– Что ж, сударь, начнем, – пробубнил я и поставил реберный нож чуть ниже гортани Кузнецова. Чуть помедлив, подался вперед, надавив на лезвие, и потащил его к лобковой кости…
Через несколько минут все было готово. И я стал зашивать бедолагу, спешно работая иглой, словно проворная швея. Стежок, еще один, еще, нитку с иголкой от себя и вверх, затягивая шов. И вдруг… почувствовал легкое жжение в пальце, к которому сразу присоединилась и теплая ноющая пульсация. Еще до того, как посмотрел на руку, я уже знал, что произошло. Такое случалось со мною не впервые. В спешке игла сорвалась, насквозь проткнув мягкие ткани указательного пальца, чуть ниже первой фаланги. Подняв руку и осмотрев, понял, что не ошибся. Сказав несколько очень плохих слов, принялся аккуратно снимать перчатку, чтобы вымыть руку и выдернуть иглу. Но следующие пару-тройку секунд стоял не двигаясь, зачарованно глядя на небывалое зрелище, что было сродни сакральным ритуалам. Крупные алые пятна крови, одна за одной, торопливо срывались с моей руки в незашитое горло Кузнецова, словно играли в догонялки. Падая в тело, теплая живая кровь растекалась по мертвым черно-вишневым сгусткам, проворно сползая в грудную клетку, как будто стремилась добраться до сердца. Казалось, она хочет породнить меня с Кузнецовым, отдав ему частичку моей жизни.
Промыв ранку, наскоро замотал палец пластырем и закончил работу. Теперь ДНК, несущая мои гены, навсегда стала частью Кузнецова, образовав с ним одно целое. А через пару дней, где-то в Белгороде, случатся его похороны, которые будут и моими похоронами тоже. Все, кто любил покойного, поплачут и надо мной, и прочтут молитвы. Цветы, которые лягут на свежие комья земли, когда ящик зароют, будут самую малость моими. Так что теперь Кузнецов без меня – никуда.
Когда заканчивал второе вскрытие, в секционном зале появился Бумажкин, да не один, а с деловито-озабоченным лицом.
– Тёмыч, бросай все как есть, ты мне нужен, – сказал он, разминая пальцами сигарету.
– Чего такое?
– Надо по адресу смотаться. Есть для тебя работа.
– Адрес-то хоть московский? – поинтересовался я.
– Хоть московский. Рядом тут, в Лианозово. Переодевайся и на выдачу подходи.
Спустя несколько минут я был в зоне выдачи, где шла неспешная работа над двумя постояльцами. Склонившись над массивным гробом, Вовка гримировал дородную даму, ловким постукиванием пальцев нанося тоналку. Работал так быстро и уверенно, что казалось, может делать это даже во сне. Не прекращая гримировать, он иногда кидал на Плохотнюка цепкий взгляд, чуть поворачивая голову в его сторону. Боря тем временем был занят сложной процедурой. Он брил мужчину, заросшего плотной седой бородой, большая часть которой находилась на проваленных впалых щеках. При этом так старался, что даже высунул кончик языка, словно ребенок, пишущий прописи. Поздоровавшись с Плохишом, я подошел к Вовке.
– Ну, рассказывай, – напомнил я Бумажкину. – Куда меня заслать собираешься?
– Смотри, дело такое, – поднял на меня глаза Вова. – В Лианозово на квартире дедулька, которого в какие-то горы повезут. Так что заказчику нужна месячная бальзамировка и справка на нее. Бланк «Мосритуала» я тебе дам. Правда, они его зачем-то одели – придется раздевать. Бальзамировка, дефектовка, одевание, маску и в ящик положить. Мои друзья для каких-то своих знакомых попросили.
– А что с бритьем?
– Брить не надо. А, вот еще что. Если скажут на пайку с ними съездить – поезжай.
– Без проблем… Вот только зачем я им на пайке?
– Говорят, у них мужиков маловато. А ящик-то цинковый, тяжелый. Да и мужик вроде габаритный. Люди там нормальные, привезут, отвезут, заплатят хорошо. Один из них уже к нам едет, за тобой. Рюкзак в кладовке, только раствор проверь.
