Солнце уже поднялось над холмами напротив, заливая золотыми лучами и эту долину. Во дворе слышится скрип колес, конский топот, хриплое блеянье овец, негромкие голоса.
Он спустился в харчевню и начал заказывать еду, когда появился Константин, веселый и выспавшийся, только вином от него несет, как из винной бочки.
– Не скучал ночью? – поинтересовался он. – Ладно, не отвечай, по твоим блудливым глазам все вижу.
– Ну почему блудливым? – запротестовал Тангейзер.
– Видно же!
– Это поэтичность, – объяснил Тангейзер. – Стих на меня снисходит…
– Находит?..
– Сходит, – сказал Тангейзер сердито. – Сверху! Потому что это творчество! Чтоб ты знал, творчество – от слова Творец!
– Ну-ну, – сказал Константин предостерегающе, – не заносись, а то попадешь в аду в самый низ, где гордецы раскаленную сковороду лижут. Вообще-то тебе в ад все равно, но хоть не к сковороде… А зачем рыбу заказал?
– Так сегодня же постный день…
Константин отмахнулся.
– Нам можно не соблюдать, мы в походе.
– И что?
– В походе есть послабления, – пояснил Константин. – Так что мяса мне! С перцем.
Глава 3
Константин хоть и не родился здесь, но за пять лет жизни изучил каждый камешек в этой вообще-то крохотной стране, однако, как показалось Тангейзеру, все еще чувствует благоговение перед святынями, судя по его лицу и нервно поблескивающим глазам, вон даже ноздри раздуваются жадно.
Тангейзер пытался настроить себя всячески на такое же почтительно-благоговейное отношение к этим древностям, как же – Адам и Ева, Ной, Сиф, могилы патриархов, древних иудейских царей: Соломона, Давида, еще каких-то, голова от них пухнет, но чувствовал не то чтобы странное равнодушие, но попозже, придя в себя и все обдумав, понял, что он просто человек новый, человек другой эпохи, другого мира, молодого и яростного, что начался с Нового Завета.
Старый Завет – это так, дикое прошлое, а он живет в мире победившего Нового Завета, и мир для него, Тангейзера, начался не с сотворения Вселенной, а с появлением Иисуса, который принялся переворачивать столы менял в синагогах, выгонять оттуда побоями продавцов голубей и торговцев сладостями и объявил всем-всем, что не мир он принес, но меч!
И потому сам сказал Константину:
– Дорогой друг, ты как-то обмолвился, что бывал в том месте, где родился Иисус.
Константин посмотрел с великим подозрением.
– Что ты имеешь в виду… дружище?
Тангейзер торопливо пояснил:
– Я говорю о яслях, где он родился!
– А-а-а, – сказал Константин несколько равнодушно, – да бывал. Только теперь там не ясли.
– Больше нет желания, – поинтересовался Тангейзер, – заглянуть туда?
Константин нахмурился.
– Зачем?
– Ну, мне показать…
Константин посмотрел на него в сомнении.
– Сам как-нибудь загляну еще разок… а то и не раз. Благочестивые стремления нужно поддерживать, человек слаб…
– Вот-вот! Это я о себе.
Константин покачал головой.
– Нет, я с тобой в такие места не ходок.
– Почему?
– Ты не просто безбожник, – ответил Константин строго, – ты богохульник.
Тангейзер сказал, защищаясь:
– Но разве ты сам не безбожник, как и наш император?
– Безбожник, – отрезал Константин, – это одно, богохульник – другое!
– Прости, – сказал Тангейзер смиренно, – меня иногда заносит, я же поэт, у меня натура… Но сам я в глубине души человек даже благочестивый, в самой глубине…
Константин оглядел его с головы до ног.
– Знаешь, Тангейзер, все мы по молодости бунтуем и на все поплевываем. Но ты что-то подзадержался в этом детском бунтарстве. Пора взрослеть.
– Но я же поэт!
– И что?
– Поэты, – сказал Тангейзер, – вечные дети… гм… Господа.
– Можно быть поэтом, – отрезал Константин, – и не говорить глупости! И вообще… плохая поэзия всегда рождается из искреннего чувства.
Тангейзер открыл рот, собираясь возразить умно и хлестко, закрыл и уставился на Константина с таким изумлением, как если бы его лошадь сказала что-нибудь очень связное.
– Плохая?.. Да как ты… но вообще-то… да, что-то подмечено!
Народу в ту сторону прет многовато, большинство – паломники из стран Европы. Но толчеи нет – все как будто растворяются в огромном, величественном в своей простоте храме.
