– А как называлась их партия? – перебил его Праведников. А ведь он никогда не прерывал арестанта, значит, проняло.
– Имеет ли это какое-либо значение? Когда б даже и была бы там у них Партия, она была бы единственной. А значит, не нуждалась бы в названии. Важно другое, государство именовалось монастырским. То есть его основателю и диктатору, некоему доктору Франсиа (21), было внятно, что фаланстер и монастырь в основе своей имеют одно-единственное правило: каждый, живущий в нем, должен бесповоротно и навсегда отказаться от собственной личности и от своей воли.
– А что в этом государстве сейчас? – спросил Праведников.
– Его давно нет. Оно просуществовало всего пару десятков с небольшим лет, пока все его граждане не перемерли от голода и болезней. Это же ждет и нынешнее общество, которое по недоразумению называют социалистическим.
В любом обществе, где пьют воду стадом, ходят строем, поют хором и дружно аплодируют вождям стоя, следующие поколения будут голодать, пока не вымрут (22). Такое общество неподвижно, его невозможно улучшить, оно не поддается реформам. Просто потому, что для перемен требуется смена лидеров. А нынешние ваши руководители будут держаться за свои места до последнего. Как и положено на Востоке, они считают, что это народ им предназначен, а не они – народу. Они и в крайности будут держаться за установленные ими порядки. Ведь если они дадут населению свободно вздохнуть, их большевистская партия станет никому не нужна. И не нужны окажутся они сами: народ использует малейший шанс, чтобы от них избавиться. Поэтому логично для них было б ввести систему престолонаследия, как в Древнем Египте или – что поближе – в Византии. Это придало бы их диктатуре хоть видимость законности и легитимности. Но, кажется, дети от них не родятся…
– А вот и неправда, – вдруг проснулся очарованный было Праведников. Что ж, ему никогда не приходилось слышать подобных простых и доходчивых соображений. И вскрикнул обиженно, опять со слезой: – А вы… вы по происхождению принадлежите праздному классу, угнетавшему трудящихся!
– Du, armes Kind, was hat man dir gethan[12], – шепнул Иозеф.
– Не понял, – отозвался следователь.
Железная его койка плавно покачивалась…
Однажды на верхней палубе Королевы Виктории – шла, кажется, уже вторая неделя плавания – к нему с каким-то необязательным вопросом, скорее всего, с целью завязать разговор, обратилась по-английски изящная немка. На ней была черная шляпка, под которой виднелись волосы цвета сырой соломы. Она курила сигарету турецкого табака, воткнутую в длинный янтарный мундштук. Это был сигнал, который он, провинциал, не мог расслышать. Сигнал к тому, что Иозефу совсем скоро предстоит окунуться в уже царившую в Европе расслабленную атмосферу art deco. Будь этот знак ему внятен, он наверняка сравнил бы новую знакомую с женскими фигурами с плакатов Тулуз-Лотрека. Но французский модерн еще не вошел в моду в калифорнийской глуши. Хотя бы потому, что не был там известен.
Она назвалась Эльзой, и вскоре Иозеф уже знал, что имел честь познакомиться с женой первого советника шведского посольства в США. Как полагается, они прошли на корму и поглазели на белую в черном океане, пенную, как кипяток, дорожку, которую оставляло судно за собой. Подышали соленым запахом ночного Гольфстрима. В буфете, куда Иозеф ее пригласил – по ее же, впрочем, просьбе, она сослалась на прохладу, хоть и была в норковом манто, – они выпили по бокалу шампанского. Манто она сбросила, плечи ее были, как пишут в светских романах, ослепительны. Да, она была без сомнения хороша, стройна, гибка, хоть пребывала уже в так называемом бальзаковском возрасте. Он заказал еще бутылку, голова кружилась.
Он сравнил ее с женой Софьей. Воспоминание не было приятно, а сравнение для Софьи проигрышно. Хорошо, в России ему не придется с женой разводиться: они не были венчаны, а регистрация в женевской ратуше носила формальный характер, и в православной России в расчет не бралась… Это его легкомысленное отношение к официальным документам и бюрократическим формальностям впоследствии дорого будет стоить Иозефу. Проще говоря, в Советской России оно будет стоить ему жизни…
Эльза разглядывала его в упор, бесцеремонно. И позволила себе заметить, что у него хорошее и притягательное лицо, nice and attractive. Подобный комплимент был бы уместнее не в ее – в его устах. Но ему было приятно, конечно, что он нравится этой светской и, по всему, опытной даме. Она говорила с ним чуть снисходительно и почти нежно, Иозеф приписал это тому, что она была старше. Лет на восемь-десять, можно было прикинуть, присмотревшись к ее рукам – рукам зрелой женщины. Среди прочего она спросила, по каким делам он плывет в Англию. Опьяненный Иозеф с готовностью рассказал ей об Учителе, с которым он наконец-то надеется познакомиться лично.
