– Мамина читала, а вот Сибиряка что-то не припомню, – уверенно, со знанием дела ответила та. Икки, захлебнувшись морсом, закашлялась, пытаясь кашлем подавить неудержимый смех.
– А из поэтов особенно я люблю Вертинского, – заявила звезда телеэкрана. Икки перестала кашлять и с удивлением взглянула на мамашу. – Да, да! Не Блока, не Маяковского, не Есенина даже, а Вертинского!
– О, я тоже его обожаю, – поддержала хозяйка, возможно, свою будущую сватью. Мальчик доедал крабовый салат с кукурузой.
– Помните, как там у него: «Из облаков, из роз...» – вдохновенно, нараспев проговорила Иккина мамаша. – Ну продолжите, продолжите! Вы ж читали! – И тут произошло то, чего никто из нас (приглашенных) не ожидал. Виолетта Леопольдовна опрокинула рюмку водки и, схватив кусок черного хлеба, «закусила носом», будто хотела вдохнуть в себя его целиком, потом отбросила, вскочила со стула и, согнув ноги в коленях, отклячила и без того внушительный зад свой, развела руками и прокричала довольно грубым, я бы даже сказала, базарным голосом:
– Чо дальше, чо дальше! Выбегает пес Барбос! Во чо дальше! – Интеллигентность и ее претензия на аристократизм спали одним махом, и перед нами стояла женщина, которая будто всю свою жизнь прожила в деревне Буреломы и воевала, подобно нашей соседке Нонне Федоровне Поповой (которую родительница моя упрямо называет Жоповой), с поросенком. – Вертинские и Мамины – это все в нашем деле не так важно! Вы мне, Икки, лучше скажите, много ли у вас мужчин было? Сколько вы зарабатываете в своей аптеке? И все это такое... – Последнее предложение она произнесла в нос, на французский манер.
– Да у нее не было мужчин! Не было! – словно оправдываясь, заверила ее Людмила Александровна.
– А зарабатываю я когда как. – И подруга моя с большой серьезностью начала рассказывать о тонкостях своего дела – мол, доход зависит от количества изготовленных рецептов с прописанными в них ректальными свечами. А когда перешла к рассказу о налогах, Виолетта Леопольдовна не выдержала и, перебив подругу мою, с нетерпением спросила:
– Я не пойму! При чем тут налоги? Вас-то почему налоги заботят?! Это ваша аптека? Вы ее, что ли, выкупили? Она – ваша частная собственность?
– Пополам с приятелем моей подруги, но не этой, – Икки взглядом указала на меня, – другой.
– Серж! Серж! Немедленно пригласи девушку в кино! Немедленно!
– Мадмуазель! Не составите ли мне компанию, не согласитесь ли пойти со мной завтра в кинематограф?
Мадмуазель дала свое согласие, которое негласно стало положительным ответом на вопрос: «Будете ли вы моей женой?»
С того дня Корней был совершенно забыт, канул в лету, и начались походы в кино, театры, кафе (для ресторана у Сержа кишка была тонка) – одним словом, гулянья под луной, которые продолжаются и по сей день.
Но мне кажется, что встречается она с ним от отчаяния или из боязни того, что до самой смерти у нее не будет близости ни с одним мужчиной.
* * *Анжела после своего грехопадения как-то присмирела, успокоилась и больше не связывалась с представителями мужского пола.
Она всецело отдалась вынашиванию двойни – накупила книжек и четко следовала вычитанным рекомендациям: питалась строго по часам, после обеда (с 14.00 до 16.00) звонить ей было бесполезно – у Огурцовой по расписанию был тихий час, до обеда, впрочем, ей тоже не дозвонишься – она совершала ежедневный моцион, как и после полдника. Ко сну отходила ровно в 21.00. В остальное время она была страшно занята – не приведи господь побеспокоить ее! Подруга наша решила найти талант у будущих детей уже в утробе:
– С Кузьмой не получилось! Стеха туповатая какая-то – это и сейчас по ней видно, но этих я не упущу! – повторяла она снова и снова.
Поиски талантов осуществлялись следующим образом: Анжелка после прогулки полчаса слушала классическую музыку, полчаса читала вслух то Шекспира, то Пришвина, во второй половине дня музицировала сама, бренча на балалайке, и писала какие-то дикие, ни на что не похожие пейзажи, сидя на балконе в старом болоньевом пальто с крашеным песцовым воротником.
– Они все слышат! Все чувствуют! – уверяла Огурцова.
Но дальше – хуже. Беременная подруга наша просто помешалась на своем интересном положении – теперь в голову засела словно заноза мысль о родах в воде, правда, она не решила еще окончательно, где именно будет разрешаться от бремени.
– Поехать к морю или сделать это в ванной у себя дома? – терзалась она. – Можно и на море. Это как раз должно произойти в конце июня. Уже тепло будет...
