Могла ли она стать вражеским агентом? Только не ради денег. У нее их было больше чем достаточно. Ради идеи? А какие нацистские идеи могли найти у нее отклик? О превосходстве немецкой нации? Возможно, но только в том случае, если бы она сама к ней принадлежала. Могла ли она пойти против своей страны и народа? Она всегда превозносила империю, хотя в наши дни это не слишком популярная тема. Любила распространяться о патриотизме.
Не знаю, как сейчас обстоят дела в Англии, сэр, я там давно не был, но сдается мне, что у нас стало меньше трескотни и больше дела. Из того, что я читал и слышал, мне показалось, что те, кто действительно работает и обеспечивает победу, более склонны к критике, чем к восхвалению. Возьмите тех англичан, кто сбежал в Штаты, когда началась война. Уж можете мне поверить, они так трепали языками, что просто диву даешься, как это здесь справились без них, когда пришлось по-настоящему туго. А уж когда заходил разговор, что мы не были готовы к войне, слишком разленились, полюбили легкие деньги и вообще почивали на лаврах, как же они возмущались! Прямо из штанов выпрыгивали! Я сам слышал, как эти люди говорили, что критиканам самое место в концлагерях и Англии не мешало бы поучиться у гестапо. Похоже, миссис Рубрик была того же поля ягода.
– Мисс Харм говорила, что она собиралась остаться в Англии и поработать.
– В самом деле? Но только на руководящих должностях, чтобы командовать. Я вот о чем думаю, мистер Аллейн. Если бы ей предложили какой-нибудь высокий пост в Рейхе после нашего поражения, как бы она поступила? Устояла или нет? Я часто задавал себе этот вопрос.
– И как же вы на него отвечали?
– Вероятность такая была. Она одна из всех членов парламента имела доступ в эту мастерскую. И могла сделать себе ключ, когда в дверь вставляли замок. Этого нельзя исключить. Чем больше она распространялась о вражеских агентах, тем чаще я задумывался: а сама она не из их ли числа? Она часто говорила, что мы без всякого опасения можем заимствовать у нацистов все положительное, что есть в их методах: патриотическое воспитание молодежи, пропаганду национализма. И всегда встречала в штыки любые критические выступления. В этом, конечно, ничего страшного нет. Таких твердолобых консерваторов достаточно много. Она набралась их идей еще до войны. И потом, она терпеть не могла евреев. Говорила, что это нация паразитов. У меня порой закрадывались подозрения, но я осаживал себя, считал, что просто спятил.
Аллейн поинтересовался, есть ли у него на миссис Рубрик что-нибудь посущественнее. Маркинс печально покачал головой. Ничего, кроме повышенного интереса к работе молодых людей, но она по натуре была любопытна. Есть и более здравое объяснение. Миссис Рубрик была членом комитета по борьбе со шпионажем и в этом качестве могла мешать вражескому агенту. Возможно, у нее возникли подозрения относительно кого-то из своих, и она выдала себя. Она была не слишком осмотрительна. Вот вам и мотив убийства.
– Да, – сухо отозвался Аллейн. – Именно поэтому капитан Грейс считает, что это вы ее убили.
Маркинс мстительно заметил, что капитан Грейс и сам не вполне благонадежен.
– При его глупости от него можно ждать чего угодно, – возмущенно прошептал он. – А его прошлое? Учился в Гейдельберге. Но вид у него не слишком ученый. А как насчет того, что он симпатизирует нацистам? Может, я и дурак, но уж это хорошо разглядел.
– Надеюсь, вы шутите, – улыбнулся Аллейн.
– Безмозглый тип, – упрямо повторил Маркинс.
– Есть еще один момент, – продолжил Аллейн. – Мы должны знать, что входило в задачу агента. Только передача чертежей, или у него были и другие цели? Например, собрать информацию о работе миссис Рубрик в комиссии по борьбе со шпионажем, что не требует материальных свидетельств. Достаточно тайного радиопередатчика, этого неизменного орудия шпионов.
