– Пол был вроде как грязный.
3
Во время обеденного перерыва Фабиан привел в кабинет Клиффа Джонса. Аллейна заинтриговал этот парень, столь неожиданно отказавшийся от покровительства миссис Рубрик. Он попросил Фабиана оставить их вдвоем и теперь, глядя на Клиффа, который не знал, куда девать руки, размышлял: знает ли тот, что, несмотря на свое алиби, он числится у младшего инспектора Джексона в главных подозреваемых?
Усадив парня, Аллейн поинтересовался, понимает ли тот, зачем его пригласили. Клифф кивнул, сжав в кулаки широкие подвижные руки. Из открытого окна за его спиной открывался вид на залитое солнцем плато, за которым словно парили в воздухе блистающие вершины гор. Тени на них казались прозрачными, словно сквозь них просвечивало небо. Снег на вершинах слепил глаза и был похож на сияние. Вокруг волос Клиффа возник светящийся нимб. Аллейн подумал, что его жена пришла бы в восторг от причудливой игры теней на его висках и под высоко изогнутыми бровями и непременно захотела бы нарисовать мальчишку.
– А живописью вы не интересуетесь? – спросил он.
Клифф моргнул и заерзал ногами по полу.
– Да, – ответил он. – Мой друг хорошо рисует. То есть… я хочу сказать… не так много людей…
– Я только потому спросил вас, что не знаю, можно ли выразить в музыке красоту этого пейзажа, как это делает живопись.
Клифф быстро взглянул на него.
– Я не очень разбираюсь в музыке, – продолжил Аллейн. – Мне как-то ближе живопись. Узнав, что вы увлекаетесь музыкой, я немного растерялся. Имея разные интересы, труднее найти общий язык. Придется мне искать к вам другой подход. Согласны?
– Уж как-нибудь обойдусь без ваших подходов, – отрезал Клифф. – Можете говорить прямо, без обиняков.
Но прежде чем Аллейн последовал этому совету, Клифф застенчиво произнес:
– Я этого как раз и хотел. В музыке, я имею в виду. Сказать что-нибудь обо всем этом. – Он махнул головой в сторону окна и с вызовом произнес: – Но только без всяких там птичьих трелей и плясок маори, прилепленных к эрзац-симфониям.
В этих словах Аллейн почувствовал отголоски речей Фабиана Лосса.
– Мне кажется, что искусственное внесение местного колорита может испортить любое художественное произведение, особенно в этой стране. Нельзя форсировать развитие искусства. Это процесс естественный, в искусстве все складывается само собой, надо только поймать момент. Ну, и как ваша музыка?
Втянув голову в плечи, Клифф с юношеской непримиримостью произнес:
– Никак. Я ее забросил.
– Почему же?
Клифф пробормотал что-то нечленораздельное, но, поймав взгляд Аллейна, громко выпалил:
– Из-за того, что со мной случилось.
– Вы имеете в виду свои разногласия с миссис Рубрик и ее убийство? Вы действительно считаете, что все эти несчастья достаточное для того основание? Мне всегда казалось, что невзгоды только закаляют настоящий талант. Но возможно, это лишь мнение дилетанта. По-моему, у вас были средства исцеления: ваша музыка или все это. – Аллейн кивнул в окно. – Вы выбрали местный пейзаж. Я правильно понял?
– Меня не взяли в армию.
– Но ведь вам нет восемнадцати.
– Не из-за этого. Из-за глаз и ног, – тихо проговорил Клифф, словно упоминание этих частей тела оскорбляло приличия. – А я вижу не хуже других и могу три дня ходить по горам, не обращая внимания на ноги. Чем же я не подхожу?
– Значит, вы собираетесь идти в армию и быть там не хуже других?
– Именно.
– А вы не пробовали заняться сортировкой шерсти?
– Меня к этому не тянет.
– Но ведь это доходное занятие.
– Мне оно не нравится. Я лучше пойду в армию.
– И никакой музыки?
