Ну, а в-третьих, какой прок в том, что Пулька застукает их? Что и кому она сможет потом доказать? Еще, чего доброго, с работы вылетит! Следовательно, нужно пригласить кого-нибудь из руководства больницы. И подруга моя кинулась на второй этаж.
Все складывалось просто замечательно! В кабинете главврача больницы как раз только что закончился консилиум по вопросу, стоит ли делать какую-то наисложнейшую операцию одному очень важному и старому господину или у него может не выдержать сердце и от операции лучше воздержаться.
– Пульхерия Аполлинарьевна, как у вас дела в отделении? Как новая заведующая? – спросил, выходя из кабинета, главврач.
– Вы сами можете на нее взглянуть, Роберт Иванович! Ей-богу, не пожалеете! Пойдемте со мной, пойдемте!
– Да что у вас стряслось-то?! – удивился Роберт Иванович, но Пульхерия, наверное, выглядела в тот момент настолько возбужденной, что больше он ничего не стал спрашивать, а лишь попросил своего коллегу составить им компанию и пойти вместе с ними: – Голубчик, Лев Борисыч, поднимемся в гинекологию, а потом я снимки просмотрю.
И Пулька с главврачом больницы и голубчиком Львом Борисовичем устремились на шестой этаж.
– Катя, дай мне запасной ключ от 408-го люкса, – запыхавшись, попросила моя подруга медсестру, которая, вместо того чтобы быть вылепленной из глины или гипса чудиком-скульптором, пару месяцев назад сделала от него аборт. Катя широко раскрытыми глазами посмотрела на Роберта Ивановича, потом перевела взгляд на Льва Борисовича, залепетала что-то, но ключ в конце концов дала.
С тех пор, как заведующая гинекологическим отделением заперлась наедине с санитаром в люксе, прошло больше часа.
Пулька с замиранием сердца повернула ключ (а вдруг там не на что смотреть?!) и чуть-чуть приоткрыла дверь.
– Там было на что посмотреть, уверяю тебя! – рассказывала она мне вечером.
И они все втроем, выстроив головы вдоль щели по росту, принялись наблюдать за происходящим в люксе.
Черепова, в чем мать родила, сидела на арабской кровати, привезенной то ли из Германии, то ли из Англии, по-турецки сложив ноги, Хамит стоял на коленках в одних плавках, повторяя новое выученное им слово:
– Гору! Гору! Гору, да! – Видимо, это означало, что он весь горит.
Заведующая отделением в ответ, икая, покровительственно трепала его по волосам – но пока ей было не до горящего и опьяненного желанием санитара. Она жаждала узнать судьбу – разложив перед собой пасьянс, Людмила Васильевна гадала на картах и хлестала коньяк из фужера для шампанского.
– Луда! Хочу, да! – отчаянно воскликнул Хамит, «Луда» посмотрела на него довольно странно – ее глазные яблоки, казалось, созерцали не героя-любовника, а сфокусировались на кончике собственного носа. Потом она снова перевела взгляд на разложенный пасьянс и с визгом всей своей тушей бросилась к нему на шею (видать, пасьянс сошелся).
Любовники с дикими, звериными какими-то воплями сначала катались по полу. Потом вскарабкались на арабскую кровать. Людмила Васильевна села верхом на Хамита и, схватив пустую бутылку из-под коньяка, начала вертеть и крутить ею над головой, словно это была никакая не бутылка, а рукоятка хлыста, свистящего в воздухе. «Взжик, взжик, взжик, взжик». Хамит, в свою очередь, тоже перестал быть Хамитом, а превратился в резвого скакуна.
– Что ж ты ржешь, мой конь ретивый! – взревела хриплым голосом Черепова. – Что ты шею опустил? – «Хлыст» полетел в угол люкса, в руке у заведующей появился белый пояс от халата, которым она пыталась приподнять опущенную шею «ретивого коня». – Не потряхиваешь гривой, – разочарованно пробасила Людмила Васильевна и вцепилась ему в волосы. – Не грызешь своих удил?
И в момент, когда конь с наездником поменялись местами, Роберт Иванович распахнул дверь и прокричал:
– Вы уволены! Оба!
Любовники в первую минуту ничего не поняли, вскочили. Хамит, натягивая на себя простыню, коротко сказал (безо всякого «да»), как отрезал:
– Будет изделинь.
А Людмила Васильевна просто так, без боя, сдаваться была не намерена – она встала с кровати, гордо расправила плечи и, нацепив очки, нагло и вызывающе, с гордостью даже заявила:
– А что тут такого?! У нас любовь!
– Вы уволены за превышение служебных полномочий, – сквозь зубы повторил главврач и, повернувшись на каблуках, пошел просматривать какие-то рентгеновские снимки в сопровождении Льва Борисовича.