– Мне ли об этом не знать, – усмехнулся Маркинс. – В этих горах спрятать его ничего не стоит.
– Но он должен быть в пределах досягаемости. В случае радиопередатчика шпион должен выходить на связь в определенное время, когда вражеский корабль находится достаточно близко от здешних берегов. В протоколах указано, что под видом поисков миссис Рубрик здесь тщательно прочесали местность. Даже притащили машину с радиолокатором и прощупали все русло реки. И вы принимали в этом участие.
– Да, я сопровождал этих парней. Они попросили меня показать им усадьбу. Что мне оставалось делать? Только заткнуться и как дураку таскаться за ними. А я ведь и сам в этом деле спец. Нет в этом мире справедливости!
– И покоя тоже нет, – заметил Аллейн, подавляя зевоту. – Через три часа мы оба должны появиться внизу с лицами, сияющими свежестью. Я несколько не в форме, а вы как-никак на работе. Думаю, нам пора закругляться.
Маркинс тотчас же поднялся и, слегка склонив голову, принял вид примерного слуги.
– Вам открыть окно, сэр? – спросил он.
– Сделайте милость и еще откройте шторы. Я задую свечу. У вас ведь есть фонарик?
– Мы здесь не очень-то беспокоимся о затемнении, мистер Аллейн.
Шторы, звякая кольцами, раздвинулись, и в стене возник сероватый прямоугольник. В комнату, холодя лицо, ворвался воздух с гор. Аллейн загасил свечу. По-слышались шаги Маркинса, семенящего к двери.
– Маркинс, – тихо окликнул его Аллейн.
– Да, сэр?
– А ведь есть еще один вариант. Вы ведь его не исключали?
Последовало долгое молчание.
– Он, может, и несет всякую заумь, – прошептал Маркинс, – но парень он стоящий.
Дверь скрипнула, и Аллейн остался один. Вскоре он уже спал.
VII. Версия Бена Уилсона
1
Поставив свой внутренний будильник на пять часов утра, Аллейн проснулся именно в это время. В доме уже чувствовалось движение. Где-то за окном прокукарекал петух, и его голос эхом раскатился в темноте. Из-за угла дома появился человек и громко затопал по дорожке мимо террасы. Он нес жестяное ведро, позвякивающее в такт его шагам, и громко насвистывал. Со стороны бараков, где жили работники, послышался дружный лай овчарок, звучавший по-особому звонко в холодном предрассветном воздухе. Потом раздался звук топора, отрывистый разговор, и сразу же потянуло приятным душистым дымком. За окном, в истончающейся темноте, забрезжило слабое обещание света, и вскоре на фоне неба появился розоватый горный пик, сияющий первозданной чистотой. Это встречал зарю Пронзающий Облака.
Когда Аллейн, умывшись и побрившись при свече, возвратился в свою комнату, за окном уже появились силуэты деревьев, над болотами стелился туман, и белела уходящая к горам дорога. Внизу под окнами желтел сухостоем замерзший сад. Когда он оделся, небо над горами посветлело и восходящее солнце четко высветило их контуры.
Завтракать начали при керосиновой лампе, но вскоре она стала излишней. Уже полностью рассвело. Обстановка в доме была совсем иной, чем вчера. Все готовились к началу трудового дня. Дуглас и Фабиан облачились в рабочую одежду: мешковатые фланелевые брюки, темные рубашки, выцветшие свитера, старые твидовые пиджаки и грубые ботинки. На Урсуле была свободная толстовка. Теренс Линн, как всегда, подтянутая, появилась в тиковом жакете, шерстяных чулках и бриджах – чисто английский стиль. Она един-ственная из всей четверки была одета соответственно своему занятию. Во главе стола сидела миссис Эйсворти, разбавляя деловую озабоченность игривыми шутками.
Дуглас закончил завтрак первым и, перебросившись парой слов с Фабианом, вышел из столовой и бодро прошагал под ее окном. Некоторое время спустя он появился в загоне для баранов, уже с собакой. Пять баранов-мериносов, стоявших в дальнем конце загона, уставились на него, высоко задрав головы. Дуглас открыл ворота и стал ждать. Через минуту бараны не торопясь подошли к нему. Дуглас выгнал их наружу, и эта впечатляющая группа растворилась вдали.
