Несколько раз водяной даже переносил детишек на себе через самые опасные места. Близнецы вели себя на диво ладно — не ныли, не докучали расспросами и болтовнёй. Послушно обхватывали Гниленя за шею, когда приходилось тащить на закорках. И так же честно, как в первый раз, делились друг с дружком водой.
Скверно у Гниленя было на сердце. Щемило оно.
Большая Ха, как обычно, появилась внезапно, бесшумно выступив из клочка тумана.
Гнилень встал, как обычно, попытался смотреть древней ведьме в глаза, как обычно, не смог. Нету у неё глаз, нету. Одна белесая мгла в бездонных провалах.
— Ветра дождевого пришёл просить, чёрт болотный? — усмехнулась она. — Охота была ноги мять, прислал бы птицу, или ручьём подземным...
— Так вернее будет. Я с подарком к тебе...
— С подарком? — Ведьма будто удивилась, махнула взглядом по захолонувшим от страха близнецам. — Твои, что ль? Сам растил, пестовал?
— Кончай уж придуриваться, земля там гибнет, птицы мрут, из колодцев вода ушла.
Ведьма затряслась, захихикала.
— Веди назад бедняжек, не возьму их. И просьбу твою не исполню.
— Чего?! Ты чего, думаешь, я погулять сюда шёл? Что нашло на тебя, ведьма?!
— А не могу я тебе нужный ветер призвать, водяничек. Сил моих на то нету, ясно тебе?
— Такого... я не припомню... — проскрипел Гнилень.
— То-то же. Не моя прихоть — а сидит там у вас в долинах человек — не человек, маг ветряной кличется. Существо из-за моря, чужое. И хочется ему сухих да горячих ветров, чтобы летать побольше. Глупышка он ещё, водяник. Не знал у себя там, на острове посреди океана засух горючих-горьких. Бед людских не знает. Даже и связать не пробует желания свои с тем, что людям они несут. Всё себе летает... А сказать ему некому — люди-то про него не ведают, даже королю о нём ничего не нашептали. Что королю — вон, ты, старый водяник, рот как раскрыл! Я сама хотела мальчишку навестить, да тяжеловата сейчас на подъём, в сушь такую. А тебе как раз — возвращайся, разыщи, вразуми... — Большая Ха опять хихикнула. — Если сумеешь.
Стоит Гнилень, думает. Слишком странно всё. Ведьма ухмыляется вроде — но взгляд пустых глаз изморный, не отпускает. Чего-то ждёт. Водяной близнецов за плечи ухватил и за спину себе спрятал — мало ли.
— А ведь наследника у тебя до сих пор нет. Достойного... — прошептала вдруг Ха. Гнилень вздрогнул. К чему она? Хотел сказать: есть, мол, наследник, а что не в отца, хваткой и силой не вышел — так какое же её, ведьминское, до того дело?
— К чему тебе мои наследники? Поправить хочешь? Разве у ведьм с водяными потомство бывало? — усмехнулся. — Да и не смогу я с тобой сойтись, больно глаза у тебя черны... — Молвил и пожалел. Никогда ещё и никто не осмеливался ведьме, да ещё Древней, о глазах её так, в лицо сказать.
Но не рассердилась.
— Ты мне по душе, водяник. Мало с кем я дела вести снисходила. Знаю тайну одну, для всех нас важную, но посвящать не буду пока. А вот наследником обзавестись помогу, самая пора... Идите-ка, детки, сюда, идите, не бойтесь... — И сама шагнула, и двумя руками потянула к себе близнецов.
— Стой, ведьма! Не дам их, стой, отпусти!
— Да не шебуршись, дурной, зря малышей напугаешь. Не выпью их. Как лучше всё устрою.
Отпрянул Гнилень, сел на валун обессилено. Взяла Большая Ха девочку за плечи, притянула ближе, глаза в глаза смотрит... Девочка не противится, приоткрыла рот. Долго так стояли. Мальчик от переживания Гниленю руку стиснул — человеку до синяка стало бы.