В России бы сказали: его понесло. Впрочем, Эльза была хорошо воспитана. К тому ж дипломатическая выучка заставляла ее слушать внимательно. Иногда она задавала уточняющий вопрос, но скорее лишь для того, чтобы показать, как она заинтересована, и поощрить его продолжать. Так, едва Иозеф упомянул, что Князь – Рюрикович в тридцатом колене, он увидел, что она его не понимает. Пришлось объяснить, кто таков был Рюрик. Это ваш русский Авраам, сообразила немка.
Мятежное было заложено в Князе с юности. В пятнадцать лет по соизволению самого Государя Николая Павловича он стал кадетом Пажеского корпуса, и какова благодарность: сбегал со старшим братом в театр смотреть представления танцовщицы Фанни Эльслер.
– Брат его потом женился на актрисе? – невинно поинтересовалась Эльза.
– Откуда вы знаете? – изумился Иозеф. – На знаменитой в те годы Семеновой.
– Что ж, все принцы в юности желают жениться на актрисах. К счастью для их дворов и для их династий, это им нечасто удается. Но продолжайте…
Иозеф рассказал, что Князь – сегодня он очень известный человек в Англии – еще в молодости отказался от придворной карьеры. Когда в Пажеском корпусе за любовь к театру его посадили в карцер, то там со скуки он научился лаять и выть по-собачьи. Лающий в карцере Князь показался воспитателям столь экзотичным узником, что его почли за лучшее выпустить, пока он вовсе не утерял рассудок.
– Прелестно, – прокомментировала собеседница, улыбаясь и, казалось, любуясь своим пылким собеседником.
– Он стал путешественником, картографом и естествоиспытателем. Его книга о ледниках стала революционной и положила начало гляциологии. Он пересек туда и обратно всю Сибирь верхом…
– То есть сам себя сослал? – уточнила немка.
– Можно сказать и так, – уже горячился Иозеф, – он предпочел мелочным условностям высшего света – роскошь свободы!
О нем говорили, мол, природный князь, а пошел к революционерам…
– Что ж, так часто поступают молодые дворяне. Они ищут приключений. И молодой Гете, и лорд Байрон. – Она прикурила свою турецкую сигарету. – Это так понятно…
– Верно, среди декабристов было семь князей, два или три графа, сколько-то там баронов, пять генералов, сто полковников, – продолжал кипятиться он (23). – Кстати, впервые именно в документах, связанных с деятельностью Князя, стало употребляться слово анархия.
– Это был его вклад в русскую лингвистику? – лукаво спросила она – кажется, рассказ молодого спутника забавлял ее.
– Он был заключен в самую страшную тюрьму империи – в Петропавловскую крепость. Когда он простудился в каземате и заболел, его перевели в тюремное отделение Николаевского военного госпиталя. И оттуда он бежал под мазурку Аполлинария Контского.
Она засмеялась.
– Да-да, звуки скрипки были сигналом. В ворота госпиталя въехала пролетка, в какой крестьяне возили дрова…
Она захлопала в ладоши.
– Хватит, хватит, это так забавно: я рассмеюсь и заплачу. И что будет с моими глазами… Проводите-ка меня лучше до каюты.
Она шла на шаг впереди, ее спина в разрезе длинного вечернего платья мерцала и изгибалась. Войдете, даже не спросила, а пригласила она. Иозеф замялся, смутился и пожелал ей доброй ночи. Она взглянула на него вопросительно. Не мог же он объяснить ей, что не имеет привычки развлекать незнакомых скучающих светских дам. И не вступает в случайные связи. Но это он говорил самому себе. По чести сказать, он был донельзя сконфужен, потому что она очень нравилась ему. Он попросту сробел и струсил. Откланялся и ушел.