– Когда вы закончите, мы можем пойти в стригальню, – предложил Фабиан.
– Если вам что-то нужно… – начала миссис Эйсворти. – Я хочу сказать, мы все готовы вам помочь… Это так ужасно… столько допросов. Можно подумать… Но сейчас, конечно, другое дело. – И она горестно удалилась.
– Наша Эйси сегодня чуточку не в себе, – сказала Урсула. – Если вам понадобится наша помощь, вы только скажите.
Поблагодарив, Аллейн заверил ее, что пока ничего не требуется, после чего они с Фабианом покинули столовую.
Солнце еще не добралось до Маунт-Мун. Было холодно, под ногами похрустывала замерзшая земля. Со стороны двора доносился шум, столь характерный для этих мест, где вся жизнь сосредоточена вокруг овец. Фабиан вел гостя по левой аллее, обсаженной стрижеными тополями, уже тронутыми багрянцем. Свернув на лавандовую дорожку, они вскоре миновали калитку и долго брели вдоль замерзшего ручейка, пока не вышли на тропу, поднимающуюся на холм, где стояли сарай, служивший стригальней, и барак работников.
Шум все усиливался. Из общего монотонного гула стало выделяться блеяние, настойчивое и чем-то похожее на человеческий крик. Перед глазами возник сарай под оцинкованной крышей с примыкающей цепью сортировочных загонов, за которыми находился общий загон, так плотно набитый овцами, что казалось – это волнуется большое грязноватое озеро. Мужчины с собаками загоняли овец в загоны. Мужчины кричали, собаки отчаянно и беспорядочно лаяли. Непрерывный поток овец тек через цепочку загонов, каждый из которых был меньше предыдущего. Потом овцы попадали в узкий проход, по которому их гнали к откатным воротам, где стоял низенький, похожий на мартышку человек. Он двигал ворота, распределяя овец по нескольким стойлам. Ему помогал парнишка, который бегал вдоль жердей, махая шляпой и что-то выкрикивая фальцетом. Овцы, подгоняемые собаками, послушно устремлялись в открывавшиеся проемы. В холодном воздухе стоял кислый запах жирной шерсти.
Шум все усиливался. Из общего монотонного гула стало выделяться блеяние, настойчивое и чем-то похожее на человеческий крик. Перед глазами возник сарай под оцинкованной крышей с примыкающей цепью сортировочных загонов, за которыми находился общий загон, так плотно набитый овцами, что казалось – это волнуется большое грязноватое озеро. Мужчины с собаками загоняли овец в загоны. Мужчины кричали, собаки отчаянно и беспорядочно лаяли. Непрерывный поток овец тек через цепочку загонов, каждый из которых был меньше предыдущего. Потом овцы попадали в узкий проход, по которому их гнали к откатным воротам, где стоял низенький, похожий на мартышку человек. Он двигал ворота, распределяя овец по нескольким стойлам. Ему помогал парнишка, который бегал вдоль жердей, махая шляпой и что-то выкрикивая фальцетом. Овцы, подгоняемые собаками, послушно устремлялись в открывавшиеся проемы. В холодном воздухе стоял кислый запах жирной шерсти.
– Это Томми Джонс, – объяснил Фабиан, кивком головы указывая на мужчину, стоящего у ворот. – А этот парень и есть молодой Клифф.
«Симпатичный парнишка», – подумал Аллейн.
Худощавое лицо под копной темно-русых волос поражало тонкостью чуть резковатых черт. Рот был упрямо сжат. По-юношески угловатая фигура, руки с длинными нервными пальцами. Серый свитер и грязные фланелевые брюки делали его похожим на школьника. Увидев Фабиана, он криво усмехнулся и, немного рисуясь, с гиканьем понесся навстречу овцам, которые текли непрерывным потоком, сбиваясь у ворот в кучу и налезая друг на друга.
