Портье принял его милостиво: гостиница была дорогая, с потугами на роскошь, шикарнее первой. Наверное, в целях дополнительной рекламы, портье указал на какого-то господина в бороде и шляпе, пересекавшего холл и, кажется, уже несколько выпившего. И шепнул, что это, мол, знаменитый писатель (29). Пишет нечто из библейского, добавил он. Долговолосый писатель и впрямь походил на русского попа.
– Да, – рассеянно удивился Иозеф, – я полагал, что в самом Писании все сказано совершенно исчерпывающе… Где вы посоветуете пообедать?
– Езжайте-ка в Альпийскую розу, это недалеко, на Софийке. Там очень порядочно. Alpenrose, любой ванька знает.
Простак полагал, что иностранец должен тянуться к иностранному. Нет, он велел извозчику везти себя в Славянский базар – не без подсказки Стивы Облонского, конечно. И предвкушал, как закажет расстегаев со стерлядью и обсыпных ситных парных калачей с паюсной икрой к ледяному шампанскому. И он откажется от сухого Dom Perignion в пользу нашего Ново-Светского…
Им овладела некая лихость, ухарство, совершенно ему не свойственное. Москва будоражила. Он вдруг почувствовал, будто он русский. Это случается с молодыми путешественниками: неожиданное преображение, странные предчувствия, неясные надежды… Иозефу на мгновение почудилось, что именно здесь, в старинной Москве, он возьмет да и станет счастлив.
Как раз о России Праведников и завел разговор в другой раз. Он сказал: коли вы, Иосиф Альбинович, явились в Россию, значит, вы любите нашу страну.
Иозефа раздражило это нашу. Он жил в России уже тридцать лет. Страна была его не меньше, чем чекистская. Другое дело, что положа руку на сердце Россию он не любил, тоскуя в ней по Европе. Тем более терпеть не мог Россию нынешнюю, большевистскую. Но начал с околичностей. Россия для меня загадочна, как и сами русские, сказал он.
– Вот как. Отчего же? Впрочем, не вы первый, Россию со стороны понять трудно…
– Да-да, часто русских очень трудно понять.
– Почему же, – ухмыльнулся Праведников, который взял тон несколько дамский, так говорят с гостями хозяйки второразрядных салонов, желая казаться светскими. И это мало шло глуповатому товарищу.
– Ну, – помялся Иозеф, даже с этим чекистом он оставался деликатным, – ну, скажем, у русских немало присказок, кажущихся благоразумному европейцу просто глупостями.
– Например?
– Например, острое наблюдение, что, неудобно, мол, спать на потолке – одеяло спадает.
– И впрямь неудобно, – ухмыльнулся Праведников.
– Или прямо-таки из Фомы Фомича народное наставление: торопливость нужна при ловле блох.
– И это верно, – сказал следователь не без намека. – А кто это, кстати, Фома Фомич?
– Опискин, литературный персонаж… И много причуд, недоступных разуму иностранца. Я никогда не понимал, отчего русские, живя в таком адском холоде, охлаждают свою водку. Ладно, американцы, те повсюду кладут лед, но у них по большей части холода недостает. А русским их водку, скорее, надо бы греть, как японцы подогревают свою саке. Или, скажем, другая загадка: уронив бутерброд, русские, чем отдать собаке, подбирают его с пола и обдувают. И, приговаривая не поваляешь – не поешь, опять откусывают. Причем это делают не бережливые крестьяне, те бутербродов с севрюгой и копченой колбасой не едят, просто колбасу откусывают, а вполне зажиточные люди… Или вот: я так и не смог привыкнуть, что в здешние гости никак не следует приходить вовремя, это может обидеть хозяев. Да и хозяйка непременно окажется не причесанной. А вот опоздание на час считается хорошим тоном, едва не шиком… Но, конечно, это все пустяки, пустяки…
– А что, у вас, – сказал следователь с нажимом, – не опаздывают?
– Ну, минут на десять, может быть… – Иозеф подумал и заговорил о другом: – Зато каков русский язык!
– Что ж, нам известно о вашем интересе к нашему языку.
Господи, опять надавив на слово нашим, этот самый Праведников стал в точности похож на полового. Сейчас скажет ну-с, я вас слушаю-с.
