Вообще-то самому пришлось убедиться, проезжая по городам и селам Палестины, что христиане спокойно исповедуют свою веру, как и те же иудеи, в то время как в Европе иудеев преследуют и заставляют либо креститься, либо изгоняют, либо устраивают жестокие погромы.
Они объезжали мелкие городки и везде вежливо спрашивали местных старейшин, не нужна ли помощь в установлении порядка, германский император, которому теперь принадлежит эта земля, желает везде мира и спокойствия и чтобы все жили счастливо…
Их обычно вежливо благодарили за заботу, но объясняли, что в племенах шейхи сами следят за порядком, это в больших городах приходится держать городскую стражу и строить тюрьмы, а здесь просто: провинился легко – привяжут к столбу и выпорют плетью под одобрительные крики народа, а за тяжкую вину побьют камнями до смерти.
– Хорошие порядки, – заметил Тангейзер на обратном пути, – понятные каждому.
– Не завидуй, – сказал Константин строго.
– Почему?
– Все простое, – сказал Константин, – понятное, а сложное – нет. Тебе все-таки катиться с горы нравится больше?
– Конечно, – ответил Тангейзер задиристо. – А тебе нет?
– Мало ли что нам нравится, – ответил Константин с внезапной неприязнью. – Человек только тогда человек, когда делает не то, что нравится, а то, что нужно.
– Ну-у-у…
– А тот, – закончил Константин, – кто следует своей прихоти, тот либо животное, либо вообще поэт.
Тангейзер обиделся и долго ехал молча, да и Константин перестал щеголять знаниями этих мест, с чувством полнейшего превосходства указывая на каждый камень и объясняя, что и о нем упомянуто в Библии.
Вершины Елеона страшно блещут под солнцем, а здесь уже тень, Константин, поторапливая усталых коней, старался успеть выбраться из этой полупустыни. В Вифании, что уже совсем близко, есть просторные постоялые дворы у самой дороги, паломники разносят по всему свету их добрую славу, и Тангейзер бездумно следовал за другом, что знает так много.
И все же, несмотря на бедность страны и заброшенность руин, они то и дело обгоняли караваны верблюдов и осликов, такие же попадались часто навстречу, увешанные огромными тюками, иногда с охраной, но часто только с караванщиком и двумя-тремя слугами, что удивительно в стране, за которую постоянно дерутся разные властители.
Впереди показались те странные кубические домики, к виду которых Тангейзер никак не мог привыкнуть, а Константин простер руку и сказал лаконично:
– Справа от дороги Абудис, слева – Вифания.
На взгляд Тангейзера, оба города совершенно одинаковы, но Константин коротко сказал, что нельзя путать шиитов с суннитами, они воюют часто куда ожесточеннее друг с другом, чем с ними, крестоносцами.
– Да? – спросил Тангейзер наивно. – А кто из них сарацины?
Городок крохотный, даже не городок, а непонятно что, но постоялых дворов сразу три, Константин проехал первые два, в них останавливаются те, кто едет первый раз, а он, как знаток, остановил коня только перед воротами третьего. Впрочем, их тут же распахнули перед ними, взяли коней.
На порог тотчас же вышла женщина средних лет, с виду хозяйка, что для этих мест удивительно, причем для Европы непривычно не меньше, оглядела их большими карими глазами, красиво обрамленными по-сарацински длинными черными ресницами.
– Франки?.. Комната?.. Еда?
Константин ответил вежливо:
– И женщин тоже.
Она усмехнулась, кивнула, но ничего не ответила, лишь отступила от двери, пропуская их вовнутрь.
Внизу, как и водится, большой зал для харчующихся, Константин сказал Тангейзеру деловито:
– Ты иди за стол, посмотри, что за еда, а я поднимусь наверх. Надо самому проследить, чтобы чистые простыни постелили, а то знаю я их…
Постоялый двор почти ничем не отличается от таких же, что по всей Европе, нижний этаж разделен на две неравные половины: с одной стороны для простого люда, там столы кое-как сбиты, а вместо стульев широкие лавки, а по другую сторону для благородных, там столы поновее, на одном нечто вроде скатерти, хорошие стулья и даже пара кресел, кухня рядом, но стены в обеих половинках закопчены одинаково, через грязные окна ничего не увидеть, пахнет горелым деревом и подгоревшим мясом.
За столом насыщался только один гость, высокий сарацин в бурнусе, он даже не снял верхнюю одежду, ел быстро и жадно. Тангейзер чуть напрягся под его быстрым взглядом, словно молнию метнул, на темном лице ярко блещут белки глаз да зубы.