Теперь, подойдя ближе, Аллейн стал различать в общем гвалте его отдельные составляющие – жалобное блеяние овец, цокот копыт по промерзлой земле, тяжелое дыхание и хрип, так похожие на человеческие, лай собак и крики людей, гул мотора в сарае, глухие удары и стук.
– Минут через десять у них будет перекур, – сообщил Фабиан. – А сейчас давайте сходим в сарай.
– Не возражаю.
Когда они проходили мимо Томаса Джонса, тот даже не поднял глаз. Ворота скользили между износившимися столбами, пропуская овец внутрь.
– Он считает, – объяснил Фабиан.
2
В сарае было сумрачно и нестерпимо несло овцами. Свет выхватывал из темноты только стригалей. Он проникал в помещение сквозь проем с отдернутой мешковиной и дыры в стенах, через которые выталкивали остриженных овец. Аллейн различал лишь высвеченные силуэты стригалей и призрачные ореолы вокруг заросших шерстью овец. Эта эффектная подсветка приковывала все внимание к помосту для стрижки. Остальная часть сарая поначалу тонула во мгле, но затем появились сортировочный стол, тюки с шерстью и стойла с ожидающими стрижки овцами. Теперь перед глазами Аллейна была общая картина происходящего.
Сначала он следил только за стригалями. Они выхватывали овец из стойл за задние ноги, обращаясь с ними настолько ловко, что те теряли способность сопротивляться и, смешно присев, сладострастно замирали у ног стригалей или давали зажать свою шею между их коленями, в то время как механические лезвия на длинных складных кронштейнах лишали их шерсти.
– Это и есть стрижка? – спросил Аллейн.
– Да. Похоже на раздевание, вы не находите?
Аллейн смотрел, как грязная шерсть волной откатывается от ножей, обнажая свою белую изнанку, после чего полураздетых овец бесцеремонно выталкивали наружу. Двое неразговорчивых парней сгребали срезанную шерсть и бросали ее на стол сортировщика. Разобрав руно, он бросал его в корзины, которые относили к прессу.
Пресс стоял недалеко от стригального помоста и почти у стены сарая. Аллейну показалось, что он и в самом деле чем-то похож на трибуну. Именно здесь должна была стоять миссис Рубрик на той несостоявшейся вечеринке. Отсюда она собиралась взывать к друзьям, избирателям и окрестным фермерам, столь же покорным, как и остригаемые здесь овцы. Аллейн не без труда вспомнил даму, с которой виделся всего несколько минут. Крошечная женщина с некрасивым лицом и резким настойчивым голосом. Она хотела заполучить его в качестве гостя, чего с большим трудом ему удалось избежать. Он вспомнил ее пронзительный взгляд и чересчур самоуверенные манеры. Это впечатление осталось неизменным даже под градом противоречивых мнений, обрушившихся на него вчера. Из темноты сарая выплыл образ маленькой бойкой женщины. Где она стояла? Откуда к ней подошел убийца?
– Она хотела попробовать, как звучит голос, – произнес Фабиан, стоявший рядом.
– Да, но где? На прессе? Но прессовщики оставили его открытым и полным шерсти. Вероятно, она закрыла крышку?
– Именно так мы и предполагали.
– Новый пресс стоит на том же месте?
– Да.
Аллейн прошел мимо стригального помоста. Рядом находилась перегородка, отделявшая стойла от сарая. За прессом эта перегородка была выше и доходила до самой крыши. Когда-то в нее с обратной стороны на небольшой высоте вбили гвоздь, и его заржавевшее острие торчало в сторону пресса. Аллейн остановился, чтобы его осмотреть. Машины по-прежнему шумели, упирающихся овец по-прежнему выволакивали из стойл. Работа не прерывалась ни на минуту, но Аллейн был уверен: все знали, зачем он здесь. Он встряхнулся. Над ржавым гвоздем по стене проходил брус, на который можно было встать, чтобы взобраться на пресс. На этом гвозде была обнаружена нитка от платья миссис Рубрик. Вершина треугольной прорехи была обращена кверху, значит, ткань порвали, дернув снизу вверх.