Пока подъезжали, Константин рассказывал суховато, что базилику на месте пещеры, в которой родился Христос, воздвиг еще Константин Великий, тот самый, которому приснился вещий сон насчет знамени с надписью «Сим победиши!», потом на ее месте отгрохали величественный храм. Персы, следуя за воинственным шахом Хосроем, уничтожили все христианские святыни в этих землях, но пощадили вифлеемскую базилику. Их остановила мозаика над входом, где изображено поклонение волхвов в узнаваемых персидских одеждах и головных уборах.
Пришествие Христа, как говорят, было предсказано иранским пророком и основателем огнепоклоннической веры Заратустрой, так что Хосрой не решился рушить святыню, связанную с их собственной древней религией.
Коней оставили все там же на просторном постоялом дворе, Константин спросил хмуро:
– Дальше ножками. Еще не разучился?
– С чего бы?
– Ночью ты куда-то ездил, – сказал Константин едко.
Тангейзер отвел взгляд.
– Ну, это я… изучаю местные обычаи. И слушаю местные песни.
– Да?.. И кто же это тебе поет среди ночи?.. Ладно, не отставай.
Тангейзер, довольный, что не надо отвечать, поспешил за старшим другом, строгим и одновременно снисходительным, что бывает еще обиднее, чем строгость и непримиримость.
Еще издали он засмотрелся на центральный неф базилики, что гармонично разделен четырьмя рядами двенадцатифутовых колонн из красного песчаника, Тангейзер решил сперва, что это мрамор, Константин повел его дальше, Тангейзер насчитал по одиннадцать колонн в каждом ряду.
Паломники прикладываются к одной из колонн правого ряда, крестятся и проходят дальше. Тангейзер несколько задержался, Константин спросил в нетерпении:
– Ноги прилипли?
– Нет, – ответил Тангейзер, – почему целуют только эту? Даже в очередь становятся… Чмокали бы соседнюю.
Константин ухмыльнулся.
– Один из вожаков Хосроя въехал было в храм на коне, но из этой колонны вылетел рой пчел и выгнал за пределы.
– А-а-а, – сказал Тангейзер, – здорово. А почему пеших не кусают?
Константин ответил раздраженно:
– Не знаю. Это же чудо, не понял?
Тангейзер наморщил лоб, глаза стали задумчивыми.
– Пчелы, – проговорил он, – чувствительны к запахам. Я слышал, очень не любят запах конского пота…
– Это было чудо! – сказал Константин с нажимом. – И не ищи объяснений!
Тангейзер виновато опустил голову и заспешил за старшим другом. Константин уверенно прошел через храм, затем они спустились через створчатую дверь, наполовину вросшую в землю, потом еще на тридцать ступенек…
В пещеру Рождества их повели две лестницы. Ступени из красного полированного песчаника остались еще со времен Юстиниана, а вот арочные порталы с мраморными колоннами по бокам – работа тамплиеров, взявшихся украшать место появления на свет Иисуса.
Тангейзер вслед за Константином спустился в пещеру, легкое волнение коснулось груди, вот оно, место, где произошло то, что изменило мир, большая каменная каверна, вытянутая в длину, ярдов пятнадцать, не меньше, хотя в ширину не больше четырех, четыре-пять ярдов в высоту…
Константин сказал вполголоса:
– Не отставай, поэт.
Тангейзер заметил еще три ступеньки, ведущие вниз, а когда спустился, держась за спиной Константина, понял, что наконец-то попал в капеллу Яслей.
Константин повел рукой.
– Здесь, – сказал он почтительным шепотом, – это и произошло. Вот те самые святые ясли, куда Дева Мария уложила младенца.
Тангейзер подошел к стене, там выдолблено корытце, он видел уже сотни подобных, сарацины делают их в пещерах-загонах для скота, удобно и надолго, если не навечно.
Пещера освещена лампадами, Тангейзер насчитал пятнадцать, Константин заметил, как тот шевелит губами, и сказал вполголоса:
– Шесть принадлежат грекам, пять армянам и только четыре – на весь католический мир!
– Несправедливо, – согласился Тангейзер.
– С другой стороны, – обронил Константин, – мы все христиане…
Пол, как заметил Тангейзер, выложен мрамором, в пещере сумрак, сильно пахнет ладаном, сверху доносится хор голосов, там постоянно идут службы. Константин как-то обронил, что со времен Константина Великого богослужение не прерывалось ни разу, а это почти тысяча лет.
В центральной нише престол, а под ним серебряная звезда, обозначающая место, над которым остановилась звезда Востока в момент, когда родился Иисус. По внутреннему кругу звезды надпись по-латыни: «Hic de Virgine Maria Jesus Christus natus est».
