Узнав, что за время моего долгого отсутствия светловолосая свевская девушка Рената вышла замуж за одного из моих молодых рабов, я великодушно воздержался от того, чтобы предъявить на нее права собственника. Я воспользовался темноволосой аланкой Нарань, чей муж-мельник всегда был рад уступить ее своему fráuja. К немалому своему облегчению (спасибо доброй Нарань), я убедился, что на самом деле вовсе не обязательно испытывать за одну ночь и в одной постели все разнообразие объятий и совокуплений. Я вновь наслаждался и открывал для себя, что, даже несмотря на ограниченное, в силу ее физиологии, количество способов, которыми женщина может доставить наслаждение и получить его сама, эти способы удивительно разнообразны и приятны. На следующую ночь — когда в качестве Веледы я привел в свой дом в Новы привлекательного юношу, странствующего торговца, которого встретил на рынке, — я с радостью снова открыл для себя многочисленные наслаждения, которые способен доставить мужчина-любовник.
* * *Пять или шесть дней спустя, облаченный в доспехи и полностью вооруженный, я сидел на своем Велоксе неподалеку от Мления под названием Ромула и смотрел на противоположный берег узкой мелкой речушки. Рядом, безоружный и без доспехов, сидел на своем гнедом мерине принц Фридо. Чуть позади нас ожидала значительная часть армии Теодориха. На некотором расстоянии, на противоположном берегу реки, тоже в ожидании застыло войско Страбона. Их внимание, как и наше, привлекал маленький пустынный островок на середине реки, где (это было условие Страбона) и предполагалось провести переговоры. Там находилось восемь человек, хотя было видно лишь семерых.
С нашей стороны реку вброд перешли король Теодорих и сайон Соа, а с противоположной приехал король Фева в сопровождении четырех слуг, которые доставили в занавешенных носилках то, что осталось от Страбона. Было понятно, почему человек-свинья настоял на том, чтобы встреча состоялась на острове, — таким образом он оказывался на значительном расстоянии как от своих, так и от наших людей. Не мог же Страбон в самом деле позволить, чтобы увидели что-нибудь, кроме его головы, которую он высовывал между занавесками носилок. Едва ли эта поза приличествовала военачальнику.
Я наклонился и спросил Фридо:
— Ты узнаешь отсюда своего отца?
— Да, да! — воскликнул он, радостно подскакивая в седле.
Я быстро предупредил мальчика:
— Только ни в коем случае не надо звать отца или махать ему. Ты скоро присоединишься к нему. А пока какое-то время давай соблюдать тишину, как все остальные.
Мальчик покорно подчинился, слегка смутившись; он вообще выглядел смущенным и растерянным все время с тех пор, как прибыл в Новы, и это было понятно. Ни я, ни мои слуги не сказали Фридо, что я был человеком Теодориха или что он сам был заложником во владениях Теодориха. По пути сюда, в Ромулу, мы с ним держались позади колонн центурионов, поэтому Фридо не знал даже, что он едет вместе с армией, которая двигается, чтобы сразиться против войска его отца. И разумеется, никто не сообщил ему, на каких условиях сейчас велись переговоры вон на том островке и кто был их участником.
Все воины обеих построившихся армий хранили молчание и изо всех сил старались, чтобы их кони не ржали, а оружие, доспехи и сбруя не скрипели и не бренчали. Мы прислушивались к тому, о чем совещались Теодорих и Страбон, потому что Страбон высказывался во всю мощь своего хриплого грубого голоса, который я хорошо помнил. Очевидно, он надеялся таким образом укрепить дух своего войска и одурачить наших воинов: пусть все услышат обвинения и ругательства, которыми он осыпал Теодориха.
— Да ты жалкий изменник, двоюродный братец! Подлый Амал! Ты сделал из когда-то гордых остроготов настоящих лизоблюдов! Под знаменем слабака вроде тебя они — жалкое подобие римлян! Подумать только, остроготы стали всего лишь подхалимами императора Зенона, продав свою свободу за несколько крошек с императорского стола!