Клифф зашаркал ногами.
– Но почему? – настаивал Аллейн.
Клифф потер лицо и покачал головой:
– Не могу. Я же сказал вам, что не могу.
– С того вечера, когда вы играли во флигеле на старом разбитом инструменте? Как раз после случая с бутылкой виски?
Аллейн чувствовал, что именно этот эпизод заставляет Клиффа страдать больше всего, затмевая даже смерть Флоренс Рубрик. В нем было много трагикомизма. Негодующий Маркинс у окна, звон разбитой бутылки, запах виски. Аллейн помнил, что юношеские трагедии часто связаны с самооценкой. Поэтому он счел нужным сказать:
– Расскажите мне об этой истории с виски, но перед этим я хочу вам напомнить, что каждый из нас рано или поздно совершает какую-нибудь оплошность, которой он стыдится больше, чем серьезного преступления. Нет такого мальчишки, который ни разу не украл бы какой-нибудь мелочи. Мне совершенно безразлично, стащили вы у мистера Рубрика виски или нет. Меня больше интересует сам этот случай. Если вы действительно не брали бутылку, почему не захотели объяснить, зачем пришли в погреб?
– Не брал я ее, – пробормотал Клифф. – И не думал даже.
– Можете поклясться на Библии перед судьей?
– Да перед кем угодно. – Клифф быстро взглянул на Аллейна: – Не знаю, как вас убедить. Вы же все равно не поверите.
– Я делаю для этого все возможное. Однако лучше, если вы сами расскажете мне, как было дело.
Клифф промолчал.
– Хотите выглядеть героем? – мягко спросил Аллейн.
Клифф открыл было рот, но тут же прикусил язык.
– Видите ли, в некоторых случаях геройство только затрудняет следствие, – пояснил Аллейн. – Я хочу сказать, что даже если вы не убивали миссис Рубрик, то почему-то по каким-то своим соображениям намеренно мешаете расследованию. Думаю, виски здесь вообще не при чем, но мы-то этого не знаем. Следует внести ясность. А вот если вы ее убили, то ваше молчание вполне объяснимо. Просто не знаю, что и думать.
– Но вы же знаете, что я не убивал, – растерянно произнес Клифф. – У меня алиби. Я в это время играл.
– А что вы играли?
– Цикл «Искусство фуги» Баха.
– Трудная вещь? – поинтересовался Аллейн, но ответа ему пришлось ждать довольно долго. Клифф сделал два фальстарта, пытаясь что-то произнести, и лишь потом обрел дар речи.
– Я над ней работал, – наконец выдавил из себя он.
«Интересно, почему он так затруднился с ответом?» – задал себе вопрос Аллейн.
– Наверное, трудно играть на таком разбитом инструменте? Ведь пианино совсем расстроено?
Клифф снова проявил необъяснимое нежелание говорить на эту тему.
– Не такое уж оно плохое, – промямлил он и неожиданно оживился. – У меня есть приятель, который работает в музыкальном магазине в городе. Он мне его настроил, когда приезжал сюда. Оно вполне приличное.
– Но ведь не сравнить с роялем в гостиной?
– Оно совсем неплохое, – упрямо повторил Клифф. – Это хорошая фирма. Раньше оно стояло в доме – до того, как она купила этот «Бекштейн».
– Но вы, наверное, скучали по роялю?
– Надо обходиться тем, что есть.
– Честь дороже рояля? Вы это хотите сказать?
– Что-то в этом роде, – усмехнулся Клифф.
– Послушайте, Клифф. Может быть, вы все-таки расскажете мне, почему поссорились с миссис Рубрик? Не заставляйте меня ходить вокруг да около или нажимать на вас. Конечно, вы можете отмолчаться, как с моими коллегами, но тогда я буду вынужден ограничиться мнением других людей, как это сделали они. Вы знаете, что в полицейском протоколе два листа занимают только слухи и домыслы о ваших отношениях с миссис Рубрик?