– Еще б не известно. Ведь вы наверняка загребли на обыске мои записки. Загребли, это верно?
– Изъяли, Иосиф Альбинович, – наставительно поправил Праведников, – изъяли! (30)
Приведу здесь отрывок из этих записок, чудом сохранившийся в записных книжках Иозефа:
Гулять свадьбу (прост.) – именно так, не гулять на свадьбе и не праздновать свадьбу; по-видимому, аналог справить свадьбу.
Прощелыга – научиться произносить по слогам.
Карачун и кондрашка хватили (последнее от имени Кондратий, так ли?).
Сбрызнуть, соскочить – наверное, воровское, скрыться, убежать
Козюлька – это такой пряник. Тогда проясняется выражение из говна козюльки не сделаешь.
Польское ругательство холера ясная здесь имеет аналог чума страшная.
Украинец скажет рыбаЛить вместо рыбачить. Характерная подмена согласных.
Кобениться, в смысле упрямиться, но ВЫкобениваться – фасонить. Какова пластика языка, а всего-то лишь одна приставка… Но корень неясен. М.б., кобель.
Куча-мала, наверное, так называлась деревенская уличная игра.
Дать в тыкву, в бубен, но – мне по барабану. Какое разнообразие для слова башка. А по барабану – означает все равно, до фени.
Удивительный синонимический ряд для fuck: по-русски любой самый невинный бытовой глагол может означать акт совокупления: жарить, парить, харить (от харчи?), гонять… Совершенный вид еще богаче: вдуть, засадить, напялить, отодрать…
Заваруха — говорят и иначе: буча. Беспорядки.
Кукситься, одно из дивных русских слов неясного для меня образования.
Капризулить сказать можно, нежиться, пожалуйста. Но образованное мною принежиться по образцу приласкаться воспринялось как забавное мое иноземное косноязычие.
Шмыгает крыса, но шмыгать носом. Возможно, это омонимы.
Валандаться и волынить, в моем словаре 1913 года выпуска этих слов нет. Смысл можно угадать из контекста. Первое, похоже, это болтаться без дела. Второе – затягивать исполнение.
Остроумное мордобитие, но непонятное мордоворот.
Странно, ни у русских, ни у украинцев нет слова для обозначения места на деревенском дворе, где колют дрова. У сербов, кажется, есть, не могу вспомнить. Причем на Балканах само это место почитается сакральным, как у русских баня, в коей обитает нечистая сила.
Отбояриться и прикарманить. Дивно! Первое это увильнуть, отговориться. Второе – присвоить.
Сапоги просят каши. Это уже поэзия, думаю, буквально и логически это неизъяснимо. Впрочем, в Англии сапоги тоже могут открыть рот.
Положить зубы на полку – голодать, это ли не образ.
Вымахал, т. е. вырос. Но уже намахал может означать много и быстро наколол дров. Кстати, глагол наколоть имеет и смысл обмануть, надуть.
Колбаситься – куролесить. Во втором глаголе явственно копошатся куры.
Бляха-муха, во блин, пидор гребаный – эвфемизмы для более крепких выражений. Как и ё-моё, ёшкин кот.
Б.Н. мне сообщил, что букву Ё в русскую азбуку ввел Карамзин, испытавши затруднения при написании слёзы. Сентименталист.
Солдатское: теперь такое будет – мама не горюй. Т. е. заварушка, тоже прелестно-выразительное словцо.
Повелись на привады. Здесь глагол имеет смысл поддаться искушению. А существительное – от привадить, так надо понимать, т. е. приманить.
Химичить – хитрить, таить.
Как вьебеню — пример обратной подмены: обычного ударю, вмажу — на нецензурное.
Мещанин. Согласно словарю, слово нейтральное, городской или посадский обыватель. Но в предреволюционной России, а потом и в советской приобрело резко отрицательный оттенок, наверное, это слово ассоциируется с аполитичностью, европейцу это было бы трудно растолковать.
Тудыть тебя растудыть — вежливо, эвфемистично.
Тебе попадет (не в смысле в тебя, но тебя накажут).
Дивное стоять на ушах или до лампочки, непереводимо.
Пожелание большевикам: ни дна им, ни покрышки. Наверное, остаться без покрышки и дна в народном сознании – одна из Дантовых адских мук.