Взяв себя в руки, Тангейзер громко и властно велел подать на стол хороший ужин и вина, а сам вышел из жарко натопленного помещения на крыльцо и с удовольствием вдохнул свежий воздух.
С улицы во двор вошли две женщины, одна солидная матрона с широким задом и вислым животом, вторая совсем молодая, несет за нею две тяжело груженные корзины.
Старшая, по виду ее хозяйка, прошла мимо Тангейзера в дом, а молодая села у входа на лавку, поставив на землю у ног огромные корзины, с облегчением откинулась на спинку. Тангейзер невольно засмотрелся, слишком уж большой контраст с белокожими женщинами, которых он знавал в Германии: смуглая настолько, что даже губы сизые, верхняя с темным пушком над нею, а когда она зевнула, лицо озарилось, как молнией, блеском белых зубов.
Он оглянулся в сторону конюшни. Константин втолковывает что-то местным слугам, показывая на своего захромавшего жеребца, те послушно и часто кивают. Он снова обернулся к женщине, уже чувствуя некое неясное томление к этой дикой непостижимости. Слишком худое и тонкое лицо с высокими скулами, глазами цвета расплавленного золота и темными веками, закрывающими синеву белков, длинные густые ресницы, такие привычные для местного населения, явно из-за постоянных ветров, переносящих пыль, намного гуще и длиннее, чем в странах Севера.
Она ощутила взгляд молодого крестоносца, повела в его сторону глазами то ли самки оленя, то ли тигрицы, еще раз чуть-чуть зевнула и прикрыла глаза.
Он с замиранием сердца смотрел на ее тонкие аристократические ключицы, смуглую кожу, и перед глазами вставали ветхозаветные картины.
Была ли она сарацинкой, иудейкой или кем-то еще, в Палестине живут десятки народов, он не понял, пока что они все для него просто семиты, смуглые или черные, как обугленные головешки…
Он вздрогнул от напористого голоса:
– Все на женщин посматриваешь?
Константин шел к нему довольный, потирая руки, глаза весело поблескивают.
– Что-то случилось?
– Да все в порядке, – заверил Константин. – Насчет подков договорился, а еще поправят седло или заменят. Да, попону не желаешь от местных умельцев?
– Да у меня и старая в порядке…
– Просто как память, что был в Святой земле!
– Ну, можно бы…
– Хорошо, закажу и для тебя. Пойдем, а то у меня живот к спине прилип.
Ужинали быстро и жадно, проголодавшись, потом пили вино, а на десерт им подали огромные пироги с орехами, и теперь насыщались неспешно, с удовольствием, смакуя и чувствуя, как усталость отпускает все еще сильные и здоровые тела.
Потом Константин ушел в конюшню, все-таки работу местных умельцев надо перепроверять, для них надуть франка – одно удовольствие, а Тангейзер поднялся по скрипучей лестнице в их комнату, воздух жаркий, спертый, окошко крохотное, и когда он попытался открыть, оно едва не вывалилось наружу целиком. Рассердившись, он, придерживая за створку, ударил пару раз кулаком, и в щель пошел воздух чуть свежее, но такой же горячий, пахнущий пылью и песком.
Глава 5
Он зажег светильник, тени заметались по стенам, а он приник к окну, рассматривая быстро темнеющее небо. Бледная, как привидение, луна уже появилась еще на заходе солнца и теперь, как тающий леденец, вырисовывается на темно-лиловом фоне, затем начали выступать из небытия звезды.
Все равно и с распахнутым окном жарко, он вышел на балкон и на свежем ветерке рассматривал прибывающий и убывающий народ внизу во дворе.
Балкон тянется вдоль всего второго этажа, она вышла почти на противоположный конец, красиво выгнув гибкое стройное тело в струящемся платье, такие в Европе не носят, слишком видно тело, как говорит церковь – греховное, и она права, мысли тут же с удовольствием поворачиваются именно в греховную сторону.
Он наблюдал за ней, чувствуя сладкое стеснение в груди. Ее семитская смуглая кожа напомнила ему о временах таких древних, что и фараонов тогда еще не было, нечто загадочное и нечеловеческое в ее утонченных чертах лица, удлиненных глазах и черных ресницах, слишком длинных и густых для земного существа.
Что она видит с балкона: новый мир, который пришел на смену ее миру, некогда расцветавшему на этих землях? Или видит свой, прежний, все еще цветущий и праздничный, когда все было в мраморе, серебре и золоте, слоновой кости?
