Внук Махно не блистал талантами, в школе учился посредственно, но был тихим и послушным мальчиком, к тому же физически здоровым. И это привлекало к нему симпатии. Потом Телесика призвали в армию. А после демобилизации он в Славгород не вернулся, остался где–то среди чужих людей, унеся с собой правду о прошлом своих предков и о своем происхождении.
Спустя несколько лет после тяжелой потери совсем постаревший Иван женился вторично и опять взял в жены молодую женщину, без детей и предыстории. Звали ее Марией. Мария родила ему дочь, которая, скорее всего, там же и проживает. Известно только, что Иван не увидел ее взрослой — умер в 1965 году. Цетка надолго пережила сына и упокоилась только в 1980 году, когда Телесий Иванович, сын Ивана, в дальних краях давным–давно устроился в жизни и взял в свои руки владение бабушкиными богатствами.
Вообще–то, это не вся история отношений Цетки и Нестора, а только та ее часть, которую Цетка не то, что не смогла скрыть от людей, а просто сама признавала и озвучивала. Но есть и скрытая часть их отношений, о которой тоже все знают, но как–то с самого начала негласно постановили не говорить о ней, потому что так хотела Цетка, так ей было… ну, удобнее, что ли. И ей подыгрывали. Хотя ничего сверхъестественного в ней нет, даже наоборот.
Суть в чем? Суть в том, что освободившийся в результате февральской революции Нестор недели через две примчался к Цетке — первая любовь все–таки. Встреча была жаркой и Цетка забеременела. Дело житейское. Казалось бы, в ее положении надо было бы радоваться. Но нет, тогда для молодой женщины это явилось ударом.
Ну, во–первых, потому что она еще не освоилась с ролью ветреницы, непутевой гулены. И тем более не была готова к роли женщины, рожающей незаконнорожденных детей от залетного ухажера, да еще с сомнительной биографией. Для нее это казалось непереносимым позором! И она сразу же решила скрыть свой позор от посторонних. Открылась только родителям.
Конечно, мать ее поддержала!
— Доченька, — сказала мудрая женщина. — Мужья — дело временное, а дети останутся с тобой навсегда. Как же без них? Я уж испереживалась о тебе…
— Стыдно мне, — кривила губы и плакала Цетка. — Люди осудят, клеймо на мне поставят…
— Скроем! — пообещала старая Кристина. — Не мы первые…
И второе, что испугало Цетку и заставило утаивать свое положение, — это опасение потерять Нестора. Она обладала умной природой и понимала, что Нестор совсем не настроен на размеренную жизнь обыкновенного сельского мужика. Исходя из этого, она рассудила так: ее возлюбленный — человек из другого мира, он рвется к другой жизни, где все кипит и меняется, все непостоянно. Он не откажется от своих устремлений ни за что, если уж терпел из–за них каторгу. Значит, дети станут ему обузой. Само знание о них будет сковывать его. И он начнет уклоняться от встреч с Цеткой, даже если ничего откровенно не скажет ей. А она этого не хотела!
Все я тут учла или нет, все ли поняла или что–то упустила — не важно. Важно то, что случилось дальше. А именно это я и излагаю.
А дальше… через девять месяцев Цетка решила рожать не у себя дома и не у матери, а в доме Ефросиньи Алексеевны Сотник, местной повитухи. Так иногда поступали по селам, когда предполагались тяжелые роды. Но у Цетки первые роды прошли благополучно, и на свет появился крепенький веселый мальчик, названный Семеном. В первые дни он оставался в доме повитухи, жившей, кстати, на соседней улице от роженицы. Затем Ефросинья Алексеевна объявила батюшке, что в одну из ночей к ее порогу был подброшен ребенок мужского пола. И она, как законная и опытная повитуха, в соответствии с долгом, подобрала его и тут же провела работу по поиску для мальчика приемных родителей. Таковые нашлись, ими стали престарелые супруги Антон и Кристина Тищенко с соседней улицы, отчаявшиеся иметь внуков от дочери своей Светланы Антоновны. За этих людей она ручается, зная их многие годы. В своем устном обращении к батюшке Ефросинья Алексеевна просила зарегистрировать рождение мальчика по всем церковным канонам.
Такой была традиция по приданию законного статуса детям. И внебрачным в том числе, если их правильно вписать в схему. И после этого можно было сколько угодно говорить о своих подозрениях, обсуждать и предполагать, кто настоящие родители ребенка, кто подкинул его повитухе, но это все было прахом и суетой. Ребенок обретал жизнь как чистокровный гражданин, и плевать на всех хотел.