Рассупониться, возможно, супонь это какая-то деталь упряжи.
Взыграло ретивое — о возбуждении, возможно, навеяно наблюдениями за ретивыми лошадьми.
Переборщить (сделать чего-то слишком много, пересолить, но борщ здесь, кажется, ни при чем).
Бухалово, бухнуть. Выпивка, выпить. Возможно, от звукоподражания бух. Так изображают русские звук удара колокола.
Чемоданное настроение, как точно. В других языках не нашел аналогов. Так, английское wanderlust[13] много проигрывает в выразительности…
Заварить кашу. Старинное русское выражение и весьма странное, заварные овсяные хлопья в Америке только в 10-е годы века поступили в продажу.
Борис Николаевич Мороховец оказался в отсутствии. Он теперь подолгу жил в Южной Грузии, где принял заведование туберкулезным санаторием.
– Санаторий устроил на свои средства в целебной Абастуманской долине Его Императорское Высочество принц Петр Георгиевич Ольденбургский, – не без торжественности пояснил иностранцу младший брат Мороховца Юлий Николаевич, весьма радушно Иозефа встретивший. Инженер, как выяснилось, путеец. Гостю он понравился. К тому же скоро выяснилось, что они почти ровесники, Юлий двумя годами младше.
Впрочем, сначала Иозефу понравился новехонький доходный дом на Арбате, совсем парижский, утюгом. Прекрасная чистая прихожая парадного подъезда с приглушенным светом и приятным запахом, с весело вьющимися растениями в кадках. И цветные витражи, перерезанные медными ломаными прямыми. И ковер, мягко обтекавший прохладные ступени мраморной лестницы.
Зеркальным лифтом пользоваться не пришлось – квартира была сразу над бельэтажем, во втором этаже, Иозеф взбежал по ступенькам. Хороша и дородна была тяжелого дуба дверь, не испорченная обивкой – только табличка с именем хозяина. И теплый домашний дух квартиры, и обрадовавшийся ему хозяин, и донельзя миловидная и обходительная дама по имени Ирина Дмитриевна, оказавшаяся невесткой Юлия, женой старшего брата.
И в прихожей прелестная рыжая белка в колесе, неутомимо свершавшая свой бесконечный неподвижный бег…
В своих странствиях Иозеф истосковался по уюту оседлости, по милости простой тихой обстановки и покою семейного уклада.
Однако первое время его пребывания в древней русской столице омрачили несколько обстоятельств.
Во-первых, его нашло написанное несколько месяцев назад, пришедшее в Калифорнию, а уж оттуда переплывшее в Москву – адрес Мороховцов он оставил в клинике – письмо из Польши от брата Леопольда. Тот писал по-польски, что их отец погиб в Жмеринке, упав с лесов своей новой мельницы. Кажется, писал брат, он несколько увлекался украинской горилкой. И вскоре умерла мать. От сестры Стефании известий нет. Была и приписка по-итальянски: тетка Жозефина разыскивает Иозефа, он переслал ей его московский адрес. О себе Лео не проронил ни слова.
Во-вторых, рентгеновские кабинеты в Москве, разумеется, имелись, немецкие, и его американский был на самом деле калькой как раз с немецкого оборудования, к тому же не самой последней конструкции. Впрочем, ему удалось привезенный им кабинет довольно выгодно сбыть, дав объявление в газете.
Наконец, книжные лавки обеих столиц ломились от скородельных, в массе своей очень дурных, переводов на русский Джека Лондона, который здесь был в моде не меньше, чем на его родине. А, может, и больше. В России и слыхом не слыхивали о такой вещи, как авторское право, и щедрый подарок Джека оказался в России почти бесполезен…
С Юлием Мороховцом они стали видеться чуть не всякий вечер и проводить время за крепким красным китайским чаем, взятом на Мясницкой. И беседовали, лишь для видимости двигая шахматные фигуры. Иозеф поделился своими планами устроить издательство и типографию, для чего нужно было присмотреть удобный дом где-нибудь в деловом районе. Название для издательства он уже выбрал – Атенеум (31), Юлий горячо похвалил выбор. И посоветовал район Чистых прудов или Покровских ворот. Они стали читать объявления, причем Юлий проявил такой азарт, будто это именно он собирался стать домовладельцем. И вскоре была нанята поместительная квартира в Малом Харитоньевском переулке, дом Петухова.