Пулька негодовала:
– Огурцова, что за самодеятельность! Какое море?! Ты соображаешь, что говоришь? Хочешь какую-нибудь дрянь подцепить? Там ведь все кому не лень опорожняются, а ты в этой воде собралась рожать!
– В море вода проточная! Там никакая зараза не пристанет! Йода в ней полно, а он все дезинфицирует! – с пеной у рта доказывала та и с упоением добавляла: – Какая ж ты, Пулька, дремучая! Темнота!
– А кто пуповину резать будет?
– Ножницы возьму! – не сдавалась Анжелка.
К концу февраля подруга наша окончательно решила рожать в Черном море в одиночку и собственноручно перерезать пуповину. Вслед за этим решением ею овладела другая страсть – вернее будет сказать, она страстно хотела достичь своей цели – а именно стать почетной гражданкой страны – матерью-героиней. Для ее осуществления Огурцова намеревалась сразу после родов, по приезде с Черноморского побережья, забрать к себе Кузю со Степанидой из адвентистского логова, получить орден, а также пособие на детей и большую четырехкомнатную квартиру в центре города неподалеку от дома своей матери, чтобы та приходила сидеть с младшенькими, пока она сама будет шляться со старшенькими по художественным студиям, баскетбольным секциям, музыкальным и танцевальным кружкам, отыскивая в них таланты.
В отличие от меня, Икки и Людмилы Александровны, Анжела не испытывала ни беспокойства, ни отчаяния, ни уныния по поводу своего одиночества – она его попросту не чувствовала. Ее совсем не страшил тот факт, что она осталась без мужа и носила при этом у себя под сердцем двойню. Напротив, Огурцова была горда своей беременностью; гордость эта так и вылезала наружу посредством нарочного выпячивания живота, походки вразвалочку, будто она была не на третьем, а на седьмом месяце, ахов и охов по поводу того, что у нее внезапно закружилась голова или ее сейчас может стошнить.
Нина Геннадьевна Огурцова в противоположность стойкой и мужественной дочери своей впала в уныние. Однако хандра ее была несколько иного свойства, чем у нас с Икки и Людмилы Александровны. Дело в том, что Анжелкина родительница как-то вдруг оказалась не у дел. Невероятно, но факт – на сегодняшний день у нее не было ни одного увлечения! А без них она никак не могла – чувствуя свою ненужность, она медленно угасала. Всю свою жизнь эта женщина постоянно была чем-то одержима, и одно увлечение плавно перетекало в другое. Пристрастие к индийским фильмам у нее вылилось в йогу, та, в свою очередь, в приверженность к изготовлению лекарств по рецептам народных целителей, что повлекло за собой слабость к самым различным диетам (рисовой, кремлевской, царской, клубничной и т.д.), за чем неминуемо последовало тяготение к голоду и настоящая мания к уринотерапии. Потом вдруг Нина Геннадьевна ударилась в религию и сделалась ревностной православной христианкой, и уж совершеннейшей неожиданностью для всех окружающих стало известие о том, что Анжелкина мать – потомственная ясновидящая и целительница в четвертом поколении высшей категории с многолетней практикой, обладающая могущественной духовной энергией. Несколько месяцев называлась она госпожой Ниной и у себя на дому снимала с народа порчу, привораживала, отвораживала, возвращала и отшивала. А познакомившись с белым колдуном-вудуистом Куртей, госпожа Нина претерпела поразительную метаморфозу и стала просто Нитрой – белой колдуньей. В тот период своего жизненного пути она расхаживала по улице, пугая людей, в несуразном хитоне, который сшила собственными руками из старой занавески с драконами и змеями, на голове ее в разные стороны торчало 13 тощих косиц в разноцветных резиночках, веки она зачем-то мазала зеленкой, а на запястьях носила браслеты из настоящих человеческих зубов, которые, как мне потом рассказал Анжелкин отец – Иван Петрович, выклянчила у районного хирурга-стоматолога.
Вся жизнь Нины Геннадьевны Огурцовой была одним сплошным увлечением. И вдруг – на тебе! Она оказалась не при деле – в Курте разочаровалась, когда наконец поняла, что он действительно нечист на руку. Анжелкина мамаша пригласила его в гости и собственными глазами увидела, как тот стянул плохо лежащую серебряную пудреницу, после чего случился скандал – Куртя был с позором выгнан из дома, а Нитра в тот же день сбросила с себя нелепый наряд и, с трудом оттерев веки от зеленки, поверила, что ни покинувший ее муж, ни дочь не лгали, когда утверждали, что на самом деле Куртя – никакой не Куртя, а Тимофей Тимофеевич Задрыжкин, и что никакой он ни гуру, а рецидивист, пять раз отбывавший наказание в местах не столь отдаленных за хищение государственного имущества в особо крупных размерах.