На другой день Иозеф не пошел на верхнюю палубу и потерял ее из виду. Лишь через несколько дней он увидел ее беседующей с дородным седовласым джентльменом, курившим сигару. Иозеф поклонился, ему рассеянно кивнули. Теперь он принялся нарочно проходить по коридору мимо двери ее каюты, но она не показывалась. Лишь однажды дверь приоткрылась, и из нее выскользнул молодой взъерошенный стюард. Подноса у него в руках не было…
На другой день Иозеф не пошел на верхнюю палубу и потерял ее из виду. Лишь через несколько дней он увидел ее беседующей с дородным седовласым джентльменом, курившим сигару. Иозеф поклонился, ему рассеянно кивнули. Теперь он принялся нарочно проходить по коридору мимо двери ее каюты, но она не показывалась. Лишь однажды дверь приоткрылась, и из нее выскользнул молодой взъерошенный стюард. Подноса у него в руках не было…
И теперь в камере Иозеф усмехнулся над своей молодой нерасторопностью. И не без удовольствия припомнил фразу с последней страницы Воспитания чувств. Герои-холостяки собрались-таки в бордель в соседнем городке, но попали в выходной, и заведение было закрыто. Однако они еще долгие годы со смаком вспоминали это свое приключение.
Без малого через месяц после отплытия из Нью-Йорка, оставив позади три с половиной тысячи миль, Королева Виктория прибыла в Кобургский док в Ливерпуле. Отсюда утром следующего дня Иозефу предстояло отправиться в Лондон, позаботившись о погрузке своих ящиков. А там отплыть в Осло, откуда уже посуху направиться в Христианию. Быть может, он не знал, что почти в точности повторяет путь, каким Князь покидал некогда Россию. Но в обратном направлении.
В Лондоне его ждало печальнейшее разочарование. По тому адресу, по которому он писал Учителю сначала из Европы, потом из Америки, Князь не проживал. Он лишь нанимал узкий пенал под контору в доме в нескольких кварталах от Гайд-парка. И в этом пенале сидела не очень любезная девушка – по-видимому, эмигрантка из русских евреек. Она сказала, что не уполномочена давать посетителям адрес постоянного проживания хозяина, поскольку тот очень загружен работой. И просит оставлять корреспонденцию его секретарю. Секретарша также сказала, что в городе Князь будет не раньше, чем через месяц.
Иозеф был уверен, что Учитель непременно принял бы его. Позже он узнал, что Князь арендовал полдома в пригороде Лондона Хэрроу. Там он собственноручно смастерил мебель, поскольку любил столярное искусство, разбил огород и даже завел виноградник в самодельной теплице. Это содержалось в ответе Князя на письмо, которое ему пришлось набросать наспех тут же в конторе. Вот оно:
Милостивый Князь Петр Алексеевич! Я только прибыл из Америки, добрался до Лондона и сегодня же вечером отплываю в Европу, где не намерен задерживаться, не желая пополнять собою толпы праздношатающихся по европейским городам эмигрантов. К моему несчастью, я не успеваю посетить Вас в Вашем сельском уединении (24). Напишу Вам подробнее из России, куда направляюсь с медицинским оборудованием. Намереваюсь устроить в Москве рентгеновский кабинет, без какового современная хирургическая практика невозможна. Хочу сказать также, что Ваше имя и в Америке нынче набирает силу. И добравшиеся до Калифорнии редкие русские социалисты произносят его с благоговением. К сожалению, анархистское учение в их головах искажено, но, уверен, Ваши замечательные труды по теории анархизма, написанные еще два десятка лет назад, и сегодня найдут дорогу к их сердцам. Всегда Ваш Иозеф М.
Иозеф прибыл в Петербург, но здесь не задержался: этот якобы европейский город показался ему грубой подделкой под Амстердам. Несусветны ложноегипетские сфинксы на Морской набережной. Немыслимы какие-то греческие атланты. Италийские купола, немецкие шпили, чухонские галки на золотых византийских крестах. Здесь стояли белые ночи, страдали бедные люди, стыла в реке свинцовая невская вода, и сияли на Невском проспекте витрины французских кондитерских. Это был эклектичный парадный фасад полуазиатской империи, обращенный на Запад.
Он двинулся в благодушную Москву: там, говорят, и звон колоколов – малиновый. Там даже и в былые дворянские времена дуэлей-то почти не случалось, стрелялись все больше в болотном больном Петербурге…
У него было рекомендательное письмо к одному московскому врачу по фамилии Мороховец – доктор занимался пульмонологией и некогда стажировался в Калифорнии. Кроме того, Иозеф от кого-то слышал, будто в Москве нет ни одного рентгеновского кабинета…
Наконец дело у Праведникова дошло и до Князя.
