бесполезная в Москве вещь, но я привыкла уже ездить с ним. Следить краем глаза, как перемещается по виртуальной Москве виртуальный треугольник моей машинки, читать записи, оставленные в GPS-системе другими участниками дорожного стояния.
…Правый ряд в область, баран на ВАЗе в фуру…
…Газель в кювете. Сдохните, обочники!!!
…Суууки в погонах перекрыли съезд на Галушкина…
Народ в выражениях не стеснялся. Иногда мне казалось, что если где и присутствует та самая пресловутая свобода слова, так это тут, на экране навигатора в моем телефоне. Однажды кто-то даже звал на баррикады. Но никто не поехал, все застряли.
Движение было медленным. Я вырубила GPS, подключила громкую связь, в моей машине имелся Bluetooth, чему я была несказанно рада, и набрала Олеську. Мы не виделись уже месяца, наверное, два. Работа, работа. Только устройства и спасали. Телефон соединился с колонками машины, и в эфире раздался Олеськин голос:
– Что, Машка, стоишь в пробке?
Я рассмеялась:
– Скоро спать ляжем. Движения – ноль. Как ты поживаешь? Я скучаю. Ты хоть в Москве?
– В Питере, на выставке.
Я чертыхнулась.
– Так что, ты в роуминге? С тобой больше пяти секунд и поговорить нельзя?
– Говори, Мария, роуминг за счет фирмы.
– Хорошая у тебя фирма!
– Твоя тоже ничего. Стресса по крайней мере куда меньше.
– А меня хотят с работы выгнать, – пожаловалась я. – Моя мегера считает, что я утратила деловую хватку.
– Нельзя утратить то, чего никогда и не было, – уверенно заявила Олеська.
– Ты просто настоящий друг.
– А то. И что же ты делаешь не так? Спишь за рабочим столом с неправильным выражением лица? Или ты стала храпеть? О, немедленно исправляйся.
– Знаешь, я, кажется, даже хочу, чтобы меня уволили. Мне кажется… я там медленно умираю. Не живу, а только впадаю еще дальше в какую-то спячку. Я теряю ощущение реальности.
– А зачем оно тебе? – удивилась Олеська. – Летаргический сон офисного пространства – лучшее омолаживающее средство. Реальность разрушает и старит людей.
– Очень много людей бегут от реальности – и что? Где они? Одна моя одноклассница сошла с ума, сменила имя на какое-то итальянское – Лаура – и воображает, что она теперь не с нами. Но правда-то в том, что она сидит в своей же собственной старой квартире, тут, в Москве, не в Италии, и боится быть здесь и сейчас и принимать себя такой, какая она есть. Вернее, какой была. Она хочет стать кем-то еще, нацепить маску, даже паспорт получить на имя этой маски. Разве паспорт может помочь примириться с самой собой? Я смотрела на нее и хотела плакать.
– Ну, это случай понятный. Терапия может помочь, – рассмеялась Олеська. – А ты всегда хочешь всех оплакать и пожалеть. Я удивляюсь, как в этом городе еще могут оставаться голодные котятки, когда есть ты!
– Терапия. Легко сказать. Она живет, считай, вполне полноценной жизнью. Закрыла двери, завела трех собак, стала лесбиянкой. Ненавидит весь мир, считает свою жизнь досадной ошибкой. Думает, что Италия – ответ на все молитвы. А что в той Италии будет? Кто она там – разве своя? Там тоже люди, тоже деньги, тоже проблемы. Что-то случилось. Она была другой, весь мир лежал у ее ног. Знаешь, как она рисует! А какие сумки шьет! Что-то случилось. Куда, скажи, делся ее новосибирский муж? Она делает вид, что вся ее прошлая жизнь просто исчезла, как стертый файл. А так ведь не бывает. Откуда взялась ее молодая кудрявая любовница? И вдруг я не права? Но она пьет, это ведь плохо?
– Тогда это многое объясняет.
– И моя мама. Я знаю, почему мы с ней и двух слов не можем сказать друг другу, чтобы не поругаться. Я же вижу все ее уловки. Она решила жить где-то там, не в двадцатом, а даже в каком-то пятнадцатом веке. Машина времени в отдельно взятой двухкомнатной квартире. А все, кто не с нами, тот против нас. Отсюда и ярость, и крики, стоит только достать из кармана мобильный телефон. Откуда он в стародавние времена.
– Многие ненавидят наши времена.
– При чем тут времена? Мама хочет, чтобы нигде не было никаких радиоволн, чтобы по дорогам ходили лошади, а дочери бы сидели на печи в сарафанах и почитали бы ее, кланялись бы в пояс.
– Это, наверное, самое главное?
– Возможно. Или, скорее, она просто боится увидеть человека в зеркале. Она не может вынести того, что там будет стоять она – морщинистая пенсионерка, которой не удалось воплотить в жизнь свои планы, у которой умер муж. Просто старая женщина, испуганная женщина, не поспевающая за временем.
– Ну, тебе легко говорить. Ты – молодая и сильная девка. Нельзя ее осуждать.
– Нельзя. Я и не осуждаю. Я хотела бы… встретиться с ней, знаешь, в реальности. Чтобы узнать, что она на самом деле думает о своей жизни. Что было в ней лучшего, а что можно было бы и изменить. И что это такое, на ее взгляд, – любить. Как она пережила эту пустоту, когда папы не стало. Но она… она не здесь. Она закрыла глаза, зажала уши, выбросила телевизор, покупает какие-то устройства – блокаторы излучений. Она просто сидит дома, смотрит в окно и ждет конца света. И не видит ничего. Даже нас с Янкой. Она ненавидит не мир вокруг себя, – она его даже не знает, – она ненавидит свою жизнь. Мне кажется, это неправильно.