Фридо наклонился и шепотом спросил меня:
— Тот человек в ящике, который кричит, — это союзник моего отца Триарус?
Я кивнул в знак согласия, и мальчик снова умолк, он выглядел уже менее растерянным, но не слишком довольным тем, что король Фева выбрал себе такого собрата по оружию.
— Благородные сородичи! — надрывался Страбон. — Я приглашаю всех вас, призываю вас, приказываю вам! Присоединяйтесь ко мне и сбросьте римское ярмо! Покончим с жалким смехотворным королевством предателя Амала!
Какое-то время Теодорих лишь терпеливо сидел на своем коне и без всяких возражений позволял своему врагу (была видна только голова, торчавшая из-за занавесок паланкина) выкрикивать, что тому заблагорассудится. Страбон мог увидеть, что его пламенные речи не произвели впечатления на воинов, стоявших на нашем берегу реки. Постепенно голос человека-свиньи начал слабеть, но он продолжал выкрикивать:
— Братья остроготы! Товарищи ругии! Друзья и союзники! Я призываю вас на битву, и…
На этом месте Теодорих прервал его звучным голосом, который смогли расслышать все, заявив:
— Slaváith, nithjis! Помолчи, братец! Теперь моя очередь говорить!
Но он обратился не к Страбону или ожидающим войскам. Он повернулся к всаднику, который сопровождал паланкин, и крикнул:
— Фева, у тебя хорошее зрение?
Король ругиев слегка качнулся в седле, словно удивившись, и кивнул головой в шлеме.
— Тогда посмотри туда! — Теодорих поднял руку и показал.
— Выпрямись в седле, Фридо, — велел я принцу, когда голова его отца повернулась в нашу сторону. Но мальчик придумал еще лучше. При помощи веревки для ног, которую я помог ему соорудить, Фридо буквально встал во весь рост — он весело помахал рукой и как можно громче позвал своим тоненьким голоском:
— Háils, Fadar!
Конь Февы сделал шаг назад, словно удивился не меньше всадника. После этого все на островке пришли в возбуждение и торопливо заговорили, хотя теперь мы, зрители, не слышали ни слова. Все трое всадников — Теодорих, Соа и Фева — постоянно показывали на меня и Фридо, на Страбона, на его войско. Фева метался по маленькому пространству островка — то подъезжал к Теодориху и Соа, чтобы объясниться с ними при помощи красноречивых жестов, то возвращался обратно к паланкину, чтобы наклониться и поговорить со Страбоном. Человек-свинья наверняка тоже воспользовался бы жестами, если бы мог, потому что паланкин сотрясался от неистовых подскакиваний его изувеченного тела.
Суета продолжалась еще какое-то время, но наконец король Фева просто вскинул руки, признавая, что сдается. Король ругиев прекратил переговоры, дернул за поводья своего коня и пошлепал по воде обратно. Он выехал на противоположный берег, к левому флангу войска, которое все еще невозмутимо ожидало начала битвы. Король что-то показал жестами и выкрикнул приказы, которых я не смог расслышать. Затем бо́льшая часть войска — передние ряды, которые, очевидно, состояли из ругиев Февы, — символически опустили оружие в знак перемирия. Всадники спешились, копейщики воткнули свои копья в землю, меченосцы убрали мечи в ножны. Увидев это, остальные воины потрясенно замерли. Затем все вдруг замелькало, закачались флагштоки знамен, до моих ушей докатился какой-то шум, должно быть, это означало, что среди войска начались потасовки и ссоры.
Ну а сам Страбон пришел просто в неописуемый ужас. Он так неистово бился внутри паланкина, что тот подскакивал на плечах у носильщиков, бедняги шатались, с превеликим трудом пытаясь удержаться на ногах. Теодорих и Соа просто сидели в седлах и спокойно наблюдали за происходящим. Я услышал голос Страбона в последний раз, он хрипло выкрикивал:
— Несите меня прочь!