Пулька была на седьмом небе.
– Я все-таки сделала, что хотела! Я скинула эту тупицу, которая не может определить беременность на третьем месяце! – визжала вечером того же дня в телефонную трубку Пульхерия вне себя от счастья, так что у меня даже ухо заложило.
Я была уверена, что подруга моя теперь займет место Череповой, хотя сама она, когда скидывала «тупицу», не думала об этом. Но я ошиблась – заведующим отделением назначили очень неплохого хирурга, переведенного из другой больницы.
– Хорошо, хоть мужик! – радостно прокомментировала его появление Пулька. Но не только назначение нового заведующего обрадовало мою подругу. Больше даже не сей факт, а появление студента из медицинского института, которого направили к ним в отделение проходить месячную практику. Заинтересованность в нем, как бы Пульхерия не скрывала, была видна невооруженным глазом. Теперь она то и дело говорила: «Скорее бы уж мамаша уехала! Все только обещает!» На мой вопрос, куда именно должна отправиться Вероника Адамовна, Пулька рассказала мне следующее.
Родительница ее, после того как запульнула в своего бывшего мужа фальшивым ребром и выгнала его из дома, опять принялась за свое. Три недели кряду она обивала пороги самых различных инстанций в надежде добиться эксгумации трупа Николая Васильевича Гоголя. И только спустя три недели поняла, что хождения ее совершенно бессмысленны. Платок с драгоценным плевком потомка великого русского писателя – Миколы Тарасовича Яновского, который она чудом умудрилась поймать на лету, когда они еще с Аполлинарием Модестовичем ездили на хутор, что близ Диканьки, где и по сей день живет отпрыск (впрочем, родство его с великим писателем пока не доказано) автора «Мертвых душ», был постиран самым что ни на есть безответственным образом: вместе с остальными носовыми платками, не имеющими никакой ценности, вместе с полотенцами и постельным бельем. Страшно сказать даже, с чем еще – с лифчиками и трусами вместе он был погружен в стиральную машину! Так что анализ ДНК не может состояться в данный момент ни при каких обстоятельствах: попросту нет материалов для исследования как со стороны потомка, так и со стороны Николая Васильевича: плевок отстиран, ребро оказалось фальшивым. Нужно было начинать все сначала.
Поездку в одиноко стоящую от хутора, что близ Диканьки, хату Вероника Адамовна отложила на потом – к Яновскому можно поехать в любой момент – он там прожил сорок лет, никуда не вылезая, и еще столько же проживет. Главное – ребро! И она снова пустилась в поиски таинственно пропавшего при перезахоронении великого писателя ребра. Все пути сходились к тому самому Леониду Михайловичу Протычкину, который год назад рассказал супругам-гоголеведам о потомке и связал все воедино (то есть ребро с таксидермистом Миколой Тарасовичем). Больше об этом темном, канувшем в историю деле не знал никто, вернее, о тех важных подробностях, какими располагал литературовед, специализирующийся на творчестве В.А. Жуковского и у которого некоторое время прожил супруг Вероники Адамовны после развода.
Пулькиной матери ничего не оставалось, как встретиться с Леонидом Михайловичем, и встреча эта не прошла даром – так сказать, принесла свои плоды.
– Ваш бывший супруг – олух! – кричал Протычкин.
– Совейфенно, совейфенно с вами согласна, – Вероника Адамовна действительно так думала и не могла не согласиться с жуковедом.
– Помимо того что он до невозможности умалил вклад Василия Андреевича в русскую литературу, еще и перепутал Кишковерстск с Кишковерзстском! Он поехал за ребром в совершенно другой город! Надо было ехать не в тот, название которого происходит от слова, обозначающего русскую меру длины – 1,06 км, то есть не от слова «верста», а туда, где второй корень после соединительной гласной проистекает от слова «верзила»! Чего ж ожидать! Это и понятно, что он привез не то ребро! – усмехнулся Леонид Михайлович.
– Ба-атюфки! – только и смогла пролепетать Вероника Адамовна и без сил плюхнулась на стул.
– Вот вам и батюшки! Кишковерзстск-то совсем в другой части нашей необъятной страны находится! Н-да-с! Совсем, замечу, не там, где Кишковерстск! Поблизости с Кишковерзстском никакого Кишковерстска нет! И никогда не было!
Пулькина родительница сначала страшно разозлилась на бывшего супруга своего, но потом поняла вдруг, что перед ней раскрылись новые возможности – вдалеке, в конце тоннеля спасительным светом мерцало вожделенное ребро.
– Ба-атюфки! – только и смогла пролепетать Вероника Адамовна и без сил плюхнулась на стул.