– Могу себе представить, – зло бросил Клифф. – Гестаповские методы.
– Вы действительно так считаете? – с мрачной – серьезностью переспросил Аллейн.
Клифф пристально посмотрел на него и покраснел.
– Если вы располагаете временем, я дам вам почитать руководство по полицейскому праву. Вы сразу же почувствуете себя в безопасности. Из этого документа вы узнаете, что я имею право оглашать в суде только письменное показание, подписанное лично вами в присутствии свидетелей. Я вас не прошу этого делать. Все, что мне нужно, – это факты, чтобы я мог решить, имеют ли они отношение к смерти миссис Рубрик.
– Не имеют.
– Вот и отлично. Тогда почему бы вам о них не рассказать?
Клифф наклонился и запустил пальцы в волосы. Аллейн внезапно почувствовал раздражение. «Это реакция немолодого человека», – одернул он себя, заставив вспомнить, что юность скрытна и склонна воспринимать любой пустяк как трагедию. «Они как незрелые фрукты – жесткие и несъедобные. Ведь ему и восемнадцати нет, а я с ним об инструкциях толкую».
Немного смягчившись, он привычно взял себя в руки и приготовился вновь штурмовать эту стену трагического молчания. Но Клифф вдруг поднял голову и просто сказал:
– Я вам все расскажу. Может, мне легче станет. Боюсь, это будет долгая история. Все упирается в нее. Точнее, в ее характер.
VIII. Версия Клиффа Джонса
1
– Вы не были с ней знакомы. В этом вся загвоздка. Вы просто не знаете, что она за человек, – начал Клифф.
– Я пытаюсь узнать, – коротко ответил Аллейн.
– Да что толку. Я читал про такое, но никогда не думал, что это может случиться со мной, – пока дело не дошло до ссоры. Я ведь был совсем ребенком, когда это началось.
– Да, – произнес Аллейн, приготовившись слушать.
Клифф повернул ступню и посмотрел на свою подошву. При этом он, к удивлению Аллейна, вспыхнул как маков цвет.
– Лучше я сначала объясню, – сказал он наконец. – Я не очень четко себе представляю, что такое эдипов комплекс.
– Боюсь, здесь я вам не помощник. Давайте все по порядку, а с психоанализом разберемся позже.
– Ладно. Она обратила на меня внимание, когда я был еще мальчишкой и ходил в школу на равнине. – Клифф кивнул в сторону плато. – Ей сказали, что я люблю музыку и все такое. Сначала я ее боялся. Может, вы считаете, что в этой стране нет классового неравенства? Еще как есть, будьте уверены. Жена землевладельца вдруг заинтересовалась сыном управляющего, который на них работает. Сыном работяги. В общем, до меня снизошли. Поначалу меня забавляло, как она говорила, но потом я привык, мне даже стало нравиться. Классическое английское произношение. Она выражалась ясно и четко и не боялась говорить, что думала, без всяких там «знаете» и «видите ли» через каждое слово. Когда она привела меня в дом, мне только что исполнилось десять и я не знал, что такое гостиная. Я оказался в огромной белой комнате, где пахло цветами и камином. Она стала играть Шопена. Так себе, но тогда я был в восторге. А потом она предложила сыграть мне. Я не хотел, но она вышла из комнаты, и тогда я осмелился дотронуться до клавишей. Я очень стеснялся, но никто не появлялся, и я стал играть сначала ноты, потом аккорды и даже музыкальные фразы. В гостиную никто не приходил, и я отважился сыграть Шопена. Она появилась не скоро, и мы стали пить чай. Меня угостили имбирным пивом и дали кусочек торта. Вот так это началось.
– В то время вы дружили?