Его носильщики вздрогнули от неожиданности, повернулись и, пошатываясь и качаясь, потащили паланкин через реку на противоположный берег.
Фридо удивленно спросил меня:
— Я что, не увижу войны?
— Не сегодня, — ответил я, улыбнувшись ему. — Ты только что выиграл эту войну.
В тот день произошло еще одно значительное событие, о котором историки до сих пор с трепетом упоминают в своих книгах. Страбон продолжал так сильно биться внутри своего паланкина, что носильщики с трудом подняли его на берег. Из первой шеренги вышло несколько копейщиков, чтобы протянуть королю руку. Внезапно паланкин так сильно накренился, что Страбон вывалился и его увидели все: толстое тело в Короткой тунике, откуда торчали бородатая голова и четыре Культи, которыми он беспомощно сучил от ужаса. В этот момент человек-свинья действительно напоминал свиную тушу выставленную на обозрение в лавке мясника.
Современные историки лишь вскользь упоминают о прижизненных деяниях, о правлении жестокого тирана Тиударекса Триаруса по имени Страбон. Но во всех книгах рассказывается, как он пережил стольких своих врагов и выжил в стольких битвах и даже сумел оправиться после страшного увечья, от которого должен был скончаться, но в конце концов умер позорной смертью. Страбона выбросило из паланкина прямо на копье одного из воинов, спешившего помочь ему; воин зашатался от неожиданного удара, и товарищи в замешательстве помогли ему удержать копье. Таким я навсегда запомнил Страбона: изувеченное тело, пронзенное и вздрогнувшее на пике, которая под весом трупа склонилась к земле, и затем тиран навсегда исчез между шаркающих ног верных ему людей.
В ту ночь в шатре Теодориха мы с ним и с Соа за кубком вина обсуждали случившееся.
Соа, мрачно покачав седой головой, сказал следующее:
— Не похоже, чтобы Страбон намеренно искал той бесславной смерти, которой он умер. Но он вполне мог бы это сделать после двойного унижения: отказа от сражения и дезертирства его главных союзников-ругиев на глазах у остальной армии.
— Да, Страбон был конченым человеком, и он это знал, — согласился Теодорих. — И я очень рад, что земля наконец очистилась от него. Он был пятном, омрачавшим память о моей бедной сестре Амаламене. От души надеюсь, что и она, и та женщина, которая так самоотверженно заняла ее место, отдав себя в лапы Страбона, и все остальные жертвы теперь считают себя отомщенными.
— Уверен, что это так, — пробормотал я, чувствуя себя вправе говорить от имени одной из вышеупомянутых женщин.
— Так или иначе, Страбона больше нет, — сказал Соа. — И сегодня весь день, сразу после того, как с ним произошел несчастный случай, его последние твердолобые воины, доведенные до отчаяния остроготы, переходили реку парами, тройками и целыми толпами, не желая испытывать судьбу, сразившись с нашими силами. А его союзники — эта жалкая кучка скифов и сарматов — просто испарились.
— А у меня есть новость получше, — сказал Теодорих. — Вместо того чтобы сразу же отправиться со своим войском домой, король Фева предложил отдать его в мое распоряжение.
Я язвительно заметил:
— Фева, похоже, совсем не стремится вернуться к своей супруге королеве Гизо. И я не стану винить его. Вот скажите, я сам видел короля Феву только издали, у него и правда маленький нос?
Оба моих собеседника изумленно прищурились и в один голос спросили:
— Что?
Затем Теодорих заметил:
— Ну, он же ругий. Едва ли у него внушительный римский нос. А какого дьявола ты спросил об этом?
Я рассмеялся и рассказал им о том, что королева Гизо была не прочь поразвлечься с Магхибом, потому что его длинный армянский нос, как она полагала, свидетельствует о его мужской доблести.