Девчонка отступила, замигала. Завертела головой растерянно — будто проснулась. Брат кинулся к ней, да ведьма его перехватила...
...-Дала я им столько, сколько могли они принять — чтобы только собою остаться. Думаешь, ведьмы лишь брать умеют? Правильно, которые попроще да поплоше. А мне уже и брать незачем, водяник, то, что накоплено, переполняет, не разорвало бы... Идите, детки, сюда... Опомнились? — Те кивнули. Рука в руке, взглянули друг на друга удивлённо, словно новыми глазами увидели.
— Идите теперь под тот куст, там и травка зазеленела, густая да мягкая. Никто вас не потревожит... А ты, — посмотрела Большая Ха человечьими глазами на водяного. — Ко мне иди, чёрт болотный...
* * *
— А теперь слушай. Подрастут они — уже не много времени ждать — год либо два, не мешай им быть вместе. Появятся у девчонки близнецы... всё хорошо пройдёт, не дёргайся, я позабочусь! Девочка, что родится, моя будет, не пугайся, окажется страшненькой. Мальчишка — водяник будет, настоящий, чистокровный, твоего рода, даже сомнений не держи. Хоть сыном себе считай, хоть внуком, то уже твоя забота. В своё время утешение в нём найдёшь. И этих деток не забывай, нельзя их в человековскую клоаку выгонять, особенные теперь они, хоть чуть-чуть, а всё-таки наши.
* * *
Долго разыскивал Гнилень чужака — загадочного ветряного мага. Те, что при воздушных кораблях состояли — не о них речь у ведьмы шла, водяной сразу вник. Обычные заклинатели, не маги никакие, так, чуть-чуть шаманы, чуть-чуть обманщики. Ясно, прячется где-то народ с легендарных Островов — да больно хорошо прячется! Тщетно потратил два дня старший Хлюпастый на поиски в Скальной столице. Потом только догадался — не в столице надо высматривать. В Городе-на-Холме неведомые маги воздвигли четыре башни полтора века тому назад, как раз после Волны. Для защиты, дескать, воздвигли. Но Гниленю в то верилось с трудом — чудное было в тех башнях колдовство. Непостижимое.
Близнецов — Тони и Тонику — с собой всюду брал. Домой, на Морхлые Болота отсылать одних боялся. Да смех сказать, вовсе страшился хоть на час оставлять, даже и не потому, что поверил ведьме, но сам чуял невероятную связь, дивную, небывалую — словно сделались эти близнецы не то что его родными, а даже собственной его частью, такою важной, в которой смысл всей жизни.
Учил их — грамоте, истории всякие рассказывал, а когда выпадало удобное время (кому признаться — на смех подымут!), играл с ними как дитя малое. С сыном так не забавлялся, помнится.
Девчонка, Тоника, расцветала на глазах. Уже не скажешь, что лет десять ей, за неделю, считай, года два прибавил бы. Красавица такая стала, даже грудки как будто налились — или не замечал сперва... что и не диво, на кой ляд бы ему человечьих девчонок так разглядывать?
А тут — даже волнение в груди, кипит что-то, не поймёшь, нежность ли отцовская, томление ли мужское...
А Тони по-иному изменился. Такой же тоненький и по-детски круглолицый, но в глазах появилось что-то... нездешнее. Не от водяных, нет. Но словно видел он, глазами своими странными иные горы и моря за горизонтом. И держался не по-обычному, не по мальчишечьи — даже если играл либо смеялся, снаружи — забава, а глубоко внутри — какая-то умудрённость тысячелетняя, водяниковому уму непонятная.
Так Чёрный Гнилень — смешно сказать! — бывало взгляда этого робел. И тянулся к нему. Видел в мальчишке для себя недосягаемое, но такое большое, дивное, желанное.