И после инцидента с серебряной пудреницей ни одного увлечения! Нина Геннадьевна месяца полтора находилась в глубочайшей депрессии – она почти ничего не ела, почти не выходила из дома, а только лежала на кровати и сосредоточенно глядела в потолок. Что она могла рассматривать на нем так долго, неизвестно, известно лишь, что взор свой она оторвала от него в ту роковую минуту, когда узнала от дочери по телефону, что та на 11-й неделе беременности. Этот факт как-то встряхнул бедную женщину, она несказанно обрадовалась, что сразу в третий и в четвертый раз станет бабушкой. Хотя чему тут радоваться, не знаю, так как Михаил не собирался возвращаться к Анжеле, а та, в свою очередь, не собиралась говорить ему о своем интересном положении.
– Это мои дети! И ничьи больше! Для чего я должна говорить этому ослу, что я от него беременна?! Чтобы он и этих, еще не родившихся, забрал в адвентистское логово? Только через мой труп! – возмущенно кричала она.
И чем больше рос ее живот, тем реже она ездила к «старшеньким» – скоро, наверное, и вовсе перестанет. А вот мамаша ее, напротив, все чаще стала наведываться к Лидии Михайловне Поликуткиной, в чьей малогабаритной двухкомнатной квартире ютились бывший муж Нины Геннадьевны, бывший зять, двое внуков и, собственно, сама бывшая уже теперь сватья. Но самое удивительное – живот Анжелкиной родительницы тоже начал расти!
Как потом оказалось, Нина Геннадьевна придумала себе довольно странное увлечение – заболеть мнимой беременностью. Она начала с фланелевого одеялки Кузи – свернув его в четыре сложения и засунув в резиновые утягивающие трусы, купленные на два размера больше как раз для этого случая, она отправилась к сватье под предлогом навестить внуков – мол, истосковалась по крошкам ужас как.
Нина Геннадьевна настолько увлеклась этой придуманной собственной игрой, что сама поверила в свою беременность, и однажды ее даже стошнило в гостях у Лидии Михайловны в присутствии бывшего мужа. Иван Петрович удивленно посмотрел на ее увеличенное чрево, к которому та уже прикладывала небольшую думочку, взгляд его выразил сомнение и недоумение одновременно, однако тогда он промолчал.
Итак, Анжелка Поликуткина (в девичестве Огурцова) и ее мать снова были абсолютно счастливы!
Пульхерия не одобряла эти их действия – она то и дело недовольно фыркала, закатывала глаза к потолку и покручивала пальцем у виска – мол, что дочь, что мамаша – обе с закидонами. Отрицательно наша гинекологиня относилась и к Иккиному избраннику, а когда увидела его впервые, чуть было в обморок не упала – испугалась:
– До чего ж страшный! И где они его только откопали с Людмилой Александровной? – делилась со мной своими впечатлениями Пулька.
– Ну, может, он как человек неплохой! – отвечала я, то ли заступаясь за Икки, оправдывая ее выбор, то ли мне самой очень хотелось верить в то, что Сергей Юдин – хороший человек.
Однако Пульхерия не унималась и стала осторожно капать Икки на мозги, повторяя одно и то же:
– Не пара он тебе, не пара!
– Это почему? – тут же переходила в наступление заведующая единственной проктологической аптекой Москвы, от всей души желая, чтобы наконец решилась ее судьба и домашний, умный «мальчик» все-таки стал ей парой.
– Ну как бы это помягче сказать... Во-первых, намного ниже тебя ростом! Вы с ним ужасно, ужасно смотритесь!
– Это не главное! – не отступала Икки.
– Но он страшный!
– А мужчина и не должен быть красивым, он должен быть немного симпатичнее обезьяны!
– Что о твоем Юдине никак не скажешь!
– Злая ты, Пулька! – На том обсуждение Иккиного жениха завершалось, а будущая бухгалтерша сказала мне как-то, что Пульхерия наша не только злая, но и завистливая, потому что у нее женихов и на горизонте не видать.
Что правда, то правда – у Пульки действительно не было потенциальных претендентов в мужья, но зато поклонников – хоть отбавляй. Возле нее вились женатые и многодетные, просто женатые и бездетные, закоренелые холостяки, разведенные много лет тому назад и совсем недавно, которые мечтали поплакать на ее груди; врачи-коллеги, доктора из других отделений, санитары, один медбрат, мужья и любовники ее пациенток, даже тот самый чудик-скульптор все еще мечтал ее лепить. Но все ограничивалось легким флиртом, в крайнем случае – связями исключительно для укрепления здоровья и повышения жизненного тонуса.
Все это время Пульхерию больше заботили не интрижки с противоположенным полом, а осуществление другой, совсем не касающейся мужчин цели, которая превратилась, пожалуй, из цели в заветную мечту. А именно: скинуть с должности заведующую гинекологическим отделением – Людмилу Васильевну Черепову, которую пристроили в больницу по блату, переведя из обычной районной женской консультации.