Услышав это, они оба тоже весело рассмеялись, а Теодорих сказал:
— Удивляюсь, насколько живуч этот старый миф, хотя вроде бы уже столько раз было доказано, что это неправда.
Старый Соа почесал свою бороду и задумчиво произнес:
— С другой стороны, что касается противоположного пола, я всегда знал, что рот женщины — верный показатель того, на что похожи ее половые органы. Большой рот означает обширный kunte. Если рот широкий, мягкий и влажный — таково же и ее нижнее отверстие. У женщины с маленькими, надутыми, словно розовый бутон, губками всегда есть такой же маленький ротик и внизу.
Я изумленно воззрился на маршала: мне трудно было представить, что и он когда-то был таким молодым, что испытал на себе все разнообразие женских ртов. Но Теодорих только кивнул и весьма серьезно подтвердил:
— Да, эта примета действительно верна. Вот почему в некоторых восточных странах женщин заставляют скрывать свои лица, так что посторонним людям видны только их глаза. Тамошние мужчины не желают, чтобы другие, так сказать, похотливо оценивали их женщин.
Соа кивнул и глубокомысленно произнес:
— Мужчина всегда ищет женщину с маленьким ртом — зная, сколь восхитительно тесные и обхватывающие у нее kunte, да и вдобавок это верный признак темпераментной любовницы. А более всего следует остерегаться женщин с маленьким ртом и тонкими губами. Они могут оказаться поистине порочными.
— Правда, правда, — кивнул Теодорих. — Акх, если хочешь на славу поразвлечься в постели, надо не забывать об одном простом правиле: отыскать женщину, у которой имеется ожерелье Венеры. Она может не блистать красивым лицом, фигурой, у нее может оказаться ужасным нрав — и не исключено, что тебе захочется избавиться от любовницы уже наутро, — но она доставит тебе истинное наслаждение ночью.
Было очевидно, что Теодорих и Соа ухватились за эту тему разговора только потому, что были рады побеседовать о чем-нибудь более приятном, чем государственные дела, политика или битвы. Однако я снова вернул их на землю, заметив:
— Я рад услышать, что король Фева с такой готовностью присоединился к нам, хотя, признаюсь, и слегка удивлен. Я бы скорее решил, что он будет в ярости из-за того, что его сына похитили и взяли в заложники.
— А вот и нет, — сказал Теодорих. — Кажется, он по-настоящему рад тому, что столь неожиданно отыскал в этом далеком краю своего сынишку и к тому же обнаружил, что о мальчике хорошо позаботились. Знаешь, Торн, я думаю, что все было именно так, как ты и предполагал. Только когда Фева прибыл сюда, он понял, что Страбон — обманщик, бессовестный узурпатор и, что хуже всего, у него почти нет шансов захватить власть.
— В связи с этим хочу тебя спросить, Теодорих. — Соа снова стал серьезным и мудрым старым маршалом. — В обмен на помощь Страбон, без сомнения, обещал Феве половину твоего королевства. А что ты посулишь ему? Или, может, правильнее будет спросить, что просит сам Фева?
— Ничего, — беззаботно ответил Теодорих, — только честный дележ всего того, что мы завоюем под моим командованием.
— Но завоюем где именно? — уточнил я. — Завоюем что? И у кого? Страбон был единственным твоим настоящим противником, Теодорих, и единственной головной болью императора Зенона. После того как ты уничтожил его, не осталось ни одного врага, у кого можно было бы отобрать какие-нибудь земли или добычу. Что же вы с Февой собираетесь делить? Правда, не исключено, что когда-нибудь в будущем и появятся какие-нибудь выскочки, которых можно будет покорить, но у них вряд ли сыщется собственность, которую стоит завоевывать. По мне, так нет ни одного короля и ни одного государства, война с которым могла бы принести пользу, поэтому я не вижу…
— Ты забываешь, — перебил меня Теодорих, — что Зенона вот уже несколько лет терзает еще один, образно выражаясь, хронический недуг. Думаю, он со временем попросит меня помочь вылечить его.