В центральной нише престол, а под ним серебряная звезда, обозначающая место, над которым остановилась звезда Востока в момент, когда родился Иисус. По внутреннему кругу звезды надпись по-латыни: «Hic de Virgine Maria Jesus Christus natus est».
– Здесь, – перевел Тангейзер задумчиво, – от Девы Марии родился Иисус Христос…
В пещеру один за другим спускаются паломники, с благоговением преклоняют колена и со слезами на глазах прикладываются к серебряной звезде.
Тангейзер напомнил себе, что надо бы и ему вот так же, но что-то остановило, нет в груди священного трепета. Да и Константин тоже не целует крест, но с ним все ясно, безбожник, вслед за императором высказывает сомнение, что зачатие младенца невозможно без участия мужчины, а раз так, то учения ислама, где говорится об Иисусе как о великом пророке, что явился спасти мир, им обоим понятнее и ближе…
Он пытался разжечь в груди этот огонек, что воспламенит душу, разбудит и заставит откликнуться нечто сокровенное в ней, и словно божественное откровение появятся Настоящие Слова, что перевернут мир и сделают его лучше…
…но слова не шли, ибо не чувствовал отклика в сердце, что бьется так же ровно и спокойно. С ужасом подумал, не сарацин ли в душе, это в их Коране сказано, что Аллах един, и нет у него ни родственников, ни товарищей, этим заранее провел черту между собой и христианством с их сыном Божьим, Девой Марией и кучей апостолов.
Он проговорил тихо:
– Наверно, царь Мидас проходил мимо колыбели Спасителя.
Константин прошептал:
– С чего вдруг?
– Кругом золотые кресты, – ответил шепотом Тангейзер. – Христу это надо?
– Это людям надо, – ответил Константин. – Как они еще могут выразить свою любовь? Только отдавая самое ценное…
Глава 4
Когда поднялись наверх, хор голосов стал мощнее, службы идут безостановочно, как уже сказал Константин, никто никому не мешает. И в самом деле, с удивлением заметил Тангейзер, службы как бы сливаются в одну, а многоголосье лишь украшает праздничную песнь Рождеству Спасителя.
Константин объяснил деловито, что греки служат в центральном алтаре над пещерой, копты – в левом крыле собора, а в самой пещере Рождества – священники из далекой Руси, но Тангейзер почти не слушал, разочарование начало грызть все сильнее, ну почему его душа не прониклась, не откликнулась высокими словами песни?
Когда вернулись на постоялый двор, он подумал, что Вифлеем все такой же крохотный городишко, каким был и во времена Христа, вокруг него сады, но вот только сразу же дальше потянулся красновато-коричневый мир глины, почти везде в виде неопрятных холмов, густо усеянных обкатанными волнами Всемирного потопа голышами камней.
За Вифлеемом вскоре прибыли в Хеврон, Тангейзер дивился и вздыхал, видя, как свободно растут по холмам толстые лозы винограда, никто за ними не ухаживает, но гроздья наливаются сладким нежным соком все равно из года в год, а рядом роща с ветхозаветными сливами, крупными и сизобокими.
Там же в Хевроне, что даже не город, как ожидал Тангейзер, а крохотное село, Константин повел рукой в сторону большой груды неотесанных камней.
– А это могила… или склеп, назови как хочешь, прародителей иудеев и сарацин… Впрочем, христиане почитают их не меньше…
Тангейзер взмолился:
– Константин, я сдаюсь перед твоей ученостью! Но я подсказок не понимаю, ты же сам говорил, что поэтам нужно все в лоб!
Константин сжал кулак и посмотрел задумчиво на него, потом на лоб поэта.
– Это я с удовольствием…
– Да не прямо, – возопил Тангейзер, – это я говорю иносказательно!
– Это не ученость, – ответил Константин, – просто я бывал здесь не раз.
– Так кто там похоронен?
Константин ухмыльнулся.
– Авраам и Сара.
– Сарацины почитают их тоже?
– Господи, Тангейзер, – воскликнул Константин. – Да запомни же, что Авраам – отец всех сарацин на свете!
Тангейзер ответил гордо:
– А зачем?.. Это ничего не даст моим песням.
– А вдруг? – спросил Константин. – Знания лишними не бывают.
– Может быть, – ответил Тангейзер. – Хотя мне кажется, чем больше забиваю голову чем-то вроде бы важным, а на самом деле не очень, тем меньше остается места для песен.
– А без песен, – спросил Константин с иронией, – и жизнь не жизнь?
– Без песен жизни нет, – ответил Тангейзер очень серьезно.
Оставив коней на постоялом дворе, в Святой земле они на каждом шагу, паломники не переводятся даже в годы кровавых битв, они отправились проверять местные силы порядка.