– Да. Тогда я так думал. Можете представить, что для меня значило приходить сюда. Она давала мне книжки, покупала новые пластинки для патефона, а самое главное, здесь было пианино. Она много говорила о музыке, какую-то слащавую фальшивую чушь, но тогда я все принимал за чистую монету. Затем она стала учить меня манерам. Родители сначала противились, но потом угомонились. Мать хвасталась на собраниях Женского института, что миссис Рубрик уделяет мне столько внимания. И даже отец, несмотря на свои взгляды, какое-то время испытывал родительское тщеславие. Они не отдавали себе отчета, что я был очередной игрушкой, которую хотели купить. Отец-то, наверное, понимал, но мать его уговорила.
– А вы как к этому относились?
– Первые годы мне казалось, что в этом доме есть все, о чем только можно мечтать. Я бы с удовольствием здесь поселился. Однако она была очень умна. Через день по часу – чтобы с имбирного пряника не стерлась позолота. Она никогда не заставляла меня заниматься чем-нибудь подолгу. И поэтому мне ничего не надоедало. Теперь я понимаю, какая у нее была выдержка, потому что по натуре она – надсмотрщик над рабами.
Клифф помедлил, вспоминая.
– Господи, каким же кретином я был! – вдруг воскликнул он.
– Почему?
– Подлизывался к ней. Глотал без разбора все ее пошлые рассуждения о посредственной музыке. Рассказывал, какие чувства во мне вызывает Чайковский, и долбил «Элегию» на «Бекштейне», вкладывая всю душу и отчаянно фальшивя. Обманывал ее и самого себя, говоря, что мне не нравится «Серенада ослу».
– И все это в десять лет? – недоверчиво спросил Аллейн.
– С десяти до тринадцати. Я еще писал стихи, все больше про природу и высокие идеалы. «Мы должны быть сильны, дети гор и долин, от небесных вершин до цветущих равнин». Я написал к этому музыку – тра-та-та, тра-та-та – и вручил ей на Рождество вместе с красивой акварелькой и посвящением. Ну разве не идиот?
– Вы просто были типичным вундеркиндом, – примирительно заметил Аллейн. – Когда вам исполнилось тринадцать, вас отправили в закрытую частную школу?
– Да. За ее счет. Я был на седьмом небе от счастья.
– Вам там понравилось?
– Там было неплохо, – к удивлению Аллейна ответил Клифф. – Но саму систему я не одобряю. Образованием должно заниматься государство, а не кучка засушенных неудачников, цель которых поддерживать классовое неравенство. Преподавание там было курам на смех, за исключением одного-двух учителей.
Увидев, что Аллейн удивленно поднял бровь, Клифф покраснел.
– Вы думаете, что я несносный и неблагодарный щенок?
– Я ценю вашу откровенность и стараюсь не забывать о вашем юном возрасте. Но давайте продолжим. Значит, там было не так уж плохо?
– Есть вещи, которые нельзя испортить. Сначала меня задирали, и я чувствовал себя несчастным, даже помышлял о самоубийстве. И все же оказалось, что выдержки мне не занимать, и это меня спасло. Я неплохо выступал на школьных концертах и научился сочинять слегка непристойные куплеты. Меня зауважали. И потом у меня был прекрасный преподаватель музыки. Вот за это я ей очень благодарен. Честно. Он научил меня чувствовать и понимать музыку. И друзья у меня там были. Настоящие. С ними я мог говорить обо всем.
Эта фраза перенесла Аллейна на тридцать лет назад, когда он сидел в холодном кабинете и слушал звон колокольчиков. «Мы тоже в свое время были эгоистами», – подумал он про себя.
– Миссис Рубрик поехала в Англию, когда вы учились в этой школе?
– Да. Тогда-то все и случилось.
– Что именно?