– Все сделаем в лучшем виде, – пообещал я Вовке и пошел наводить инспекцию в рюкзаке с набором для бальзамации. Проверив инструмент, взял с собой заготовку для бальзамировочного раствора, которую осталось лишь развести водой уже там, на месте. Через пять минут был готов, но заказчик еще не появился.
Устроившись на диванчике в «двенашке», я включил телик и принялся ждать. Через пару минут компанию мне составил Плохотнюк, закончивший свои выдачи. Он был в пасмурном настроении и так молчаливо и сосредоточенно заваривал свой вонючий чай, словно снаряжал фугас.
– Ты, Борька, чего в таком миноре сегодня? – поинтересовался я на правах приятеля и коллеги.
– Да вот жизнь свою менять собрался, – мрачно ответил Плохиш, выдержав тяжелую паузу.
– На что менять? Да брось ты, лучше себе оставь. Чего случилось-то?
– Да, Верка… кровь пьет, – тяжело вздохнул Борян, шумно отхлебнув чай с запахом вишневого дезодоранта.
– Как вампир?
– Да не, как лошадь – ведрами. И ведь исключительно мою предпочитает.
– А чью же? Ты ж на ней жениться собирался. Чью ж ей еще пить-то? – сказал я.
– Э, нет, не скажи, Тёмыч… У нее большая семья – папа, мама, брат, сестра, даже бабушка есть. Нет бы там поживиться! Ни хрена! Она перед ними эталон сестры и дочери из себя ломает. Наша Верочка, говорят, просто ангел. Как тебе, Боря, охрененно повезло! А Боря, только и знай себе, сдает, как почетный донор, – смешно негодовал Плохотнюк.
– Прям все так плохо? Может, ей внимания не хватает?
– Тёмыч, гад, и ты туда же?! Мозгов ей не хватает, а не внимания. Верочке то, Верочке это! А потом и то, и это сразу! А чего в итоге? – не выдержав эмоционального порыва, Плохиш рывком вскочил с кресла, перед этим бережно поставив на стол вонючую вишневую кружку.
– И чего в итоге? – живо поинтересовался я.
– Ладно, вот тебе свежий пример, еще жабрами дышит. Пришел с работы, сижу дома. Даже посуду помыл, на кой-то хрен… Жду ее из института. Звонок. Открываю дверь… Братуха, я тебе клянусь, как ее увидел – постарел недели на две. Стоит зареванная, тушь, слезы, сопли. Я все беды мира представил. Убили, изнасиловали, бабушка сковырнулась, брат в ментовке, колготки итальянские порвала… Все перебрал.
– И что было-то, Борь?
– Ага, интересно? А ты мое состояние представь! Я ее кое-как успокоил, на диван посадил. И она вибрирующим голосом заявляет: Борис, нам надо с тобой поговорить. И пауза, как по Станиславскому. Я думаю, если она мне сейчас скажет, что уходит к какому-нибудь там… Думаю, прям сразу с балкона ее выкину, водки вмажу и пойду сдаваться. Она опять: Борис, ты только не ври мне. Сижу спокойно, седину приглаживаю, жду конца света. Я ей: врать не буду, давай поговорим уже скорее, пока меня кондратий не обнял. Она еще носом чуток посопливела и задвигает вот такую тему, да еще дрожащим голосом, – Плохиш схватил со стола чашку и сделал пару глотков. – Ты, говорит, Боря, когда в морг на работу устроился, стал мне очень часто розы дарить. Нормальное начало? И опять пауза. Я вообще потерялся, Тёмыч! Думаю, куда она после этого выкружит?!
– Да куда угодно может, она же дама все-таки, – заметил я, с трудом сдерживая смех.
– Вот хрен ты угадаешь! Есть варианты какие-нибудь? Ну? – требовал Плохотнюк.
– Есть такая бабская примета… Если цветы дарит, значит – налево гуляет. По-моему, только это подходит.
