Конечно же! Матт Уилмотт! «Тринадцать селезней»! Матт Уилмотт остановился в «Тринадцати селезнях».
Если миссис Мюллет можно верить, дождь начался вскоре после начала представления. Матт был там примерно в шесть сорок — ну, шесть сорок пять, я видела его собственными глазами. Вряд ли он уехал в Лондон в такую непогоду. Нет, если бы он планировал уехать, он бы сделал это до спектакля. Явно у него были еще дела с Рупертом.
Ergo,[58] в этот самый момент он поглощает бекон и яйца в «Тринадцати селезнях», единственной гостинице в Бишоп-Лейси.
К счастью, я была уже одета.
В доме было тихо, как в склепе, когда я кралась вниз по восточной лестнице. Треволнения прошлой ночи исчерпали силы у всех, и они, предполагаю, все еще храпят в своих комнатах, словно стая выздоравливающих вампиров.
Когда я выскользнула из кухонной двери, мне, однако, пришлось резко остановиться. На деревянной подставке рядом с дверью между двумя полными бутылками, которые на заре оставил у нас на пороге молочник, втиснулся пакет.
Он был пурпурно-гнойничкового цвета. Прозрачный целлофан, в который он был завернут, уберег его от вчерашнего дождя. Наверху золотыми буквами были написаны слова: «Шоколад миледи — отборное ассорти — 2 фунта. Выбор герцогини». Вдоль он был перевязан ленточкой оттенка увядшей красной розы. Карточка все еще держалась, под углом, словно головной убор Безумного шляпника.
Я видела эту коробку раньше. Я видела ее несколько дней назад в засиженной мухами витрине кондитерской мисс Кул, она же почта на главной улице, где коробка изнывала с незапамятных времен — возможно, с войны, если не раньше. И я сразу же догадалась, кто принес ее к черному входу в Букшоу — Нед Кроппер.
Нед зарабатывал семь фунтов в неделю, выполняя поденные работы у Тулли Стокера в «Тринадцати селезнях», и, как многие другие, был сражен моей сестрой Офелией. Несмотря на то что вчера вечером он сопровождал на «Джека и бобовое зернышко» дочь Тулли, Мэри, это не удержало его от того, чтобы оставить свой полночный дар любви на нашем крыльце, подобно влюбленному мартовскому коту, приносящему мышь к ногам хозяйки.
Шоколадки настолько старые, подумала я, что наверняка кишат бесчисленными разновидностями любопытной плесени, но, к сожалению, у меня не было времени заняться исследованием. Неохотно я вернулась на кухню и засунула коробку в верхний ящик морозильной камеры. Я разберусь с Фели позже.
— Нед!
Я одарила его улыбкой и взмахом сильно растопыренных пальцев, на манер того, как обучают делать членов королевской семьи. С закатанными рукавами и набриолиненными волосами, напоминающими мокрый стог сена, Нед стоял высоко на верхушке покатой крыши «Тринадцати селезней», упираясь каблуками в колпак дымовой трубы, и с помощью кисти размазывал горячую смолу по черепицам, которые выглядели настолько старыми, будто глину для них обжигал король Альфред.[59]
— Спускайся! — крикнула я.
— Не могу, Флавия. На кухне течет. Тулли хочет, чтобы это починили до прихода инспектора. Сказал, он будет тут рано утром.
— Мне надо поговорить с тобой, — сказала я, понижая голос до громкого сценического шепота. — Я не могу все время докрикиваться до крыши.
— Тебе придется подняться наверх. — Он указал на стремянку, прислоненную к стене. — Осторожно.
Стремянка была такой же древней, как сам постоялый двор, по крайней мере мне так показалось. Она качалась и вертелась, скрипя и жутко постанывая, пока я карабкалась по ней.
— Ты насчет прошлого вечера? — спросил Нед, когда я добралась до верхушки.
Дважды проклятье! Если я так прозрачна, что даже кто-то типа Неда видит меня насквозь, с тем же успехом я могу оставить дело полиции.
— Нет, — ответила я, — на самом деле нет, мистер Умные Штаны. Некая персона попросила меня сказать тебе спасибо за милый подарок.
— Правда? — сказал Нед, и черты его лица расплылись в ухмылке классического сельского дурачка. Фольклорное общество поставило бы его перед кинокамерой, не успели бы вы три раза повернуться вокруг своей оси и плюнуть против ветра.
— Она бы пришла сама, но злой отец заточил ее в башне и кормит крошками с пола и отвратительными объедками.