Что она видит с балкона: новый мир, который пришел на смену ее миру, некогда расцветавшему на этих землях? Или видит свой, прежний, все еще цветущий и праздничный, когда все было в мраморе, серебре и золоте, слоновой кости?
Сердце стучит все сильнее, он судорожно вздохнул, сдвинулся с места и деревянными шагами пошел к ней.
Она слышала шаги, поворачиваться не стала, только посмотрела на него через плечо немножко дикими глазами, но не испуганными, а так, равнодушно-любопытными.
– Здравствуйте, – произнес он с неловкостью. – Я все еще не привыкну, что в этих жарких местах женщина может выходить одна даже на улицу.
Она помолчала, на ее смуглом лице не отразилось ничего, и произнесла она так же равнодушно:
– В ваших землях не так?
– Нет…
– Странно, – произнесла она.
– Везде свои законы, – сказал он. – Значит ли, что здесь женщинам больше доверяют?
Она сдвинула плечами.
– Не знаю. Возможно, мужчины заняты выживанием, потому не до женщин. В том смысле, что они тоже должны выживать…
– Без мужчин?
– Без мужчин или с мужчинами, – ответила она. – Но если я буду сидеть дома взаперти, мужу труднее будет кормить меня и троих детей.
Он сказал невольно:
– Ого!.. Вы замужем?
– Да.
– А на вид вы совсем ребенок.
Она покачала головой.
– Я не ребенок. Меня выдали замуж в двенадцать лет, сейчас мне уже шестнадцать, скоро будет семнадцать.
– Ого, – повторил он ошарашенно, – никак не привыкну к местным реалиям. Вы здесь… работаете? Или в гостях?
Она чуть помедлила с ответом.
– Я… подрабатываю.
– Как?
Она подняла свое детское личико и серьезно посмотрела ему в глаза.
– Высматриваю богатых гостей. Если кому-то нужно утолить жар в чреслах…
Он застыл на долгое мгновение, она отвернулась и начала смотреть с балкона в сторону ворот, где створки распахнулись перед тяжело нагруженной повозкой.
Сердце бьется все так же часто, только теперь пришла и волна той чувственности, которая минуту назад казалась чудовищной, оскорбительной и неуместной.
– Мне тоже нужно погасить этот жар, – сказал он хриплым голосом.
Она произнесла, не поворачиваясь в его сторону:
– Две серебряные монеты.
В их комнате уже похрапывает Константин, Тангейзер заколебался, и хотя женщину, судя по ее виду, вовсе не смущает присутствие второго крестоносца, однако он спросил стесненно:
– Может быть… заказать другую комнату?
Она посмотрела на Константина, перевела взгляд на Тангейзера и сказала со смешком:
– Побереги денежки.
И все же он, расположившись с нею на соседнем с Константином ложе, старался держаться как можно тише, все-таки это таинство, церковь запрещает совершать его при горящей свече, а только в темноте.
Впрочем, эта таинственность и скрытность еще больше разжигала желание. Было в этом что-то изысканно-порочное, и он с наслаждением и страстью погружался в мир новых ощущений жгучего Востока, таких же острых и необычных, как и сдобренная сарацинскими специями еда, от которой горят рот, глотка и все внутренности…
Через окно в комнату начал проникать слабый рассвет, затем светлый квадрат на стене начал розоветь. Тангейзер разомкнул объятия и с блаженным вздохом откинулся на спину.
– Если и есть на свете счастье, – сказал он тихонько, – то оно здесь… Вблизи Камня Мориа, центра мира, где сейчас пребываю я, довольный и радостный…
Она шевельнулась рядом, он видел блестящие в полутьме ее живые глаза.
– Это наш Камень, – шепнула она. – С него Аллах начал создавать мир.
Тангейзер сказал чуточку хвастливо:
– Я слышал, Мухаммад с него начал путешествие на небо?
– Мухаммад ехал, – сказала она, – из Медины в Иерусалим на своей быстрой верблюдице Молнии. И когда он остановился отдохнуть и разложил коврик, нечаянно опрокинув кувшин с водой, перед ним и открылся Путь… Он встал стопой на Камень Мориа, что вскрикнул от радости, но пророк строго велел ему молчать, а сам достиг небес, где Аллах принял его и дал подробные наставления о праведной жизни, а когда пророк вернулся, вода еще продолжала выливаться из опрокинутого кувшина…
– Ты прелесть, – прошептал он. – Ты всегда готова к любым услугам, можешь даже просветить глупого франка…
Она хихикнула и шепнула в ответ:
– Ты недоволен?.. Женщина всегда должна уметь заполнить паузу щебетанием…
Константин всхрюкнул во сне, повернулся на спину и забросил руки за голову. Тангейзеру показалось, что старший товарищ еще в полудреме, собирался уже как-то прервать свое сладостное состояние, как вдруг Константин рывком поднялся, взглянул на них расширенными глазами, в которых ни следа от сна.