— Что же или кто же это? — в недоумении поинтересовался я.
— Давай, Торн, попробуй отгадать, — сказал Теодорих, и глаза его озорно блеснули. — Ты сам как-то вспоминал слова покойного Страбона об этой персоне. И, Соа, ты же побывал в обществе этого человека. Неужели не знаешь?
Мы, два маршала, вопросительно переглянулись, Теодорих ухмыльнулся, глядя на нас обоих, и тут нас одновременно озарила догадка.
Я выдохнул имя:
— Aúdawakrs.
И Соа тоже сказал:
— Одоакр Рекс.
После чего мы оба благоговейно произнесли одно-единственное слово:
— Рим.
ЗАВОЕВАНИЕ
1
Как говорится: «Все дороги ведут в Рим», но мы прошли множество дорог и потратили немало времени, прежде чем попали туда.
Сначала Теодориху пришлось отправиться в Константинополь. Он взял с собой меня, Соа, верных генералов Питцу и Эрдвика, а также довольно большой эскорт из своих воинов, потому что был приглашен в этот город, чтобы насладиться выпавшей ему высочайшей честью, которой римские императоры никогда еще не удостаивали чужеземцев. Император Зенон, который был извещен о бескровной победе над Страбоном, настаивал, чтобы Теодорих прибыл в столицу, где его ожидала тройная награда — церемония триумфа, право добавить к своему имени «Флавий»[50] и служба на посту консула империи в течение года.
Множество генералов-победителей удостаивались публичной церемонии, которая называлась триумфом. Немало римских граждан и даже несколько человек, которые гражданами Рима не являлись, получили право на дополнительное имя Флавий. И к тому же по меньшей мере каждый год один из знатных римлян на двенадцать месяцев назначался консулом империи (многие шли на невероятные расходы, часто чуть ли не разорялись, лишь бы купить себе эту почетную должность). Но Теодорих был первым и единственным готом, который удостоился этой тройной чести одновременно.
Кое-кто впоследствии утверждал, что Зенон якобы пытался подкупить Теодориха и добился своего; но мне кажется, дело обстояло иначе. Как только император признал Теодориха королем всех остроготов и назначил его своим главнокомандующим на Данувии, ему стали верно служить и преданно его почитать. Однако Теодорих всегда был и теперь оставался довольно-таки независимым человеком: например, он отклонил предложение императора о помощи, желая самостоятельно подавить мятеж Страбона. Поэтому мне казалось, что сейчас Зенон хотел перевести свои отношения с Теодорихом, так сказать, в иную плоскость: чтобы это были отношения не между правителем и подданным, но между равными и друзьями.
Так или иначе, мне вновь была дарована честь ехать рядом с Флавием Амалом Теодорикусом в сопровождении его роскошно украшенного отряда всадников по Эгнатиевой дороге через Золотые ворота Константинополя. Под их тройной аркой нас дожидалась большая толпа, состоявшая из сенаторов, должностных лиц и высшего духовенства Восточной империи. Теодорих спешился, чтобы его короновал лавровым венком городской патриарх епископ Акакий, который приветствовал моего друга как «Christianum Nobilissime et Nobilium Christianissime» — то есть благороднейшего из христиан и самого достойного христианина среди благородных. Сенаторы надели на него пурпурную с золотом тогу picta[51] и вручили ему скипетр, обратившись как к патрицию и предложили ему занять пост консула ordinarius[52] на 1237 год ab urbe condita[53] — или, по христианскому летоисчислению, anno domini[54] 484. Затем Теодорих занял место в особой колеснице, имевшей изогнутую форму и использовавшейся только во время триумфальных шествий; в нее была запряжена четверка лошадей, которые неторопливо двигались вперед, так чтобы толпа сановников могла идти впереди колесницы в качестве почетной стражи.