Полторы недели тому назад, в пятницу, медперсонал в предвкушении выходных вторую половину дня ходил по отделению расслабившись, работать никто не хотел – все думали только о том, как бы пораньше покинуть свой пост. Все, кроме Пульки – она тайно решила остаться на работе и посмотреть, что будет вечером. Интерес ее был совсем не случаен, а вызван небывалым доселе рвением заведующей гинекологическим отделением подежурить вместо доктора Мартыненко. «Здесь что-то не так!» – подумала Пульхерия и закрылась на ключ в своем кабинете.
В 16.00 Пулька услышала счастливый хохот Череповой возле своего кабинета, затем ослиное «и-го-го», которое принадлежало какому-то мужчине.
– Сейчас возьму ключ от люкса! А ты сходи в мой кабинет, там поднос с фруктами, коньяком и шампанским, – возбужденно, даже задыхаясь как-то, проговорила Людмила Васильевна, и снова счастливый смех, потом ослиное «и-го-го!» и восторженный шепот: – Ах! Какой ты нетерпеливый, Хамитик! Ступай! Встретимся в 408-м! Ну, перестань! Ну не тут! Хи, хи, хи!
– И-и-го-го!
«Так, так. Не зря я сегодня осталась! Хамитик, стало быть! Вот оно что! С новеньким санитаром связалась! Ну, ну!» – злорадствовала Пулька – ей оставалось только выждать удобный момент.
Как она потом мне объяснила, люксами в их отделении принято называть платные фешенебельные палаты, где за немалые деньги лечатся богатые пациентки. В люксах предусмотрены отдельные ванные, телевизоры, холодильники; стоят какие-то привезенные то ли из Англии, то ли из Германии специальные кровати – очень широкие, напоминающие арабские, но в то же время все в них предусмотрено для медицинских процедур (для капельниц и т.п.). А Хамит – он либо абиссинец, либо ассириец, либо азербайджанец (короче, на «а» начинается его национальность – теперь и не вспомнить), недавно поселился в Москве, и его дядя-анестезиолог сразу по приезде пристроил племянника к себе под крылышко – в больницу санитаром. По-русски Хамит разговаривать еще не научился, знает всего несколько слов – «да», «нэт», «конэчно», «хачу» и словосочетание «будет изделинь», причем «да» он употреблял не только в качестве положительного ответа, а порой как присказку с самыми различными интонационными оттенками, например: «нет, да!», что означало не просто отрицание, а отказ в квадрате, или «будет изделинь, да?» – этакое сомнение, стоит ли ему делать то или се или можно не затрудняться. Однако для общения с заведующей отделением этого скудного словесного арсенала оказалось вполне достаточно.
Через полчаса «разведывательная группа» гинекологического отделения в лице моей подруги Пульхерии осторожно приоткрыла дверь своего кабинета и высунула нос: в коридоре было довольно оживленно – как раз время, когда пациенток навещали их неверные мужья-лицемеры, дети и родители. Мимо, согнувшись в три погибели и держась за живот, проковыляла девица лет 25 с перемотанными эластичным бинтом ногами до колен. Тут Пулька не выдержала и прогремела, наплевав на то, что может испортить все дело:
– Хавкина! Ты почему как крючок идешь?! Ты так всю оставшуюся жизнь собираешься ходить?!
– У меня шов болит, – заныла девица.
– Немедленно выпрямись! Расправь плечи и сними бинты! Операцию десять дней назад сделали, а она все скрюченная ходит! Еще раз увижу, что ты ходишь и носом землю роешь – не выпишу через неделю!
– Но мне Людмила Васильевна велела так ходить! Она сказала, что шов может разойтись!
– Ну, она у меня сейчас попляшет! – стиснув зубы, прошептала Пулька и ринулась к люксу № 408. Ей так хотелось раскрыть дверь нараспашку и застать заведующую отделением в неловком положении – в смешном, глупом положении! Но тут она остудила свой пыл и подумала рационально – дверь распахнуть никак не удастся, потому что любовники наверняка не забыли закрыть ее изнутри, значит, нужно взять запасные ключи у медсестры на посту. Это во-первых. Во-вторых, врываться еще рано – с момента уединения Череповой с Хамитом прошло всего 30 минут, а раз они захватили поднос с коньяком и шампанским, то к плотским удовольствиям прибавится еще и сердечный разговор, и говорить, скорее всего, будет Людмила Васильевна, а санитар в паузах – вскрикивать в знак поддержки и понимания – «конэчно, да!», а когда дело дойдет до главного, ради чего, собственно, они и уединились в люксе № 408, он коротко и ясно скажет – «хачу, да!», хотя может и «будет изделинь, да!»...