Кстати, немного о чистокровности, чтобы не путали это понятие с генетикой, этнической чистотой или династичностью. Понятие о чистокровности сложилось еще в средние века, и было аналогично тому, что наши деды называли благонадежностью, а мы называем законопослушностью. Чтобы считаться чистокровным гражданином (читай — благонадежным, законопослушным), надо было соответствовать всего трем требованиям:
1. родиться в законном браке;
2. не иметь преследования со стороны властей (не иметь судимости);
3. вглубь до седьмого колена не иметь родственников, поменявших вероисповедание.
Батюшка уже готов был внести имя новорожденного Семена в свои книги учета, как тут во всеуслышание подняла голос Цетка! Она заявила, что в деле воспитания приемного ребенка не доверяет своим родителям из–за их преклонного возраста. И что, мол, коль так получилось с подкидышем, то уж лучше она запишет его на себя, и пусть тогда ее родители возятся с ним, сколько хотят. Так был разыгран спектакль, в результате которого Семен принял на себя девичью фамилию матери. А уж кто был записан отцом, о том мне не сказали, не знаю.
Приличия были соблюдены. А Нестор что же? А ничего. Откуда ему было знать, что пишется где–то в церковных книгах? Время было неспокойное, жизнь — бурная, времени на пустяки не хватало.
Почему я все это знаю? Потому что повитуха Ефросинья Алексеевна Сотник — это моя прабабка, мамина бабушка по матери. Вот так. Прожила она долго и оставила по себе потомкам многие местные тайны, которые любила рассказывать на досуге.
Но не только поэтому я все это знаю. А еще и потому, что моя мама позже стала родней этому Семену, сыну Махно. Какой родней? А вот какой.
Муж этой самой Ефросиньи Алексеевны Сотник был женат на ней вторым браком. От первого брака у него осталось много детей, которых Ефросинья Алексеевна воспитала как своих родных. Они приходились моей маме родными дядьями и тетками. Была среди них дочь Мария, впоследствии ставшая женой Никифора Сиромахи.
В семье Марии и Никифора родилась дочь Оксана. Повзрослев и выйдя замуж, она получила от односельчан кличку Майорша.
Вот эта–то Оксана (далее идут мамины слова) «…вышла замуж за Семена — первого сына бабы Цетки от Махно, старшего брата Ивана горбатого — и родила двойню: мальчика и девочку. Опять же их моя бабушка Фрося на свет принимала. Дети были слабенькие, поэтому девочка вскоре умерла, а сын Александр выжил. Позже Оксана родила Майю, девушку слегка странную… сельскую простушку… Как еще сказать? С детским умом она была. Несчастная наследственность от Махно на Семене сказаться не успела, он погиб на войне в 23 года. А дети его… сама знаешь».
Получается, если Мария была маме родной теткой, то Оксана — двоюродной сестрой. Значит, по отношению ко мне дети Оксаны были троюродными братом и сестрой. Да, я их хорошо знала, прекрасно помню.
Александр Семенович, за которым закрепилось прозвище Заяц, всю жизнь страдал больной печенью, женатым не был, впрочем, как и бабником, детей не оставил. Был он замечательно привлекательным внешне, высоким, стройным, гибким и очень умным, начитанным. А еще он умел смешить людей — рядом с ним все покатывались от хохота. Добродушный его характер, незлобивость привлекали к нему симпатии, земляки его любили.
Будучи в выпускном классе, я перенесла тяжелую болезнь печени, после чего обязана была раз в полгода являться в больницу для обязательного диспансерного осмотра. Однажды мы встретились там с Александром Семеновичем, и он очень участливо отнесся ко мне, долго делился опытом, учил, как с этой болезнью жить, как соблюдать диету. Говорил мягко, убедительно, подбадривающе.
Характерно, что Александр Семенович по причине слабого здоровья всю жизнь работал весьма умеренно, щадяще, словно для вида, а жил безбедно и припеваючи: постоянно лечится на водах, хорошо одевался, ездил по театрам, разборчиво питался, что тоже стоило денег, вообще многое позволял себе. Например, он не стригся у местного парикмахера, а ездил для этого в город, к особенным мастерам, и те из его прекрасных вьющихся волос делали просто загляденье, а не прическу. Он работал на заводе, как и мой отец — вот откуда мое знание этих деталей. Отец рассказывал дома, что в трудовом коллективе образ жизни «этого чудака Зайца» вызывал разговоры. И объяснял их тем, что «хоть и негоже считать чужие деньги, но очень небезынтересно знать, где они берутся».