Отдельный дом тоже был присмотрен и осмотрен. Но с покупкой пришлось повременить, требовалось время, чтобы уладить формальности. Да и дом был невелик, типография в нем никак не поместилась бы. Что ж, на первых порах вполне можно было размещать заказы на стороне, решил Иозеф…
Не теряя времени, он переехал в новообретенное жилище, в чем Юлий ему трогательно и предупредительно помогал. Но вечерами новосел все одно приходил в приютный дом Мороховцов, тяготясь сидеть в одиночестве в своей новой и пока еще чужой квартире – холостяцкой и необжитой. Да и любезнейшая Ирина Дмитриевна…
Она все приглядывалась к Иозефу, все о чем-то выспрашивала, он не сразу понял, что это не женская к нему, Иозефу, симпатия, но острое любопытство к иностранцу, не лишенное отчасти опаски. И не без оттенка сострадания. Позже он не раз сталкивался с этим странным противоречием в русских женщинах: иностранцами они весьма интересовались, но втайне не ставили высоко, скорее жалели их за неразумие и житейскую неприспособленность. Так жалеют и остерегаются убогих.
Юлий же делал вид, что американец – не такая уж для него и невидаль. Но его выдавало то, что он все время, чуть что, принимался говорить о политике, желая, наверное, не ударить в грязь лицом и казаться передовым.
– Знаете, Иосиф, – говорил Юлий, идя вперед пешкой, – отчего империя долго не продержится. В стране не осталось ни единого человека, который бы любил династию, самого императора и его немку-императрицу…
Иозеф слушал и удивлялся. Он уже знал, что героем его нового друга является деловой прибалтийский немец, родом отчего-то из Тифлиса, Сергей Витте, сделавший для российских железных дорог много больше, чем некогда граф Клейнмихель. И еще недавно отправлявший должность русского премьера.
– Теперь Витте тоже граф, – горделиво заметил Юлий. Иозефа во второй раз удивило пристрастие интеллигентного Юлия к титулам, странное на американский демократический слух. Юлий также обмолвился, что когда он женится и у него будет сын, то назовет его в честь премьер-министра и реформатора Сергеем. Сергеем Юльевичем.
– И эти кошмарные мужики-чародеи, – восклицал Юлий в другой раз, – имеющие доступ во дворец (32). И эта удивительная склонность двора к правым, причем к правым самого грязного, погромного толка. Приверженность национализму, этой полицейской религии. Черную Сотню поддерживает даже Правительственный вестник, а ведь ни одного еврея, должно быть, при дворе в глаза не видели. Но деньги, по слухам, черносотенцам передавал сам Столыпин.
Позже Иозеф часто замечал эту странную вовлеченность в политику даже и русской технической интеллигенции, ничего толком в политике не смыслившей: что ж, тогда, во времена реакции, каждому приличному человеку полагалось быть либералом и ждать революции…
Впрочем, покончив с обязательным политическим обзором, Юлий прибавил зачем-то: вот явится Борис, он у нас мракобес. И перешел к московским богемным сплетням. Кажется, эта гуманитарная материя была ему куда ближе: попадая на эту почву, он становился ярче и говорил интереснее. Скажем, очень торжественно он объявил, что Блок в Петербурге издал новую поэму. Что Московский Литературно-Художественный кружок – понизив голос – живет с доходов игорного дома. А на месте закрытого властями Столичного утра появилось Раннее утро, газетенка вышла желтенькая, совсем бульварная. И что Андрей Белый наконец-то вернулся в Москву то ли из Парижа, то ли из Африки… (33). Юлий не удосужился пояснить, кто таков этот Белый. Однако, поймав непонимающий взгляд Иозефа, пояснил, что это сын университетского математика-профессора Бугаева, модный журналист и, кажется, стихи пишет, они жили здесь неподалеку, за Собачьей площадкой… Чем окончательно погрузил собеседника в недоумение.
В другой раз, когда Иозеф рассказал ему о своем знакомстве с Джеком Лондоном, Юлий заметил: что ж, у нас есть один очень известный автор, тоже пишет о рыбаках. И вручил Иозефу для прочтения журнал с первыми главами какого-то романа, о нем сейчас много спорят.