В Городе-на-Холме меньше было примет великой засухи. Лица людей светлее, дети смеялись, бегали, на базарах продавали фрукты-овощи, хоть и мало, и дорого. Даже родники городские жили — малыши плескались у стишковых мостиков, городской достопримечательности. Наверное, в этих самых родниках и был источник благополучия — крестьяне со всей округи съезжались к ним за водой, на рассвете появлялись вереницы подвод с бочками. Вода в Городе по уставу оставалась бесплатной, но взамен Старший Часовщик обязал торгующих соблюдать цены на привозное — договорились на двойных против всегдашних.
...В то утро ребятня будто с ума посходила — столько топота, визга, смеха неслось с улицы. Даже Гнилень был растерян. Близнецы с любопытством вертели головами, удивлённо переглядывались. Наконец Гнилень не выдержал, остановил важного бородача в алом вышитом жилете.
— Скажите, сударь, что тут сегодня затевается?
Тот, даром что шагал с озабоченным лицом, заулыбался.
— Так Карнавал Августа! Вечером ряженые выйдут на улицу, понесут фонари, представления начнутся. А с утра детишки с летучками прыгают с Майского Звона — он во-он там, видите, пестрит всё? Сводите своих-то обязательно, такое только у нас увидишь!
Ближе и громче музыка. Древний водяник растерянно вертит головой — такого не бывало, он больше себе не хозяин. Пронзительные, вскрикивающие звуки тянут, рвут, вертят, как хотят. Он пойдёт, куда позовут. Яркие рубашки детей — или это флажки? Лица мелькают, как сны в утреннем забытьи. Глаза смеются, тормошат, спешат, волнуются. Сбивчивое, горячее дыхание. Никогда бы не поверил, что куча человековских детей вокруг так околдует...
Тони и Тоника рвутся, будто птички на привязи. Робость и необычность Карнавала заставляют их жаться к водянику. Но музыка и свет в глазах встречных тянут, вот-вот оторвут.
Тони и Тоника рвутся, будто птички на привязи. Робость и необычность Карнавала заставляют их жаться к водянику. Но музыка и свет в глазах встречных тянут, вот-вот оторвут.
Карнавал ещё не начинался, а на улицах столько удивительного! Вон идёт — не идёт, плывёт! — женщина, а на ней пёстрых одежд столько, что сорви их ветер — разукрасится вся улица. На голове — башня волос, в которые вплетены цветы. А на плечах — большие, красно-синие птицы. Птицы временами выкрикивают что-то странными, хриплыми голосами.
...Едет повозка, а на повозке — гранёный, сверкающий шар из хрусталя, а возле шара сидит старуха и пускает синий дым — изо рта, из ноздрей, из ушей даже. Кольца дыма разлетаются и плывут над улицей, не тают.
...Шагает великан, да не простой великан — гора мускулов, а перед ним семенит карлик с барабаном; с невероятной, чудесной быстротой мелькают ручки-палочки, дробь барабанная околдует, уведёт кого угодно.
...Тоненькая девочка в лиловом трико с блёстками бежит, встав на обруч, кажется, такая лёгкая, что от случайного вздоха её сдует...
И вдруг, как ветром опахнуло — толпа на улице в стороны раздалась, ахнула. Кто-то завизжал, кто-то вскрикнул. Мальчишка позади завопил пронзительно:
— Улька летит, во, психа, во даёт!
Улица поднималась впереди всё круче, и над домами, в сотне шагов от водяника вздымались две башенки, а меж ними, аркой — ажурный, лёгкий мостик. С этого-то мостика и спрыгнул паренёк. Спрыгнув, присел в падении, обеими руками вцепившись в досочку. Да не упал, заскользил над головами, едва не задевая их макушки. Уже пронёсшись дальше вдоль улицы вниз, он выпрямился на подрагивающих ногах, пролетел стоя — и снова присел, чуть не зацепив угол дома, лихо повернул и спрыгнул, и проскакал по мостовой — а под конец всё-таки споткнулся, приложился коленкой.
Толпа ахнула, кто-то кинулся поднимать, но Улька встал сам, пошагал, сияющий и гордый.