Конечно, люди, и мы в том числе, знали, кем являются и Александр Семенович, и Иван горбатый, и догадывались об источнике их доходов… Но Александр Семенович за всю жизнь не купил себе даже велосипеда, доживал с матерью в старой хате — иными словами, был в такой большой степени симпатичнее своего родного дядьки, настолько аккуратно жил, так неукоснительно соблюдал во всем меру, так продуманно все говорил и делал, что ему все прощали и ничего не ставили в укор. А Ивана горбатого недолюбливали, хоть тот вообще молчал.
Отец с большой охотой рассказывал о Сашке Зайце, как он его называл, передавал его прибаутки, анекдоты, розыгрыши, побасенки, потому что тот ежедневно придумывал что–то новое, просто искрился заражающим жизнелюбием, доброй шуткой, незлой подначкой. Александр Семенович был заядлым читателем прессы, особенно интересовался политикой, всегда знал основные новости в стране и за рубежом и обязательно комментировал их в коллективе, причем делал это со вкусом, в меру остро, но очень смешно. Отец говорил о нем с теплотой и снисходительностью, что было не характерно для него, далеко не простодушного человека.
Умер Александр Семенович лет пятидесяти от роду.
Помню и Майю — красивую простушку–хохотушку. Пока она взрослела, брат Александр ее очень опекал, оберегал от обидчиков. Потом она уехала жить в Запорожье. К кому поехала и что там делала, не знаю. Иногда на выходные она приезжала в Славгород, а с годами стали поговаривать, что Майя попала то ли в психиатрическую лечебницу, из которой не вышла, то ли в дом инвалидов… Так и пропала где–то… Это случилось еще при жизни ее брата.
Так что Цетка очень лукавила перед моей бабушкой Александрой Сергеевной, когда изображала невинность при обнаружившейся беременности Иваном. Ну… это у них были игры такие женские — в порядочность…
Конечно, власти Цетку дергали, несколько раз вызывали в КГБ на беседы — в Синельниково и даже в Днепропетровск. Не все вопросы она помнила, потому что сидела там растерянная и напуганная. О каких–то, возможно, не хотела рассказывать спустя годы подругам. Но отвечала искренне, без утайки.
Сначала спрашивали, знала ли она Нестора вообще. Этого факта отрицать она не могла.
— Вы знали, чем этот человек занимается? — вкрадчиво продолжал хозяин областного кабинета, где Цетку допрашивали.
— Знала, — отвечала она, — он любил купать лошадей помещика Миргородского и водить их в ночное.
— А позже?
— Позже мы стали подростками и полюбили друг друга.
— Что вас связывало с гражданином Махно в зрелом возрасте?
— Больше ничего, — призналась Цетка. — Только любовь.
— А на эксы вы с ним ходили?
— Куда?
— На экспроприации, — пояснил хозяин кабинета.
— Может, и ходили. Я не знаю… — Цетка от волнения сдвинула с головы косынку и вытерла ею помокревшие губы. — А что это такое?
— Это налеты на усадьбы граждан. Грабежи и убийства. В таких акциях вы участвовали?
Цетка истово перекрестилась.
— Какие страшные вещи вы говорите… Нет, в таком я не участвовала!
А тот, что допрашивал Цетку в Синельниково, все интересовался, звал ли ее Нестор с собой за границу и почему она с ним не уехала.
— Звать–то он звал, но кто меня там ждал с сыном–инвалидом? Да и не сделала я ничего такого, чтобы бежать.
— А он сделал?
— Он что заработал, то и получил, — Цетка опять перекрестилась, неразборчиво зашептала молитву.
— Не жалко было его другой отдавать? Муж все–таки…
— Нет, — простодушно призналась Цетка. — Он терял силы, болел. Ему не жена нужна была, а кормилица и нянька. Вон с ним поехала эта дылда, которой он до подмышек доставал, — и ладно. Я знаю, что он любил одну меня.
Даже соседку Цеткину Бараненко Александру Федоровну вызывали и допрашивали на предмет того, была ли Светлана Антоновна Григорьева причастна к махновской деятельности. Наверное, не у нее одной этим интересовались. Но предъявить Цетке таких обвинений никто не мог. Ну гуляла она с Махно, так, может, не по своей воле. И уж точно не по политическим причинам! Не только она искала судьбы в мужиках, запутавшихся в политике, — жизнь–то одна. Чья вина, что пришлось им жить в такое расхристанное время?
Единственная, кого Цетка предала, и то — невольно, на то время жила за границей, а по возвращении быстро сменила фамилию и сама остерегалась высовываться, не то что других обвинять.
Цетку в КГБ выпотрошили так, что она уже и не помнила, было ли что такое, чего бы она им не рассказала. С тем ее отпустили, предупредив, чтобы не болтала, не зажиралась на глазах у людей и вообще жила тихо и незаметно.