По-видимому, чекисты взяли на обыске на даче в Немчиновке две или три давние открытки из Лондона, от января и февраля семнадцатого года: основной архив хранился в другом месте. И одно письмо из Дмитрова, написанное женой Князя Софьей в конце двадцатого года, самого бытового содержания, причем адресованное Мороховцам в Москву, но с пометкой для Нины. В нем княгиня писала, что Петр плох, ему трудно двигаться. Но есть карточки, крестьяне приносят молоко и яйца, и Нина могла бы пожить с ними, все будет веселее. Про Иозефа не спрашивала. Наверное, до них достигли слухи, что он расстрелян на Украине. Самое поразительное, что НКВД не смог точно установить имя отправителя – Князь ставил в открытках вместо подписи некую пометку, напоминающую масонский значок (25).
Вообще, чекисты работали халтурно, взяли на обыске печатные издания, но оставили все рукописи, написанные Иозефом по-итальянски. Прежде всего – дневники. И французские выписки из документов для книги о Дантоне, которую Иозеф собирался писать для одного советского издательства. Скорее всего им было лень возиться с иностранными переводами – дело-то ясное. Но забрали при этом со стены литографию портрета Пушкина – до выяснения. Так и было занесено в протокол: фотография неизвестного темного мужчины с растительностью на лице.
– Сколько раз вы виделись? – спросил следователь.
– Ни одного.
Как так?
Иозеф рассказал, что в Лондоне Князя он не застал. А когда тот вернулся в Москву весной семнадцатого, Иозеф был уже на Украине. А про себя с горечью подумал, что точно так Князь не встретился ни разу в жизни с Бакуниным: в ссылке в Сибири он его не застал, тот сбежал ровно за месяц до прибытия Князя. А в Женеву прибыл через три недели после бакунинской кончины.
Праведников попросил рассказать об Учителе подробнее. И Иозеф стал пересказывать ему то, о чем, конечно, не упоминалось в многочисленных газетных некрологах двадцать первого года.
Князь в конце прошлого века увлекся тем, что сам назвал биосоциология. На многочисленных примерах он доказывал, что теория Дарвина о борьбе за выживание в процессе становления видов, равно как и теория Лоренца о врожденной агрессивности всех живых существ, одинаково ошибочны. Все живое обладает природной нравственностью. Взаимная помощь живых организмов – вот что наиболее важно для эволюции. Его работа на эту тему так и называлась: Mutial aid as factor of evolution. Князь приводил многочисленные примеры кооперации в животном мире: совместные водопои животных разных видов, общие трапезы орлов и львов, взаимная помощь при миграциях, скажем, слонов, коллективные перелеты птиц или перемещения колоний крабов-отшельников. Наконец кооперация при строительстве муравьями муравейников, пчелами – ульев… (26)
– Я вас не просил читать биологические лекции, – перебил его Праведников. На этот раз довольно бесцеремонно. – Скажите лучше, отчего вы, такой преданный ученик, не прибыли на его похороны? (27).
– К моему сожалению, я никак не мог этого сделать. Потому что пребывал в партизанском отряде в Волынской губернии.
– И с кем же вы там боролись?
– С большевиками, разумеется, с кем же еще! Тогда все порядочные люди дрались с вами, – несколько наивно уточнил он.
Позже Иозеф вспоминал свои московские годы, как взвихренное, истеричное время между двумя революциями. Интеллигенция из зажиточных – тогда уж и некоторые купцы числили себя по этому разряду – декламировала стихи Северянина и кутила. Начинали в Эрмитаже: это называлось послушать Шаляпина, хоть тот и пел в этом второразрядном кабаке с балкончика, тесно посаженного под потолком с лепным беленым орнаментом, быть может, всего несколько раз (28). Потом на Трубной брали лихача и скакали на Тверскую, а там – к Яру, к цыганам. Упивались шампанским, кричали со слезами о грядущей кровавой революции, плакали, дрались и били зеркала…
Никого в Москве не зная, Иозеф сказал со своим легким акцентом извозчику на Николаевском вокзале, чтобы отвез его в приличный отель. Тот выбрал Княжий двор близ храма Христа. Но приезжий провел там только сутки и, изъеденный клопами, съехал на Тверскую, в гостиницу Лоскутную, наивно надеясь, что подальше от Кремля эти несносные животные поумерят свою кровожадность.
Портье принял его милостиво: гостиница была дорогая, с потугами на роскошь, шикарнее первой. Наверное, в целях дополнительной рекламы, портье указал на какого-то господина в бороде и шляпе, пересекавшего холл и, кажется, уже несколько выпившего. И шепнул, что это, мол, знаменитый писатель (29). Пишет нечто из библейского, добавил он. Долговолосый писатель и впрямь походил на русского попа.