Гнилень, почувствовавший, как вздрогнул Тони, когда Улька упал, теперь сам выдохнул облегчённо. Надо ж, как зацепило...
— Во даёт Улька, во бесовка, теперь летучку у неё небось до весны отнимут! — балабонил рядом пацан.
Девчонка, удивился Гнилень. Слыхал он когда-то про эти затеи местной ребятни, слыхал, но своими глазами видел впервые. Хватает за душу, ничего не скажешь — вон, как у близнецов глазищи рассиялись!
И тут — мысль эта дикая, дурная... Нельзя рисковать близнецами, раз Ха сказала, что у них наследник водянику должен появиться. Нельзя... но как удержаться? Быть может, такой подарок искупит зло... Может, не всё искупит, но детишки, наверное, не знают, что мог бы Гнилень спасти их мать. Мог. Они-то не знают...
Ах, не рисковать бы... Но как не рисковать — если всё сбудется, как сказала Ха, то вот-вот утратят близнята детскую лёгкость, и тогда уже небо не для них. Почему так, Гнилень не знал.
Встряхнулся Хлюпастый, расправил плечи, вспомнив о том, кто он есть. Ухватил Тони и Тонику за ладошки.
— Идёмте! — сказал. И зашагали — быстро! — к ратуше.
Старший Часовщик как раз выходил на площадь. Гнилень его помнил. Упрямый старик, подумалось. Как бы ломаться не принялся.
Часовщик Гниленя тоже узнал. Обрадовался.
— Впервые у нас на Карнавале? Очень рады! А кто с вами?
— Это мои... приёмные дети. — Брови Часовщика взлетели: ну и дела! — Господин Старший Часовщик. У меня к вам большая просьба.
Старик насторожился — что-то больно официально. Не таков Хлюпастый...
— Нам нужны... Я хочу купить две эти... доски... на которых прыгают... летучки.
— Да ведь... день Карнавала же. Они все выданы. Их у магистрата в собственности всего пять штук, и не продаются они по закону.
Гнилень открыл было рот — что-то посулить, назвать чудовищную сумму, такую, чтобы Часовщик глаза вытаращил и отказать не смог, пригрозить, в конце концов... и не сказал ничего. Повернулся, увлекая за собой близнецов. Шагал решительно, пытаясь спрятать за этим растерянность. Он, хозяин Болот, глава древнего рода водяных — не знает, что делать. Он вообще не привык просить у людей, и тем более, никогда не делал этого дважды.
— Погодите... Погодите! Да постойте же! — Кто-то нахально дёрнул Гниленя за рукав. Чудной человек, скособоченный, угловатый, словно изломанный. А взгляд прячется, не даётся.
— Вам нужна доска-а... У меня одна-а есть. Одна-а... Но очень хорошая-а...
Что-то отвратительное было в человеке. Гнилень бы отказался. И не просто отказался — отшвырнул бы этого уродца, и в ручье бы поскорее ополоснулся, чтобы забыть.
Но время бежит. Он представил толкотню и сумасшедшие человековские очереди у мостиков. Его детям придётся промучиться там полдня, чтобы один раз попробовать прыгнуть. А ещё — предстоит искать этого ветряного мага!
— Где она есть? Это далеко?
— Сичас-сичас! Одну крошечную секундочку-у! — Человечина мигнул на них круглыми глазами, метнулся в сторону, исчез.
...Залитый солнечным светом луг на южной стороне холма. Далеко позади остались башни и стены, лестницы и мосты, яркие флаги на шпилях и звонкие голоса... Впрочем, голоса ветер порой доносит и сюда, обрывки чьих-то выкриков, а ещё — треск хлопушек, трели дудок, смех. Всё это растворяется в шелесте ветра и птичьем перекличьи — справа прячется овраг с рощей.
Неприятный провожатый крутится тут же — объясняет близнецам, как обращаться с летучкой. Гнилень с огромным облегчением избавился бы от него.