— Хо! — сказал Нед. — Она не выглядела особенно недокормленной прошлым вечером. — Его черты омрачились, как будто он только что вспомнил, что произошло. — Грустные дела, я об этом кукольнике, — добавил он. — Жаль его.
— Я рада, Нед. У него было не так много друзей в мире, знаешь ли. Было бы мило, если бы ты высказал соболезнования мистеру Уилмотту. Кто-то сказал, что он остановился здесь.
Это была ложь, но с благими намерениями.
— Разве? Не знаю. Все, что я знаю, — это «Крыша! Крыша! Крыша!» — звучит по-вороньи, да? Особенно если сказать вот так: «Кры-кры-кры!»
Я покачала головой и начала спускаться по неустойчивой лестнице.
— Посмотри на себя, — окликнул меня Нед. — Ты перемазалась смолой.
— Как крыша, — сказала я, взглянув на свои грязные ладони и платье. Нед согнулся от смеха, и я выдавила прочувствованную улыбку.
Я бы с радостью скормила его свиньям.
— Она не отмывается, знаешь ли. Останется по всему телу, даже когда ты станешь старушкой.
Я подумала, где Нед подцепил этот рустикальный фольклор — вероятно, от Тулли. Я точно знала, что Майкл Фарадей синтезировал тетрахлорэтилен в 1820-х годах нагреванием гексахлорэтана и выделением хлора по мере того, как он разлагался. Образовавшийся в результате растворитель может удалить смолу с ткани. К несчастью, как бы мне ни хотелось это попробовать, у меня не было времени повторить открытие Фарадея. Вместо этого мне придется прибегнуть к майонезу, как рекомендует «Карманный справочник дворецкого и лакея», на который я наткнулась одним дождливым днем, сунув нос в кладовую в Букшоу.
— Может, Мэри знает? Она где-то здесь?
Я бы не посмела вторгнуться и спросить у Тулли о выгодном постояльце. Если быть абсолютно честной, я его боюсь, хотя сложно сказать точно почему.
— Мэри? Она понесла недельную стирку в прачечную, а потом, скорее всего, пойдет в церковь.
Церковь! Полейте меня маслом! Я совсем забыла про церковь. Отец побагровеет от ярости!
— Спасибо, Нед! — крикнула я, хватая «Глэдис» с опоры для велосипедов. — Увидимся!
— Увидимся! — засмеялся Нед и, словно Санта-Клаус, вернулся к работе.
Как я и опасалась, отец стоял у парадного входа, поглядывая на часы, когда я плавно затормозила.
— Извини! — сказала я. Он даже не потрудился спросить, где я была.
Сквозь открытую дверь я влетела в вестибюль. Даффи сидела на середине западной лестницы с книжкой на коленях. Фели еще не спустилась.
Я взлетела по восточной лестнице в свою спальню, натянула воскресное платье со скоростью актера-трансформатора, протерла лицо салфеткой и в течение двух минут, стерев капли смолы с кончиков косичек, была готова к утренней молитве.
И тут я вспомнила о шоколадных конфетах. Лучше убрать их, пока миссис Мюллет не обнаружила их в холодильнике. Если я этого не сделаю, мне придется ответить на кучу нахальных вопросов.
Я прокралась на цыпочках вниз по черной лестнице на кухню и заглянула за угол. Что-то отвратительное закипало на плите, но никого не было видно.
Я достала конфеты из морозильника и вернулась наверх так быстро, что вы не успели бы договорить фразу «Джек и бобовое зернышко».
Когда я открыла дверь в лабораторию, мой взгляд привлекло сверкание стекла, отражавшего упрямый солнечный луч из окна. Милое устройство под названием аппарат Киппа — один из прекраснейших образчиков викторианского лабораторного стекла Тара де Люса.
«Прекрасное пленяет навсегда», — однажды написал поэт Китс. Во всяком случае, так мне сказала Даффи. Нет ни тени сомнения, что Китс написал эти слова, созерцая аппарат Киппа — устройство, используемое для получения газа в результате химической реакции.
По форме это были два прозрачных стеклянных шара, установленные один над другим, соединяющая их короткая трубка с s-образной стеклянной затычкой, выступающей из верхнего шара, и вентиляционной трубой со стеклянным запорным краном, торчащим из нижнего.
Мой план тут же обрел форму: верный знак божественного вдохновения. Но у меня оставались считанные минуты, перед тем как отец влетит сюда и стащит меня вниз по лестнице.
Первым делом я достала из ящика старую отцовскую бритву — одну из тех, что я позаимствовала для более раннего эксперимента. Я осторожно стянула красную ленточку с коробки конфет, перевернула ее и сделала осторожный, идеально ровный надрез в целлофане вдоль того места, где лежала ленточка. Надрез на дне и с каждого бока — вот и все, что потребовалось, чтобы обертка раскрылась, как устричная раковина. Вернуть ее на место будет детской игрой.
