Тетушка Фелисити бросила на него взгляд лучезарного одобрения.
— Но, — добавил Дитер, — должен предупредить вас, это длинная история. Вы уверены, что хотите ее слушать?
Даффи закрыла книжку и отложила ее в сторону.
— Обожаю длинные истории, — сказала она. — Чем длиннее, тем лучше.
Дитер занял место на ковре перед камином, опираясь локтем на каминную полку. Его почти можно было представить в охотничьем домике в Черном лесу.[66]
— Что ж, — приступил он, — думаю, можно легко сказать, что меня сбили в Англии из-за сестер Бронте.
Сбили? Это что-то новенькое! Я сгорала от любопытства.
Глаза Даффи тут же превратились в фарфоровые дверные ручки, и даже отец выпрямился.
— Бог мой! — пробормотал он.
— Я был избалованным мальчиком, — рассказывал Дитер, — должен признать это. Я был единственным ребенком, рос в зажиточном доме под присмотром Kinderpflegerin — няньки.
Мой отец, как я уже упоминал, был издателем, а мать — археологом. Хотя они меня любили, полагаю, они были так погружены в свои собственные миры, что все, связанное с «мальчиком», было оставлено на откуп Друзилле. Так звали няньку — Друзилла.
Друзилла очень увлекалась английскими романами. Она поглощала книги, как кит пожирает планктон. Ее невозможно было увидеть без книги в руке — она научила меня читать, когда я еще сосал палец.
Друзилла перечитала все книги сестер Бронте, конечно же: «Грозовой перевал», «Джейн Эйр», «Шерли», «Незнакомку из Уайтфелл-холла» — она знала их практически наизусть.
Я был наполовину влюблен в нее, полагаю, и думал, что могу завоевать ее любовь чтением вслух по-английски ее любимых вещей.
Так я и стал англофилом. С тех пор я ничего не хотел так, как читать английские книги: Диккенса, само собой, и Конан Дойля, Джейн Остин и Томаса Харди. Когда я стал постарше, Друзилла подарила мне на Рождество подписку на «Газету для мальчиков» и «Приятелей». К двенадцати годам я был больше британцем, чем многие мальчики из Брикстона![67]
Затем пришел черед радио. Благодаря статьям в «Приятелях» и школьному другу, жившему по соседству, — его звали Вольфганг Цандер, — я сумел собрать простой одноламповый радиоприемник, с помощью которого мы настроились на трансляцию «Би-би-си».
Мы были без ума от электрических приборов, Вольфганг и я. Первой вещью, что мы сделали, был дверной звонок, работавший от батареи, следующей — телефон между моей спальней и его, с проводом, протянутым над крышами и сквозь деревья.
Долго после того, как наши семьи засыпали, этот завернутый в хлопок провод высоко в ветках гудел от наших возбужденных рассуждений. Мы могли проговорить ночь напролет, о радио, конечно же, но и об английских книгах, ибо Вольфганг, видите ли, тоже был заражен английским микробом (особенно Бронте).
Подростковое воображение — мощная штука, мы представляли себя, Вольфганг и я, рыцарями Круглого стола, которые примчатся верхом из нашей тевтонской твердыни, чтобы спасти сестер Бронте, этих трех прекрасных бледных дев, — сами их имена отождествляли их с дочерями бога грома, удерживаемыми в заложниках чудовищем в холодной каменной башне на севере.
Кроме того, — добавил он, — есть что-то в юных беспомощных барышнях во влажном климате, что заставляет каждого юношу стремиться увезти их оттуда и жениться.
Он помолчал, чтобы его слова возымели эффект, страстно переводя взгляд с одной из нас на вторую и на третью, и тогда я с внезапным потрясением поняла, что в Фели, Даффи и мне, как Дитер воображает, он нашел своих Бронте и в Букшоу — свою холодную каменную башню. Мы были его Шарлотта, Эмили и Энн!
И вот мы сидели, все три, уронив челюсти до пола.
Мои мысли вертелись, в то время как Дитер продолжал:
— Но слишком скоро мы выросли, — сказал он, вздыхая. — Слишком скоро, чтобы принять не только удовольствия мира взрослых, но и его сложности.
Рано или поздно наступает возраст, когда мальчики открывают для себя полеты, и он пришел для меня рано. Мои родители записали меня в Национал-социалистический летный корпус, и, когда мне стукнуло четырнадцать, я вдруг обнаружил себя за штурвалом «шульгляйтера», рыщущим, словно ястреб, над горой Вассеркуппе, холмами гессенского Рена.
С воздуха эти горы, хотя они совершенно другого геологического происхождения, в некоторых местах поразительно напоминают торфяники Северного Йоркшира.