– Вот вам и батюшки! Кишковерзстск-то совсем в другой части нашей необъятной страны находится! Н-да-с! Совсем, замечу, не там, где Кишковерстск! Поблизости с Кишковерзстском никакого Кишковерстска нет! И никогда не было!
Пулькина родительница сначала страшно разозлилась на бывшего супруга своего, но потом поняла вдруг, что перед ней раскрылись новые возможности – вдалеке, в конце тоннеля спасительным светом мерцало вожделенное ребро.
– Тепей я займусь этим! – горячо воскликнула она. – Я поеду туда!
– Я могу вас, уважаемая, сопровождать, – вдруг предложил Протычкин и добавил: – У меня в Кишковерзстске тоже кое-какие дела.
Однако Пулька не верила, что у литературоведа, специализирующегося на творчестве Жуковского, могут быть дела в городе, где хранится ребро Гоголя.
– Врет он все! По-моему, у них с мамашей роман. Я целыми днями только и слышу от нее: «Леонид Михалыч такой умный!», «Леонид Михайлович такой добрый!», а вчера вообще ляпнула: «Ленечка самый хоофый, самый чудесный!». Уже Ленечка! – Пульке явно было неприятно, что ее отвергнутый отец ютится в каморке сторожа при институте, а какой-то Ленечка (который, между прочем, выгнал Аполлинария Модестовича!) оказался самым лучшим. Но, с другой стороны, подруга моя с нетерпением ждала, когда мамаша уедет из Москвы и квартира (пусть временно) будет в ее полном распоряжении:
– Хоть Алика пригласить смогу, – раскололась она позавчера (Алик и есть тот самый студент из медицинского института, что проходит практику у них в отделении).
* * *Касательно моих разведенных и одиноких родственниц, то тут все очень сложно и не однозначно.
Мисс Бесконечность, став президентом партии «Золотого песка», первое время петушилась и хорохорилась – мол, мне некогда – столько дел, столько дел! Надо Россию восстанавливать! Мне звонила редко, о любви своей с Панкратом Захаровичем и думать забыла. Вообще, по-моему, не помнила, что был такой в ее жизни – искусственный осеменитель коров, почетный зоотехник. Может, от того, что действительно в ее памяти образовались некоторые провалы, а может, потому что боялась испортить этим фактом безупречную биографию лидера.
Только недели полторы назад стала замечать я в бабушке некоторые изменения во взглядах на дело партии, а вернее, на ее членов:
– Никто ничего делать не хочет! Меня никто не слушает! Как будто я не лидер! Говорю, сделайте то и се. Они ни то ни се не делают! Лоботрясы! Бездельники! Им бы только у селедки этой – Петрыжкиной – сидеть, чай пить да сплетни распускать! Рожковы тоже от рук отбились! Видите ли, к ним дочь из монастыря должна через месяц пожаловать, им, видите ли, нужно подготовиться к ее приезду! Сбыли девку с рук, а сейчас к ее приезду готовятся, изверги! – жаловалась мне отличница народного просвещения. Не так она себе представляла свое лидерство, совсем не так, однако еще пыталась направить силы партии на восстановление страны. Еще горячо было желание избавить Россию от злокачественной опухоли.
Адочка за последнее время превратилась в настоящую отшельницу – никуда из дома не выходила, с членами содружества не встречалась – моделирование формы для аптеки «Моторкина и Сº» поглотило ее окончательно, правда, где она достала деньги на материал, одному богу известно. Икки ей ни копейки не давала, а на мой вопрос, откуда у нее средства на ткань, кузина выкрикивала в трубку:
– Неважно! Неважно! Это совершенно неважно! Накопила! Накопила я! Свои трачу! Не своровала! Пока, сестрица, у меня совершенно нет времени! – Тем разговоры и ограничивались.
А вчера я случайно позвонила ей в девять утра – она берет трубку.
– Ты почему не на работе? – удивилась я.
– А зачем ты мне звонишь, если знаешь, что я должна в это время полы драить да в туалете за Васюковым подтирать?! Зачем? Зачем? Ты меня проверяешь? Проверяешь? Контролируешь?
– Что ты, Адочка! Как тебе такое могло в голову прийти?! Я случайно, случайно набрала твой номер, без всякой задней мысли! – Я не оправдывалась, я говорила правду.
– А я вообще с работы уволилась! Совсем! Нужно мне больно за Васюковым в туалете по три раза на дню подтирать! Нужно больно! Я себя не на помойке нашла! Я талантливый модельер, а вовсе себя не на помойке нашла! – прогремела она и бросила трубку.