Как оказалось, в Хевроне стражи вообще нет, правит всем шейх бедуинского племени алемейнов Али Сияв, знает всех, видит всех, наказывает не только тех, кто что-то украл или ударил кого, но и вызывает к себе недостойного и внушает ему, что мусульманин обязан своей жизнью и поведением подавать пример неверным. А если еще раз споткнется, то у него есть и плеть, и столб позора, и даже камни для побивания…
– Хорошие порядки, – сказал Тангейзер на обратном пути, – нам бы такие ввести.
– Не получится, – буркнул Константин. – У нас такие были, – сказал Константин с неохотой. – Тысячу лет назад, если верить нашим старикам. У них тут, можно сказать, одна семья, а у нас уже, знаешь ли… вроде бы даже общество. Какое-никакое, но старые порядки уже не сработают.
– Но мы свои навязывать не стали?
Константин сдвинул плечами.
– Зачем ломать то, что работает?
Тангейзер не ответил, лицо его стало задумчивым, а взгляд отстраненным.
– Не понимаю, – произнес он вдруг горько. – Просто не понимаю…
– Чего, мой странный друг?
– Мы вчера были в Вифлееме, – сказал Тангейзер, – я смотрел в ясли, куда положили в корзине новорожденного Иисуса, ходил по тем камням, которых касался он, я старался прочувствовать все то, что чувствовал он, однако… не знаю, почему меня не охватил священный трепет? Я же видел, в какой экстаз приходили другие люди, часто совсем грубые, невежественные, неотесанные…
– Ну-ну?
– Почему, – повторил Тангейзер с тоской, – во мне ничто не шевельнулось… нет, шевельнулось, конечно, однако недостаточно шевельнулось, чтобы я воспламенился и написал восторженную поэму в честь либо Иисуса, либо Девы Марии, либо о любви к людям или, например, самоотверженности?..
Константин проговорил с подозрением:
– И о чем же тянет писать?
Тангейзер сказал упавшим голосом:
– Ты знаешь, мой друг. От тебя разве что-то скроешь?
– О женщинах?
Тангейзер сказал, защищаясь:
– Не только. Вообще о чувствах, о любви, о ласках и том пламени, что охватывает тело, когда прижимаешь молодую девушку к своему жаркому сердцу…
Константин поморщился.
– Опять…
– Опять, – согласился Тангейзер. – Но что во мне не так?.. Почему о женщинах пишу легко, а о любви к Иисусу – с таким трудом, словно двигаю даже не гору, а горный хребет?
Константин смотрел на него с удивлением и жалостью.
– Похоже, сынок, – сказал он, назвав его так впервые, – тебе все удавалось в жизни легко?
Тангейзер приподнял и опустил плечи.
– Не знаю. Но вообще-то… не жаловался.
– Тогда понятно.
– Что?
– Что ты хотел бы на гору подниматься так же легко, – пояснил Константин, – как и катиться с нее.
Тангейзер дернулся, посмотрел непонимающе.
– Почему? Как это?.. При чем здесь стихи?
– Узнаешь, – пообещал Константин зловеще, – уже скоро.
– Это когда?
– На Страшном суде, – объяснил Константин. – Говорят, через двенадцать лет наступит! Страшный суд, День Судный, Вселенский суд, День гнева, Последний суд… И снова Иисус придет, но на этот раз уже всем раздаст затрещины.
– Всем? – спросил Тангейзер. – А как же праведникам?
– Праведникам плюхи поменьше, – пояснил Константин деловито.
– Но будут?
– Еще бы!
– За что?
– Судимы будут, – пояснил Константин, – не только слова и дела людей, но помышления и намерения. Помнишь, о мысленной брани? Нетерпимым и подлежащим безусловному искоренению считается любой греховный помысел! А людей без мысленной брани вовсе нет… как мне кажется.
Тангейзер задумался, затем лицо озарилось внутренним огнем, а глаза заблестели.
– Да-да, помню, как рассказывали в детстве: солнце и луна меркнут, звезды спадают с неба, от престола судьи льется огненная река… Как красиво!
Константин посмотрел на него с отвращением:
– Поэт… Почему вас не топят при рождении?
Эта дорога показалась самой живой и веселой: вековые оливы с обеих сторон дороги сплели ветви так, что под ногами разве что иногда колышется кисейная тень, и они шли в этом зеленом туннеле, наслаждаясь прохладой и напоенным ароматами зелени воздухом. На постоялом дворе их кони накормлены, напоены, во дворе несколько крытых повозок, то ли паломники, то ли местные торговцы, мельком увидел приехавших, но не понял даже, христиане, сарацины или иудеи.