Сделав это, я осторожно приподняла крышку и заглянула внутрь.
Идеально! Конфеты выглядели безупречно. Я подозревала, что время может взять свое — что, открыв коробку, я могу увидеть зрелище вроде того, которое некогда видела на церковном кладбище, когда мистер Гаскинс, церковный сторож, выкапывая новую могилу, случайно повредил ту, что была уже занята.
Но затем мне пришло в голову, что конфеты, будучи герметично запечатаны, не говоря уже о добавленных консервантах, могут все еще казаться свежими невооруженному глазу. Удача на моей стороне.
Я выбрала этот метод из-за того, что его можно было использовать при нормальной температуре. Хотя имелись и другие процедуры, способные привести к тому же результату, я выбрала следующую: в нижнюю сферу аппарата Киппа я отмерила некоторое количество обыкновенного сульфида железа. В верхний шар я осторожно капнула раствор серной кислоты, воспользовавшись стеклянной палочкой, чтобы убедиться, что жидкость попадет именно в нужную емкость.
Я наблюдала, как в нижнем контейнере пошла реакция: славное химическое гудение, которое неизменно происходит, когда что-то, содержащее серу — включая человеческое тело, — разлагается. Когда я решила, что она завершилась, я открыла нижний кран и выпустила газ в колбу с резиновой пробкой.
Далее следовала часть, которую я люблю больше всего: взяв большой шприц из меди со стеклом в ящике стола дяди Тара (я часто размышляла, не пользовался ли он им для того, чтобы делать себе инъекции семипроцентного раствора кокаина, подобно Шерлоку Холмсу), я проткнула иглой резиновую пробку, нажала на поршень и затем потянула его обратно.
Теперь у меня был шприц, заряженный сероводородом. Остался один шаг.
Проколов иглой резиновую затычку мензурки, я нажала на поршень изо всех сил большими пальцами. Лишь четырнадцать единиц атмосферного давления требуется для того, чтобы превратить газ в жидкость, и, как я была уверена, это сработало.
Теперь у меня была мензурка, содержащая идеально чистый сероводород в жидком виде. Все, что оставалось, — это снова потянуть за поршень и наблюдать, как сероводород поступает в стеклянный цилиндр шприца.
Я осторожно начинила каждую конфету каплей-двумя жидкости, прикасаясь к каждому проколу стеклянной палочкой (слегка нагретой на бунзеновской горелке), чтобы разгладить маленькие отверстия.
Я произвела процедуру так идеально, что лишь слабый-слабый душок тухлых яиц достиг моего носа. Заключенный в липкую начинку, сероводород останется изолированным, невидимым, неощущаемым, пока Фели…
— Флавия!
Это был отец, он звал меня из вестибюля.
— Иду! — отозвалась я. — Буду через секунду!
Я вернула на место крышку коробки и целлофановую обертку, в двух местах смазав ее растительным клеем, чтобы скрыть почти невидимый надрез. Затем я вернула на место ленточку.
Медленно спускаясь по витой лестнице и отчаянно стараясь выглядеть степенной и скромной, я увидела, что вся семья сгрудилась в ожидании на первом этаже.
— Полагаю, это тебе, — сказала я, протягивая коробку Фели. — Кто-то оставил это у входа.
Она слегка покраснела.
— И я должна сделать признание, — добавила я. Все глаза во мгновение ока устремились на меня — отцовские, тетушки Фелисити, Фели, Даффи и даже Доггера. — У меня был соблазн оставить их себе, — сказала я, потупив глаза, — но сегодня воскресенье, и я действительно очень стараюсь стать лучше.
Протянув жадные руки, Фели проглотила наживку, словно акула.
15
Отец и тетушка Фелисити вели нас, Доггер в черном котелке замыкал, и мы побрели, как всегда, гуськом через поля, как утки к пруду. Зеленые пейзажи, окружающие нас, казались в утреннем свете такими же древними и неизменными, как холст Констебля,[60] и я бы ни капли не удивилась, обнаружив, что мы не более чем крошечные фигурки на заднем плане одной из его картин, например «Телега сена» или «Долина Дэдхема».
День был идеальный. Яркие призмы росы сверкали, как бриллианты, в траве, хотя я знала, что в разгар дня они испарятся под солнцем.