«Это случилось, когда она влезала на пресс, а не когда убийца прятал ее тело, – рассуждал Аллейн. – Пресс открывается спереди. Он связал тело, открыл дверцу нижнего контейнера, вытащил из него шерсть, оставив только нижний слой, затолкал тело и обложил его шерстью. Но когда ее ударили? Удар был нанесен сзади и сверху и пришелся на основание черепа, слегка задев шею. Когда она, опершись на пресс, наклонилась, чтобы освободить зацепившееся платье? Или когда спускалась с пресса спиной к убийце, намереваясь поговорить с ним? Пожалуй, последнее наиболее вероятно».
На стене рядом с прессом висел фонарь, а слева от него к поперечному брусу был прибит самодельный жестяной подсвечник. В нем торчал оплывший огарок свечи. Рядом лежал спичечный коробок. Все это было здесь и в тот трагический момент. Зажигала миссис Рубрик фонарь или свечу? Несомненно. Снаружи уже смеркалось, а в сарае было совсем темно. Перед глазами Аллейна вновь возник образ маленькой неукротимой воительницы. Она стоит в полутьме и произносит пышные фразы, так раздражавшие Теренс Линн и Фабиана Лосса. Голос ее гулко разносится в пустоте. «Леди и джентльмены!» Как много она успела сказать? Что слышал убийца, подходя к ней? Знала она о его присутствии, или он подкрался незаметно и под по-кровом темноты выжидал, пока она спустится с пресса? С железным клеймом, зажатым в правой в руке? Стойла, располагавшиеся за ее спиной и правее, были забиты овцами, ожидавшими завтрашней стрижки. От тесноты они едва могли шевелиться и только переступали копытцами по решетчатому полу. Интересно, как они среагировали на выступление миссис Рубрик? Начали блеять? «Леди и джентльмены!» – «Бе-е-е!»
Наискосок от того места, где стоял Аллейн, были видны входы в стойла и открытый дверной проем рядом со стригальным помостом. Теперь стойла были ярко освещены солнцем. Но когда Флосси Рубрик была здесь, они были закрыты, а входной проем занавешен мешковиной. Распашные двери в дальнем конце сарая были закрыты, а мешки, лежавшие возле них, никто не сдвигал. Значит, убийца вошел через проем, занавешенный мешковиной. Заметила ли Флосси, как кто-то откинул мешковину и в проеме обозначился черный силуэт? Или он незаметно пробрался в сарай через одно из стойл? «Леди и джентльмены! Я имею удовольствие…»
Раздался свисток. Стригали повыталкивали остриженных овец. Движок остановился, и в сарае неожиданно наступила тишина. Только снаружи все еще доносился шум.
– Перекур, – объявил Фабиан. – Пойдем, поговорим с Беном Уилсоном.
Сортировщик шерсти Бен Уилсон был здесь за главного. Тихий пожилой мужчина молча пожал руку Аллейна. Фабиан объяснил ему, зачем тот приехал, но Уилсон по-прежнему молчал, уставившись в пол.
– Давайте отойдем, – предложил Аллейн.
Они направились к распашным дверям и там остановились. Несколько обескураженный упорным молчанием Бена Уилсона, Аллейн открыл портсигар.
– Ага, – произнес мистер Уилсон и взял сигарету.
– Все та же история, Бен, – сказал Фабиан. – Но мы надеемся, что мистер Аллейн сможет разобраться в ней лучше, чем другие. Нам повезло, что он приехал.
Мистер Уилсон взглянул на Аллейна и уперся взглядом в пол. Он стоял и курил, осторожно прикрывая сигарету рукой. У него был вид человека, взявшего себе за правило никогда не идти навстречу окружающим.
– Мистер Уилсон, вы ведь были здесь во время январской стрижки, когда убили миссис Рубрик? – спросил Аллейн.
– Был.
– Вам, наверно, изрядно надоели полицейские со всеми их вопросами.