– Да?! Только этот? А вот те хрен, дядя, не угадал! – торжествующе рассмеялся Борян и хлопнул себя по ляжке. Со стороны можно было подумать, что он гордится Вериной изобретательностью. – Так вот… Говорит, часто розы дарить стал. А у нее в институте подружка есть, Ритка, у которой вся семья врачами напичкана – мама, папа, тетя… И Верочка мне и заявляет. Мне Рита, мол, сказала, если санитар морга розы дарит, то все понятно… – Борян замолчал, испытующе глядя на меня. – Все понятно, он эти розы из венков выдергивает!
– Да, Борь, финал трагичный, – согласился я сквозь смех. – И что ты ответил?
– Да я слова все позабывал. Честно… Сижу, как дебил… Думаю, может, я сплю? А Верка на меня смотрит и так несмело, правда, но спрашивает… Боря, это же не так? И опять вот это «ты только не ври мне».
– Ну, и к чему пришли-то?
– К чему? Да я слова потом вспомнил… сказал их все… Так что розы, Тёмыч, идут теперь на хер. Буду ей сразу венки дарить.
– Ленту в «Мосритуале» закажи, от любящего Плохотнюка.
– Кстати, идея… Не, я решил серьезно.
– Уходить будешь?
– Не, я ей отомщу, правда. В подъезде глаза луком натру, приду зареванный и тоже какую-нибудь херню отморожу.
– Плохиш, да вы там весело живете, прекрати жаловаться!
– Временами, Тёмыч, веселуха крайне сомнительная, ей-богу.
Нашу дискуссию о вопросах психологии семейных отношений нарушила санитарка Катя, спустившаяся к нам со второго этажа, из мира высшего образования, пальм и микроскопов. Она внесла себя в «двенашку» чуть неуклюжей тяжелой походкой.
– Привет! – сказала она в своем фирменном стиле. Голос взрослой усталой женщины, интонации – пятилетнего ребенка.
– Привет! – сказала она в своем фирменном стиле. Голос взрослой усталой женщины, интонации – пятилетнего ребенка.
Мы сказали «привет, Катюша» почти хором.
– Слушайте, мальчишки… Вы представляете, какая новость? Люсечка родила! Вы не знаете?
– Это не я, – тут же нашелся Борян.
– Отец ребенка в курсе? – стало мне интересно.
– Ну, вам только б ржать… А мы так все переживали…
– Кать, прости, – попытался я разделить ее радость, – но я Люсю не знаю.
– Не знаешь??! – изумилась Катька. – Люська из пищеблока, ты что?
– Ну, ты, Тёмыч, вообще, не в теме, – комично перешел на сторону Кати Борян. – Люсю из пищеблока каждый знает, вот она потому и рожает.
– Мальчик? Девочка? – задал я классический вопрос.
– Ой, все есть! – с гордостью ответила Катя.
– Вот повезло кому-то… Так на пищеблоке отметиться! – хохотнул Борян. – Сразу двоих, комплект! Крутая Люсечка.
– А че это двоих-то? Семь! Четыре мальчика, три девочки.
– Ну ясно, Тёмыч! Люсечка – это собака, – пояснил Плохотнюк. И добавил: – Но все равно, дети – не мои.
– Сам ты собака, Боря! Люсечка – это киска. Она сейчас малышей кормит, конечно. Они же крошечные… Но мы уже скоро начнем котятам хозяев искать… – радостно лепетала Катька. – Если хотите… Боря, возьми, будете с Верочкой его нянчить, заботиться! – щебетала Катька.
– Эх, Катька, обо мне бы кто позаботился! – отмахнулся от предложения Плохиш.
– Тёмыч! Приехали они, – услышал голос Бумажкина. Взяв рюкзак, сказал, что к пяти буду по-любому.
По пути в коридоре мне встретилась Тома. Она стояла, прислонившись к дверному проему зоны выдачи. Зная, чего она хочет, я вынул из кармана джинсов помятую пачку курева, на ходу протягивая ей ароматную отраву. Угостив Тому сигаретой, я щелкнул ключом и покинул отделение, на ходу смакуя бесценную возможность переступить порог своими ногами.