«На что ж она теперь жить-то будет? – подумала я. – И на какие шиши она формы шьет? Нет, тут что-то нечисто! Сестрица явно что-то недоговаривает, скрывает от меня». – И смутные догадки забрались в мою голову, словно воры в чужую квартиру среди бела дня, но тут же и вылетели оттуда, будто испугались злой собаки, которая сторожила дом.
Пожалуй, из всех свободных, разведенных женщин удачливее и счастливее оказалась моя мамаша. Она хоть и тяготилась своим одиночеством, хоть и надоели ей белые, словно мертвые поля и спокойствие деревенской жизни, собственных усилий, чтобы найти кого-то и получать удовольствия от ежедневной ругани, она не прикладывала. Все как-то складывалось само собой.
Но нет, нет, нет! Все по порядку!
6 марта я встала довольно рано и кинулась к компьютеру, не продрав как следует глаза – я последнее время именно кидаюсь к рабочему столу по двум причинам: во-первых, чтобы глупые мысли не лезли в голову, во-вторых, чтобы побыстрее дописать роман о безумном ревнивце и отправить его Любочке – она совсем извелась – звонит через день, узнает, на чем я остановилась.
А остановилась я на том, как героиня Марфушенька совсем уж была истерзана необоснованной ревностью своего безумного мужа-маньяка Стаса, который запирал ее на целый день дома и уходил на работу, прихватив с собой телефон, чтобы бедняжка и поговорить ни с кем не могла. «А вдруг она займется сексом по телефону!» – думал он. Так маялась моя Марфа треть романа – плакала, разговаривала вслух, билась головой об стену от отчаяния. И нужно было срочно что-то придумать – не может же она биться об стену до конца романа! Так и от головы ничего не останется!
«Придумать, придумать, придумать», – мухой жужжала мысль в уме моем. Замелькала заставка о том, что бестолочи надо работать... И тут я вспомнила про то, как Анжелка, полтора года назад сильно пристрастившись к зеленому змию, напивалась до бессознательного состояния, будучи запертой в своей комнате, находясь под домашним арестом у Нины Геннадьевны. На мой вопрос, как ей это удается, она выпучила глаза и воскликнула:
– Ой! Ну, ты и вправду как из деревни! Улучу момент, стащу у матери немного деньжат, и пока она там гадает вечерами (в то время Нина Геннадьевна Огурцова называлась госпожой Ниной и слыла потомственной ясновидящей и целительницей в четвертом поколении высшей категории с многолетней практикой, обладающей могущественной духовной энергией), я к концу простыни кулечек привяжу и спущу за окошко, а там подруга ловит – и ей хорошо, и я не в обиде!
– Что это за подруга?
– Соседка с нижнего этажа.
Точно! Как мне сразу-то это в голову не пришло! Однажды Марфушенька вышла на балкон, хотела воздухом подышать, а этажом ниже курит кто-то. Этим кем-то оказался мужчина лет 38: «Зачесанные назад, вьющиеся светло-русые волосы, брови с изгибом, почти черные, соболиные, нос – чуть похожий на клюв хищной птицы. От него слабо веяло дорогой мужской туалетной водой, а когда он поднял голову и увидел Марфушеньку, проговорил хрипловатым голосом:
– Вы спустились с небес, прекрасное создание?» – Я сосредоточенно барабанила по клавиатуре, потом перечитала.
– Господи! Кого это я описала?! Это ж Кронский! – ужаснулась я вслух, но переделывать ничего не стала (и так времени нет!) и опять забарабанила в творческом экстазе о том, как они сразу понравились друг другу и как через час Марфушенька покинула свою темницу посредством связанных простыней:
«Она висела между четырнадцатым и тринадцатым этажами, мотыляясь в воздухе, подобно осеннему листу, оторвавшемуся от ветки, который зацепился за что-то, замер и снова полетел вниз.
Балконом ниже ее схватили сильные мужские руки. Они стояли лицом к лицу; он так боялся за нее – вдруг простыни окажутся ветхими и девушка сорвется и полетит камнем вниз; она бледная, но счастливая (ни разу за три месяца не была она так счастлива) еще дрожала в его объятьях», – и на этом самом надрывном месте моего романа на всю квартиру раздался душераздирающий звонок в дверь. Я вздрогнула скорее даже не от неожиданности, а от того, что меня грубо вырвали из творческого забытья, другой реальности. Только что я невидимо стояла на балконе рядом с Марфушенькой и ее соседом, от которого слабо веяло дорогой мужской туалетной водой, а меня оттуда выхватили и снова усадили за письменный стол. Вот наглость! Этот кто-то за дверью определенно хамил – он не просто нажал на звонок, а пытался еще изобразить с его помощью речевку: «Спартак – чемпион! Трам-пам-парам-пам-пам!»