Тоника пробовала первой — ухватила летучку за петли, подняла над головой, побежала... И Гнилень каким-то чутьём сразу и ясно понял — не получится. Не полетит, не оторвутся ноги от земли. Какая-то тяжесть в её беге... или... не тяжесть — связь с землёю, близость к ней, женственность.
И тут водяник ошибся. Тоника тихонько вскрикнула, поджала ноги — и скользила, скользила на усиливавшемся ветре.
Гнилень елё отвёл взгляд. Увидел Тони — какими отчаянными глазами смотрел тот на сестру. Потом — встретил взгляд человечины-Одоринуса — так он, кажется, представлялся. Одоринус изменился. Глаза пронзительные, тёмные. Усмехнулся краем рта. И водяной как будто уловил его мысль: Тонике помогли...
Тони взял летучку, точно она была бабочкой. Большущей бабочкой, готовой вспорхнуть, рвущейся в небо — и надо было её удержать — и не повредить хрупкие крылья.
Чуть оттолкнулся — заскользила трава. Свалилась одна сандалия, Тони смешно дёрнул ногой. Потом сбросил вторую. Метёлки травы щекочут пятки — Гнилень так отчётливо себе представил. Тони не поднимался высоко, словно щекочущие прикосновения травы были необходимы ему для полёта так же, как ветер.
— Возможно, ваш мальчик сможет летать дольше и лучше, чем другие, — тихо проговорил Одоринус. — Мы учим этому детей в школе ветряных магов, в Лисипке. Подумайте об этом, господин. Но не затягивайте с решением, у него не так много времени, может быть, год. Потом... он перестанет летать, и никто не в силах будет это отменить.
* * *
Задули холодные ветра. Мы ушли в полдень, не взяли с собой ни еды, ни питья. Нимо услышал попутный ветер, схватил куртку, сказал, чтобы я тоже взял.
Мы стояли лицом к Свистящему перевалу. Понятно, Нимо что-то задумал. Ветер подталкивал в спины, солнце горячило плечи. Нимо взял меня за руку и прыгнул вверх. Я не успел сообразить, что он делает. Уступы и трещины замелькали, понеслись вниз, бежать к вершине оказалось так легко, что я с тревогой подумал: что случится за перевалом — ветер нас просто швырнёт в небо! А мы... мы даже не взяли летучки!
Я крепче вцепился Нимо в ладонь. Перевал распахнул под нами чашу Диких лесов — бесконечные восточные склоны. Яркая зелень и пятна теней от облаков. Я невольно сжался, подогнул ноги, чувствуя, как тяжелею от страха. Обругал себя, но бесполезно. И тут увидел глаза Нимо — он поднырнул под меня и летел лицом вверх. Нимо взял меня за обе руки — и на миг я испугался ещё сильнее, ведь Нимо не видел, куда летит!
Ветер — мои глаза! — Он это прошептал, или я за него подумал, не знаю. Ветер прижал нас друг к другу, нос Нимо ткнулся мне в щёку, и стало смешно. И не страшно. Я вдруг понял, что даже если забудемся и налетим на скалы — мы не разобьёмся. Ветер отшвырнёт нас, как упругие мячики...
— А куда?..
— К ведьмам, — шепнул Нимо в самое ухо. Я вздрогнул и посмотрел Нимо в глаза. Он шутит? Сколько можно меня удивлять?! Кажется, у Нимо это будет получаться бесконечно.
Я и не понял, испугался или нет. Про ведьм я слышал только страшилки-сказки, но никто не видел ведьм взаправду. Никто из тех, кто рассказывал все эти истории.
— Ты знаешь ведьм?
Нимо долго молчал. Было так странно, что глаза его близко-близко. Видит он сейчас меня? В зрачках Нимо ослепительной точкой блестело солнце. В какой-то миг я потерялся в узорах серого и голубого — как будто к искорке-солнцу по синему небу всё летели и летели сизые облака — и падали в чёрную бесконечность зрачка.