Перед отъездом в Англию Флоренс Рубрик наведалась к юному Клиффу в школу, чтобы обработать его, как она в свое время поступила с Урсулой Харм. Однако ее постигла неудача. В глазах критически настроенного школьника ее поведение выглядело ужасным. Она слишком громко говорила. Совалась, куда только можно. Перезнакомилась со всеми учителями и разговаривала о нем с директором на глазах у его одноклассников. Что еще хуже, настояла на встрече с учителем музыки, человеком утонченным и строгим, и стала внушать ему, что надо играть с душой, и в первую очередь Мендельсона. Клифф был просто в ужасе от такого покровительства. Ему казалось, что мальчишки втихаря смеются над ними обоими. Он понял, что в их глазах он выглядит не таким, как все, а это уже само по себе преступление. Миссис Рубрик побеседовала и с ним, смутив его разговорами о предстоящей конфирмации и намеками на его созревание, о котором она говорила, приводя ботанические параллели. В ходе разговора она не преминула сообщить, что страшно опечалена тем, что Бог не дал ей сына (в чем, по ее мнению, виноват был мистер Рубрик). Взяв его лицо в свои большие цепкие руки, она так долго вглядывалась в него, что он залился румянцем. Потом она напомнила ему обо всех своих благодеяниях – деликатно, но достаточно недвусмысленно – и выразила уверенность в его сыновней благодарности. «Мы ведь с тобой друзья-приятели. Близкие люди». При этих словах он похолодел.
Она писала ему из Англии длинные письма и привезла патефон с кучей пластинок. Ему уже исполнилось пятнадцать. Неприятное впечатление от их последней встречи постепенно сгладилось. Он полностью освоился в школе и усердно занимался музыкой. После возвращения миссис Рубрик их отношения возобновились в прежнем виде.
Аллейн предположил, как это теперь выглядело: юный Клифф говорил в основном о себе, а она терпеливо слушала.
В последней четверти Клифф подружился с парнем из Англии, приехавшим в Новую Зеландию вместе с родителями – интеллектуалами с коммунистическими убеждениями. Их сын, утонченный и саркастичный, казался Клиффу не по годам взрослым. Он жадно ловил все, что говорил его новый друг, стал сторонником левых взглядов, спорил с учителями и гордился своей прогрессивностью. Они собрали во-круг себя группу пылких нонконформистов, готовых «без страха и упрека» бороться с фашизмом, отложив революционные выступления на послевоенное время. Его друг, похоже, всегда придерживался такой тактики.
– Но все, конечно, изменилось, когда в войну вступила Россия, – простодушно заявил Клифф. – Вы, наверное, в ужасе?
– Вы так считаете? Не буду вас разочаровывать, – ответил Аллейн. – Гораздо важнее, пришла ли в ужас миссис Рубрик?
– Еще как пришла! Тогда-то мы и повздорили. Началось с того, что мы с моим другом решили идти в армию. Мы поняли, что не можем больше оставаться в школе. Короче, пошли на призывной пункт. Конечно, нас не взяли. В конце сорок первого я приехал домой на рождественские каникулы. К этому времени до меня уже дошло, каким я был идиотом, изображая юного джентльмена за ее счет. Я понял, что не следует принимать подачки, если у тебя чего-то нет. Этим ты только усугубляешь классовое неравенство. Здесь не хватало рабочих рук, и я решил, что если меня не берут в армию, то я могу пригодиться у себя дома.
Помолчав, он застенчиво проговорил:
– Я не хочу казаться лучше, чем я есть. Мне вовсе не хотелось в армию. Меня пугала одна мысль об этом. Бестолковая трата времени, скука, идиотская муштра, а потом кровавая бойня. Но я чувствовал, что должен идти.
– Я вас вполне понимаю, – заверил его Аллейн.
– А она не поняла. У нее все было распланировано. Я должен был ехать в Англию и поступить в Королевский музыкальный колледж. Она была в восторге от того, что меня признали непригодным для службы. Я пытался ей что-то объяснить, однако она обращалась со мной как с неразумным ребенком. Когда же я уперся, обвинила меня в неблагодарности. Она не имела на это права! Никто не имеет права осыпать мальчишку благодеяниями, а потом использовать эту щедрость в качестве оружия против него. Она всегда говорила, что артист имеет право на свободу. Ничего себе свобода! Вложив в меня средства, намеревалась получить проценты.