На крыльце отделения стоял низкорослый пузатый мужик, дорого одетый, в остроносых туфлях с декоративными вставками, с большим носом, который был сломан, наверное, раз десять. Волосы на голове у него были короче, чем на лице, хотя лысым он не был. Стоя полубоком ко мне, он курил. А, да… Он был кавказцем. Рафинированным. С одной стороны, он выглядел комично, но при этом сразу было понятно, что говорить ему об этом опасно – может откусить голову. В первые секунды очень хотелось включить заднюю. Но подвести Вовку я не мог.
– Здравствуйте, – сказал я. Мужик развернулся, выкинул сигарету. Сделав шаг вперед, протянул мне руку.
– Здравствуйте. Вы Артем, да? – сказал он с каким-то странным акцентом, который не резал ухо. И улыбнулся, моментально преобразившись. От опасной суровости не осталось и следа, будто улыбка растопила ее, сделав его лицо смешновато-добрым, с мультипликационным оттенком.
– Да, это я.
– Очень приятно, дорогой! А меня – Азамат. Едем?
– Да, конечно.
Мы пошли к воротам, за которыми я только сейчас разглядел кузов 124-го купе, как позже выяснилось, пятилитровый.
– Артём, это значит Тёма. А меня как только не зовут. Выбирай: Аза, Азам, Зама. Ну, и Азамат тоже, но это полное имя. Это мама когда ругает, только Азамат называет.
– Это все мамы так, – усмехнулся я. – А по имени-отчеству вас, простите…
– Азамат Асланович. Но когда меня так зовут, я чувствую, как старый становлюсь. А тебя по батюшке?
– Артём Анатольевич я, но мне двадцать всего.
– Эх, двадцать! Тебя-то еще можно по отчеству… – с искренней завистью остроумно заметил он.
Усевшись в машину, мы аккуратно объехали клинику, выбравшись на дорогу, после чего Азамат утопил педаль, пытаясь развить хотя бы первую космическую скорость.
– А у нас, Тема, вот горе в семье. Дядя Руслан умер.
– Сочувствую вам. Это надо пережить.
– Он мне дядя троюродный. Очень сильный человек. Очень! Я сильнее не видел человека. И все это признавали. Его сын нас встречать будет, Сулейман. Эх, дядя Русик… – сокрушенно покачал он головой.
– А он в Москве жил? – спросил я, чтоб как-то поддержать разговор.
– И в Москве тоже жил… и в Урус-Мартане, в Америке, и в Праге. Он был глава такой семьи, которая в себе пять семей собрала. Очень сильный был… очень, – горестно покачал он головой. И вдруг спросил, повернувшись ко мне мультяшным детским лицом: – Брат, ты план куришь?
– Да, бывало… – уклончиво сказал я, будто и сам толком не был уверен в ответе.
– У меня тако-о-ой есть, – протянул чеченец, восхищенно покачивая массивной бородатой головой. – Две затяжки делаю, третью боюсь, веришь? Сам растил – себе, друзьям…
– Ну, тогда понятно. Домашнее – оно всегда лучше.
– Да, прям зверь вырос, – довольно ухмыльнулся он. Чуть помолчав на светофоре, продолжил, нетерпеливо рванув с места, не дождавшись зеленого: – Дядя Руслан, да прибудет с ним Аллах, меня за курево со школы гонял, да только я упрямый. А вот теперь и нет того, кто бы мне мог погрозить кулаком, как он это делал, – горестно сказал Азамат, и голос его чуть дрогнул, разделяя с ним утрату. – А вот сейчас бы разрешил, точно знаю.
– А почему сейчас… – хотел было я спросить, но мой новый знакомый уже отвечал:
– Он ведь смерть свою учуял, клянусь, за месяц… И нас с Сулейманом, сыном его, тогда и просил, чтобы мы только один день его оплакали. А уж потом, говорит, полной жизнью живите… Чтобы мне на том свете спокойно было – каждому дню радуйтесь, так и сказал. И жену свою, Фатиму, от траура освободил. Один день тоже плакать ей велел, да только она и слушать его не стала, ведь очень любила… Теперь от горя совсем не своя…
Подрезав испуганно шарахнувшуюся «девятку», Азамат сердито пробормотал «ты не видишь, ишак слепой, я доктора везу», словно на бортах его «Мерседеса» были нарисованы цифры «03». И бесстрашно вдавил в пол педаль газа. Не прошло и пары минут, как мы уже были в Лианозово.