– А-а-а, вы здесь… Доброе утро!
Тангейзер не нашелся, что ответить, но женщина ответила вежливо:
– Утро доброе… Как спалось?
– Прекрасно, – заверил Константин, – но снилось что-то уж очень греховное… С чего бы?
Он поднялся, церковь запрещает спать обнаженными даже в жару, и у Константина обнажен только торс, могучий, в сухих, но толстых мышцах, на боку косой шрам от сарацинской сабли.
Бросив на застывшего и донельзя смущенного Тангейзера косой взгляд, он рывком набросил на себя рубашку, натянул сапоги и сказал деловито:
– Пойду закажу завтрак, а ты давай собирайся.
Когда за ним захлопнулась дверь, Тангейзер поспешно вскочил, сарацинка поднялась с той стороны ложа, нагая и грациозная, в глазах смех и удивление стыдливостью франка.
– Все равно неловко, – пробормотал он. – Мы франки, у нас все по-другому.
– У всех свои запреты, – ответила она легко. – Вам запрещено предаваться наслаждениям в постели, нам запрещено пить вино…
– Не такие уж мы и разные, – сказал он. – Все, я побежал!
Она поцеловала его и толкнула в спину.
– Беги, а то твой друг все съест.
Константин в самом деле как раз отодвинул миску с обглоданными костями и потянулся за другой.
– А-а-а, – сказал он, – а я думал, тебе уже и не до завтрака.
Тангейзер сел за стол, сильнейшее смущение не позволяло встречаться взглядом с насмешливыми глазами старшего рыцаря, он пробормотал с неловкостью:
– Все-таки у них… нравы… вольные…
Константин заметил меланхолично:
– В любой стране, где вопрос стоит о том, чтобы выжить… Когда идет жестокая война, даже папа римский не только прощает грехи, но и сам рекомендует отступать от строгих норм, если их соблюдение грозит смертью.
Тангейзер возразил:
– А как же наше «умри, но не урони честь», «умри, но сохрани верность», «умри, но не отступись от Христа»? Как же те первые христиане, что выходили на арену Колизея, чтобы быть растерзанными львами, но не отступиться от веры в Христа?
– Это все правильно, – сказал Константин, – если дело касается нравственного здоровья и чистоты народа… Ты ешь, ешь, не смотри на меня. Но когда дело касается его жизни… Понимаешь, когда умирает один-два или даже десять – это достойный пример остальным, чтоб видели вершины чистоты и нравственности, но… если некому будет подавать пример? Все-таки важнее, чтобы народ выжил!.. А сейчас в Палестине такая резня идет, что наше вторжение покажется приездом просто милых, хоть и чуточку бесцеремонных гостей!
– Разве мы пришли не с войной?
Константин сказал с нажимом на отдельные слова:
– С настоящей войной сюда идут монголы, что воздвигают пирамиды из черепов!.. По приказу их Чингисхана ему в ставку посылают мешки с отрезанными ушами. Султан аль-Камиль это видит и предпочитает заключить с нами мир и договориться о совместной обороне, потому что мы – две ветки от одной религии, оба чтим Христа, а монголы – свирепые язычники!.. Так что допивай вино, нам пора ехать.
Тангейзер торопливо выскочил из-за стола, и пока Константин расплачивался, громко жалея, что их гостья побывала только на одном ложе, он оседлал и вывел во двор обоих коней.
Уже в дороге, когда постоялый двор скрылся за поворотом виляющей между каменистыми холмами дороги, он спросил тревожно:
– Если придут те дикие монголы… выживут ли здесь?
Константин сдвинул плечами.
– Вообще-то могли бы, доступные женщины всем нужны… С другой стороны, монголы или черные туркмены, что появились на востоке границ исламского мира, всех стариков убивают на месте, а молодых уводят в рабство, оставляя за собой выжженные пустыни…
Тангейзер молчал долго, Константин видел, как молодой миннезингер хмурится, морщит лоб, что-то шепчет себе, пару раз торопливо перекрестился, что для него нехарактерно даже в среде истово верующих и преданных делу церкви крестоносцев.
В какой-то момент его лицо просветлело.
– Петр! – воскликнул он. – Петр, что за одну ночь трижды отрекся от самого Господа!