— Откуда вы это знаете? — перебила Даффи.
— Дафна! — сказал отец. Его язвительный вид добавлял слово «манеры».
— Это потому, что вы бомбили Шеффилд?
После ее вопроса повисло шокирующее молчание. Какая она смелая! Даже я не спросила бы Дитера о его авиационных действиях над Англией, хотя допускаю, что несколько минут назад такая мысль приходила мне в голову.
— Потому что, — добавила Даффи, — если да, вы должны сказать.
— Я подходил к этому, — спокойно сказал Дитер.
Он продолжил не моргнув глазом:
— Когда началась война и меня перевели в люфтваффе, я всегда носил на дне рюкзака маленькие эврименовские[68] издания «Джейн Эйр» и «Грозового перевала», бережно завернутые в белый шелковый шарф, бок о бок с лордом Байроном и Шелли.
Я решил, когда война закончится, запишусь в университет — может, даже в Оксфорд, поскольку язык я уже знаю, — где буду изучать английскую литературу. Получу степень бакалавра с отличием и займу должность преподавателя в какой-нибудь известной частной школе и закончу дни почтенным уважаемым наставником, кем-то вроде вашего мистера Чипса.[69]
«До свидания, герр Шранц», — говаривал я. Но Судьба со мной еще не закончила. Был получен приказ, что мне следует немедленно отправиться во Францию.
Мой отец, кажется, столкнулся со старым знакомым в Берлине, кем-то высокопоставленным в министерстве и способным устроить все что угодно. Отец хотел, чтобы у него был сын, летающий на истребителе, сын, чье имя будет в заголовках всех газет, а не сын, грезящий, уткнувшись носом в книжку — особенно в английскую!
Не успел я возразить, как меня назначили в разведывательную группу, «люфтлоффе III», базирующуюся во Франции близ Лилля.
Нашими самолетами были «мессершмиты БФ-110», двухмоторные аппараты по прозвищу «Zerstörer».[70]
— «Разрушитель», — кисло произнесла Даффи. Временами она бывала весьма неучтива.
— Да, — ответил Дитер, — «Разрушитель». Эти, правда, были специально модифицированы в разведывательных целях. Мы не несли бомбы.
— Шпионили, — сказала Даффи. Ее щеки слегка покраснели, хотя от гнева или волнения, — я не могла определить.
— Да, шпионили, если предпочитаете, — согласился Дитер. — Во время войны разведкой занимались обе стороны.
— Он прав, ты знаешь, Дафна, — заметил отец.
— Как я говорил, — продолжил Дитер, глянув на Даффи, — «Zerstörer» был двухмоторным аппаратом с командой из двух человек — пилота и второго члена, который мог быть радистом, навигатором или пулеметчиком, в зависимости от задания.
В мой первый день в строю, когда я шел к казарме для инструктажа, оберфельдфебель — сержант — в летных ботинках щелкнул каблуками и крикнул: «Герр хауптманн![71] Хитклифф!» Разумеется, это был мой старый приятель Вольфганг Цандер.
Я быстро оглянулся, проверяя, не услышал ли его кто-нибудь, поскольку фамильярность между чинами не терпели. Но никого не было в пределах слышимости.
Мы радостно обменялись рукопожатием. «Я твой навигатор, — смеясь, сказал Вольфганг. — Тебе это сказали? Из всех навигаторов в стране выбрали именно меня, чтобы летать в твоем жестяном драконе!»
Хотя я был счастлив видеть его снова, нам следовало быть откровенными. Ситуация была сложной. Мы разработали целую систему военных хитростей — прямо как любовники в романах эпохи Регентства.
Мы подходили к самолетам, тыкая туда-сюда пальцами и ныряя под фюзеляжи, как будто обсуждаем тяги управления, но наши разговоры редко касались чего-то другого помимо английских романов. Если кто-то приближался, мы быстро переключались с Харди на Гитлера.
Во время одного из таких осмотров родился великий замысел. Я не помню, кому первому он пришел в голову — мне или Вольфгангу.
Мы ходили вокруг хвоста «Кати» — так назывался наш самолет, — когда вдруг один из нас, думаю, наверное, это был Вольфганг… а может, и я… сказал: «Как думаешь, цветет сейчас вереск в Хауорте?»[72]
Вот так просто. За пару секунд кости, как говорил Юлий Цезарь, были брошены.
И затем, как будто подслушивая нас под дверью, снова выступила судьба. Два дня спустя нам дали цель в Южном Йоркшире — железнодорожная сортировочная станция и велосипедная фабрика, которая, как считали, производила двигатели для «роллс-ройсов». Только фотографии. «Плевое дело», как говаривали парни из королевских военно-воздушных сил. Идеальная возможность лично доставить наш маленький дар.