Присвистнув резиной на повороте, «Мерседес» влетел в узкий тесный двор. Редкие деревья, покосившиеся от времени лавочки и изношенная детская площадка, были зажаты между двумя рыжими кирпичными четырехэтажками. Как-то однажды, случайно заскочив к бывшему однокласснику, я гостил в таком доме, которых в столице было немного. Приятель и рассказал мне, что добротные здания возвели пленные солдаты вермахта, все-таки попавшие в Москву, как они того и хотели. Строили аккуратно и качественно, а потому это трофейное жилье почти пятьдесят лет исправно служило победителям и их потомкам.
– Приехали, дорогой, вот наш дом, – радушно произнес Азамат с хозяйской интонацией, блеснувшей в его словах. И хотя она была и не явной, по одной этой фразе становилось понятно, что гостем в Москве этот горец себя не чувствует.
Выйдя из небрежно припаркованной машины, чеченец хлопнул массивной дверцей 124-го. Тот отозвался ему, мигнув фарами и крякнув сигнализацией. В ответ Азамат дотронулся до запылившегося зеркала заднего вида, будто погладил преданное ручное животное.
– Там Руслан нас ждет, – пояснил он, указывая на крайний подъезд.
Дверь подъезда всхлипнула усталым протяжным скрипом, отделяя нас с провожатым от двора, залитого солнцем и птичьими голосами. Прохладный подъезд, вымощенный полвека назад повергнутыми немцами, издавал запах сырости и нехитрой снеди, скворчащей на плите какой-то из квартир. Поднимаясь по лестничным пролетам, густо покрытым хамоватым народным фольклором, я пытался представить, что ждет меня в квартире, рядом с которой остановится тяжело пыхтящий Азамат.
«Сделаю все быстро и аккуратно. Впрочем, как и всегда. Только сегодня еще аккуратнее, ведь если что не так… Чеченцы меня самого забальзамируют», – молча говорил я себе, не спеша пролистывая вниз грязные ступени, уходящие из-под неуклюжей поступи племянника покойного. «Интересно, а родня этого Руслана вообще-то представляет, как бальзамировка делается? – вдруг вспыхнул в моей голове беспокойный вопрос. – Что ж я раньше-то об этом не подумал? Это ведь надо было сразу оговорить… Хотя Бумажкин наверняка прояснил им этот момент. Хорошо бы, если так… Ислам – дело непростое».
Беспокоился я не напрасно. Чтобы надежно законсервировать тело главы чеченского рода, мне было совершенно необходимо сделать разрез на внутренней стороне бедра Руслана, да и прокол в районе солнечного сплетения тоже был нужен. Что скажет на это семья? По их обычаю, резать покойника абсолютно недопустимо. Именно поэтому у приемной главного врача клиники временами выстраивались очереди из мусульман, в письменной форме решительно требующих отменить назначенное вскрытие. «Но и без бальзамировки они никак не обойдутся, это понятно».
Еще до того, как я увидел тело, уже стремительно вырисовывались очертания возможной проблемы. Причем весьма серьезной.
Остановившись на площадке третьего этажа, взмокший Азамат, шумно отдуваясь, коротко бросил через плечо «все, пришли». Вынув из кармана штанов смятый носовой платок, вытер лицо, одним движением запихнул влажную ткань обратно и только потом нажал на кнопку звонка. Мерзко, отрывисто взвизгнув, звонок привел в движение неизвестность, поджидающую меня за блекло-бордовой, выцветшей дерматиновой дверью. Послышались приглушенные голоса и еще какие-то звуки, из которых вынырнули торопливые шаги. Дважды щелкнул замок, отперев квартиру, где ждал меня дядя Руслан.