— Так я тихо… — попыталась сказать Цетка, но ее перебили с всезнающей ухмылочкой.
— Наслышаны, наслышаны, как вы «тихо». И про ваши молочные ванны, и про тачанки с музыкой и про сына…
— Да теперь уж нет… — Цетка с непритворным смирением наклонила голову.
Сразу после окончания Гражданской войны во всех населенных пунктах, зараженных махновщиной, постоянно работали уполномоченные КГБ. В Славгороде тоже они были. Фамилию последнего люди помнят — Тарасенко. Вот на их попечении и находилось те, кого не привлекали к ответственности, но кто оставался под наблюдением органов.
Так вот этот Тарасенко вроде беззлобный, никого зря не трогал, а тут как–то в 1954 году решил произвести у Цетки обыск, потрясти ее на предмет выявления махновских сокровищ. Но… репрессии репрессиями, а свои люди у махновцев везде оставались. И Цетка знала, к кому обратиться. Поэтому молчать не стала! После этого Тарасенко исчез из Славгорода, а на его место приехал другой. Но вскорости должность эту упразднили, всех преступников выпустили на свободу и Цетка вздохнула свободнее.
Симпатичная и любимая мной Бараненко Александра Федоровна, жена моего двоюродного деда, хорошо знавшая героев этого повествования и детали их жизни, начиная от Цетки и Махно и кончая детьми Ивана, и много–много с большим мастерством рассказывавшая мне о них, в 1972 году уехала из Славгорода к дочери, и получать дальнейшие достоверные сведения стало мне не от кого.
Цетку еще и поколение моих родителей называло Цеткой, а потом уж молодежь забыла об этом ее имени. Хоть и жила Цетка от нас на второй улице и видела я ее в свою школьную пору ежедневно, да и потом часто, а тайны ее по ней прочесть не могла. Только подругам своим, Александре Сергеевне и Александре Федоровне, которых, кстати, пережила, поверяла Светлана Антоновна все без утайки — в старости, после долгих десятилетий молчания, очень нуждалась она в том, чтобы изливать душу.
Была она хорошо сложенной, очень аккуратной, чистенькой, довольно приятной старушкой, с мелкими правильными чертами лица. Белая, слишком нежная кожа ее в старости истончилась, взялась морщинами и покрылась чуть заметными пятнами коричневого цвета, как будто на нее падала тень летних деревьев. Фигурой она казалась мельче моей коренастой бабушки Александры Сергеевны и ниже высокой и статной Александры Федоровны. Со временем, возможно, потому, что жила с повинно склоненной головой, Цетка слегка сутулилась, ходила с палочкой, хотя походка была ровной и собранной. Голос имела приятный, тихий. Говорила совершенно бесстрастно и, действительно, сильно грассировала и плевалась при этом. Впрочем, зная эту особенность, вытирала рот неизменно имеющимися у нее платочками.
Не помню, чтобы кто–то относился к ней плохо, попрекал ее или поминал ей старое… Конечно, люди и последующих поколений знали, кем была Цетка в молодости, но относились к ней чуть ли не бережно, как к олицетворению местной истории, как к символу прошлых лет или как к уникальной достопримечательности. Я наблюдала заинтересованные и оживленные взгляды, бросаемые в ее сторону, на которые она умела не реагировать. Но враждебности к ней не было — так сумела она себя поставить. Или что–то еще, непонятое мной, стояло за этим…
Сказанное не относилось к моей бабушке — так и не простившей предательства подруге своего детства. Бабушка обвиняла ее в сломанной судьбе, в том, что ее дети, выросшие в чужой среде и не знавшие родного языка, по возвращении на Родину не смогли преодолеть этот барьер, вовремя получить образование и выбиться в люди. Не раз Цетка при мне винилась перед бабушкой, а та вроде бы из вежливости и прощала ее, а после этого отворачивалась и плевалась, словно прикоснулась губами к гадине.
Иногда Цетка приходила к бабушке на посиделки, долго рассказывала о своих горестях, жаловалась на несчастье с сыном. Опять бабушка вежливо выслушивала ее, угощала чаем с рафинадом, который они кололи, зажимая в руке и ударяя по нему тупой стороной ножа, но ничто не могло растопить бабушкину душу. Бабушка твердо знала, что по вине этой женщины она стала нищей, потеряла мужа и все свои богатства, нажитые честным трудом… А сама Цетка сохранила и то, что припас ей Нестор, и то, что оставил муж, тоже награбивший немало. Бабушке пришлось до глубокой старости не выпускать иглу из рук, работать и работать. А Цетка никогда не утруждалась, даже на собственном огороде ни разу не наклонилась — у нее всегда находились помощники.