Полет через канал прошел без приключений, на этот раз нас не атаковали «спитфайры». Погода была прекрасная, и двигатели «Кати» урчали, как парочка больших довольных кошек.
Мы прибыли к цели вовремя — точь-в-точь, как вы говорите, — и сделали фотографии. Щелк! Щелк! Щелк! — и мы закончили. Задание выполнено! Следующие пятнадцать минут были в нашем распоряжении.
Дом священника в Хауорте находился меньше чем в десяти милях к северо-западу, и с нашей скоростью, составлявшей триста миль в час, полет займет меньше двух минут.
Проблема заключалась в том, что мы были слишком высоко. Хотя мы спустились до семнадцати тысяч футов из-за фотографий, для нашей личной миссии требовалось быстро снизиться еще больше. «Мессершмит» с черными свастиками на крыльях, несущийся, словно ястреб, к тихой английской деревне, вряд ли останется незамеченным.
Я наклонил штурвал вперед, и мы начали спускаться гигантской спиралью все ниже и ниже, в ушах хлопало, словно вылетали пробки от шампанского. Под нами вереск на пустошах казался морем пурпурных волн.
На высоте в тысячу футов я потянул штурвал на себя и выровнял машину чуть ли не на высоте изгородей.
«Готовься!» — крикнул я Вольфгангу.
Мы подлетали с востока, и внезапно она появилась наверху холма — деревня Хауорт! Мы ревели, скользя над полями, чуть не задевая дымовые трубы на сельских домах.
Когда мы летели над хауортской дорогой, я первый раз заметил церковь на вершине крутой центральной улицы, затем, в ста ярдах за ней, за церковным кладбищем, знакомые очертания дома священника, где жили Бронте. Он был в точности такой, как я всегда представлял его себе: темные испещренные пятнами камни и пустые окна.
«Сейчас!» — крикнул я, и Вольфганг выбросил наш подарок из кабины в зону пониженного давления позади самолета. Хотя я этого не видел, но представлял, как наш венок летит по воздуху, переворачиваясь снова и снова, пурпурная лента реет позади до самого падения на землю. Позже кто-нибудь найдет его среди старых надгробий около двери дома священника и прочитает послание — золотые буквы на верескового цвета шелке, говорившие: «Весь мир любит вас, покойтесь с миром».
Слишком рискованно подниматься вверх на высоту полета. Нам следовало возвращаться домой на бреющем полете от точки до точки, держась открытой местности. Конечно, так мы сожжем больше горючего, но мы оба были молоды и глупы и делали то, ради чего сюда прилетели. Как только нас засекут, мы знали, все гончие ада, «ураганы» и «спитфайры», будут у нас на хвосте.
Но был идеальный августовский день. Немного удачи и попутный ветер, говорил я Вольфгангу, и мы сможем даже пролететь над домом Томаса Харди по пути домой, не потратив лишних денег рейха.
Именно в этот момент фонарь кабины перед моим лицом рассыпался дождем взрывающихся осколков. Нас подбили!
«„Спитфайр!“» — крикнул Вольфганг. Но было слишком поздно. Темная тень пронеслась мимо нас, затем заложила вираж и развернулась, ее красно-бело-синие опознавательные круги сверкали, словно безумные глаза, на летнем солнце.
«Осторожно! — завопил я. — Он заходит на второй круг!»
В этот момент я заметил, что измеритель температуры двигателя зашкаливает. Двигатель перегрелся. Я глянул в сторону и, к своему ужасу, увидел черный дым и оранжевые языки пламени, вырывающиеся из-под обтекателя. Я флюгировал винт[73] и выключил двигатель.
Теперь «спитфайр» был снова позади нас. В том, что осталось от зеркала заднего вида, я видел его фрагментарное отражение, покачивающееся из стороны в сторону у нас на хвосте. Он взял нас на прицел.
Но он не стрелял. Это нервировало больше всего.
«Давай же, — думал я. — Покончи с этим». Он играл с нами, словно терьер с крысой.
Не знаю, сколько это продолжалось. Не можешь измерять время, когда ты на грани гибели.
«Почему он не стреляет?» — окликнул я Вольфганга, но ответа не было. С пристегнутыми ремнями безопасности я не мог обернуться достаточно далеко, чтобы посмотреть на него.
Но даже с одним двигателем «Кати» легко могла держаться в воздухе, и, казалось, целую вечность британская гончая преследовала германского зайца над зеленым сельским пейзажем.
Разбитое стекло уменьшило видимость до нуля, и мне приходилось резко дергаться из стороны в сторону, чтобы видеть, что впереди. Рискованная ситуация.