Испарятся под солнцем! Разве не это припасла вселенная для всех нас? Наступит день, когда солнце взорвется, как красный шар, и каждый на земле быстрее, чем за фотовспышку, превратится в углерод. Разве Книга Бытия не об этом говорит? Ибо прах ты и в прах возвратишься. Это намного больше, чем нудная старая теология. Углерод — великий уравнитель, мрачный жнец.
Бриллианты — не более чем углерод, но углерод в кристаллической решетке, сделавшей его самым твердым из известных минералов в природе. Это путь, по которому мы все идем. Я уверена. Нам предназначено стать бриллиантами!
Ах, как волнительно думать о том, что еще долго после конца света будет существовать то, что останется от наших тел, превратится в сверкающую пургу из бриллиантовой пыли, несомую в вечность в красном сиянии умирающего солнца.
Что до Руперта Порсона, для него этот процесс уже начался.
— Я очень сомневаюсь, Хэвиленд, — говорила тетушка Фелисити, — что они будут проводить службу. Вряд ли это правильно в свете произошедшего.
— Англиканская церковь, Лисси, — ответил отец, — подобно времени и приливу, не ждет ни одного человека. Кроме того, он умер в приходском зале, а не в самой церкви.
— Возможно, — сказала она, фыркая. — Тем не менее я буду вне себя, если окажется, что мы проделали весь этот путь пешком напрасно.
Но отец оказался прав. Идя вдоль каменной стены, окружавшей, словно затянутый ремень, возвышавшийся над рекой церковный двор, я увидела верх синего «воксхолла» инспектора Хьюитта, осторожно выглядывавший в конце тропинки. Самого инспектора не было видно, когда мы ступили на порог и вошли в церковь.
Утренняя молитва была столь же торжественна, как заупокойная месса. Я точно это знаю, потому что мы, де Люсы, — католики; на самом деле мы привилегированные члены клуба. Нам выпала наша доля гонений и бегства. Но мы регулярно посещаем Святого Танкреда из-за его близости и потому что викарий — большой друг отца.
«Кроме того, — как говорит отец, — вести дела с местными — наш непременный долг».
Этим утром церковь была набита под завязку. Даже балкон под колокольней кишел людьми из деревни, стремившимися попасть как можно ближе, не оказавшись при этом невежливыми, к Месту Преступления.
Ниаллы нигде не было видно. Я сразу же обратила внимание. Миссис Мюллет и ее мужа Альфа тоже. Если я знаю нашу миссис Мюллет, в этот самый момент она бомбардирует Ниаллу сосисками и вопросами. «Потчует и пытает», как это называет Даффи.
Синтия уже стояла на коленях в середине первого ряда, молясь каким-то богам, которых хотела подкупить, перед началом службы. Она всегда первая опускалась на колени и первая вскакивала. Иногда я думала о ней как о духовном рулевом Святого Танкреда.
Первый раз, поскольку дело касалось того, кого я знала лично, я ждала службу с нетерпением. Викарий, как я ожидала, изречет что-нибудь вдохновленное кончиной Руперта — со вкусом, но назидательное. «В разгар жизни мы рядом со смертью» — таково мое предположение.
Но, когда викарий взошел на кафедру, он выглядел странно подавленным, и дело было не только в том, что Синтия провела указательным пальцем в белой перчатке по деревянной подставке, на которой стояли разрозненные экземпляры гимнария[61] и «Книги общей молитвы». Фактически викарий вообще не упоминал о происшествии до самого конца службы.
— В свете трагических обстоятельств минувшего вечера, — произнес он тихим торжественным голосом, — полиция попросила, чтобы приходской зал был доступен для них, пока они не закончат работу. Следовательно, только этим утром наши обычные закуски будут сервированы в доме священника. Желающие сердечно приглашаются присоединиться к нам после службы. А теперь Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух…
И все! Никаких высказываний на тему «незнакомца среди нас» вроде тех, что он изрекал, когда Горация Бонепенни убили в Букшоу. Никаких размышлений о бессмертии души… Ничего.
Если быть абсолютно честной, я чувствовала себя обманутой.
Никогда не получается выскочить из церкви, по крайней мере из Святого Танкреда, на солнце, как пробка из бутылки. Всегда приходится остановиться у двери, чтобы пожать руку викарию и сделать несколько обязательных замечаний по поводу проповеди, погоды или урожая.
Отец выбрал проповедь, Даффи и Фели — погоду (свиньи!), Даффи прокомментировала замечательную ясность неба, а Фели — тепло. Так что выбора у меня было мало, а викарий уже пожимал мне руку.
— Как дела у Мэг? — спросила я. Правду говоря, я совершенно забыла о Мэг до настоящего момента, и этот вопрос пришел мне в голову только сейчас.