И затем умер второй двигатель. Уфф! И все! У меня оставались считанные секунды для принятия решения. Под крыльями проносились деревья на поросшем лесом холме. На краю леса было покатое поле. Вот там я ее и посажу. Никаких колес, подумал я. Лучше сесть на брюхо и остановиться побыстрее.
Звук столкновения был громче, чем я мог представить. Самолет развернулся из стороны в сторону, разрывая днище о землю, его колотило и дергало, кренило, плющило — это было как будто тебя живым швырнуло в мельничное колесо.
И затем сверхъестественная тишина. Я не сразу осознал, что мы больше не движемся. Я отстегнул ремни, откинул фонарь и выпрыгнул на крыло, затем побежал назад посмотреть на Вольфганга.
«Выходи! — завопил я. — Скорее! Выбирайся!»
Но ответа не было.
Под стеклом в море крови Вольфганг сидел со счастливой улыбкой на лице. Его мертвые глаза взволнованно уставились на зеленую английскую природу.
Я спрыгнул с крыла, и меня стошнило.
Я остановился у дальнего края поля. Выше, на склоне холма, из-за деревьев вышли двое мужчин — один высокий, второй низкий — и медленно, осторожно двинулись ко мне. Один из них нес ружье, второй — вилы.
Я стоял не шевелясь. Когда они подошли ближе, я поднял одну руку в воздух, медленно достал пистолет из кобуры и отбросил его, убедившись, что они видят, что я делаю. Затем поднял вверх вторую руку.
«Вы немец?» — крикнул высокий, когда они приблизились.
«Да! — прокричал я в ответ. — Но я говорю по-английски!»
Он выглядел несколько изумленным.
«Наверное, вам следует позвонить в полицию, — предположил я, указав движением головы на разбитый „мессершмит“. — Мой друг погиб».
Высокий мужчина осторожно подошел к самолету и заглянул внутрь. Второй твердо стоял на месте, глядя на меня так, будто я прилетел с другой планеты. Он замахнулся вилами, как будто собирался воткнуть мне их в живот.
«Оставь его, Руперт, — сказал мужчина с ружьем. — Он только что потерпел крушение».
Не успел второй человек ответить, как в воздухе послышался пронзительный вой, и «спитфайр» пронесся мимо, описав в конце поля победную «бочку».[74]
Я наблюдал, как он взлетает высоко в небо, и затем произнес:
Мужчины посмотрели на меня так, будто я внезапно впал в шок, — возможно, так и было. Только позже на меня нахлынуло сокрушающее осознание, что бедный Вольфганг мертв.
«Джордж Мередит, — сказал я им. — „Взлетающий жаворонок“».
Позже, в полицейском участке в деревне, пилот «спитфайра» нанес мне визит. Он вместе с эскадрильей базировался в Каттерике и взял самолет, чтобы проверить управление, после того как механики изменили кое-какие настройки. Он не имел ни малейших намерений ввязываться в драку в тот день, как он мне сказал, но вот они мы, Вольфганг и я, вдруг оказались у него на прицеле над Хауортом. Что еще он мог сделать?
«Так уж получилось. Невезуха, старик, — сказал он. — Чертовски жаль твоего друга».
— Все это было шесть лет назад, — сказал Дитер со вздохом. — Высокий мужчина в поле с ружьем, как я узнал впоследствии, был Гордон Ингльби. Второй, с вилами, как, возможно, вы уже догадались, — Руперт Порсон.
18
Руперт Порсон? Но как человек с вилами мог быть Рупертом Порсоном?
Мои мысли крутились, как разрисованный жестяной волчок.
Последним местом на земле, где, как я могла ожидать, закончится рассказ Дитера, было поле Джубили на ферме Ингльби. Но одно стало совершенно ясно: если Руперт действительно был на ферме «Голубятня» шесть лет назад, во время войны, это объясняет, по крайней мере частично, почему деревянное лицо куклы Джека было вырезано по образу и подобию Робина Ингльби.
Отец испустил вздох.
— Я хорошо это помню, — сказал он. — Ваш самолет упал на поле Джубили, прямо под лесом Джиббет.
Дитер кивнул.
— На короткое время меня отправили в лагерь военнопленных с тридцатью или сорока другими офицерами и солдатами люфтваффе, где наши дни проходили в рытье канав и высаживании изгородей. Каторжный труд, но, по крайней мере, я все еще был в Англии. Большинство немецких пилотов, захваченных в плен, были отправлены за границу, в канадские лагеря, где было мало надежды на побег.
Когда мне предложили возможность жить и работать на ферме, я схватился за нее; хотя это было не обязательно, многие из нас сделали то же самое. Те, кто не считал себя предателем, кроме всего прочего.