Марк Антоний вскочил со своего места и принялся осыпать Цицерона грязной бранью, а его сторонники среди сенаторов начали громко возмущаться и топать ногами.
Цицерон стоял прямой и гордый, с невозмутимым лицом, ожидая, когда принцепс сената и Помпей утихомирят Марка Антония и его единомышленников. Когда тишина в зале была восстановлена, Цицерон продолжил свою обличительную речь:
– Но оставим в стороне блуд и гнусности Марка Антония. Есть вещи, о которых я, соблюдая приличия, говорить не могу. А вот ты, трибун Антоний, конечно, можешь! Ты позволял своим любовникам делать с собой такое, что даже твои недруги, сохраняя чувство стыда, не станут упоминать об этом.
На свадьбе у Гиппия ты, обладающий такой широкой глоткой, таким крепким сложением, таким мощным телом, достойным гладиатора, влил в себя столько вина, что тебе на другой день пришлось извергнуть его на глазах у римского народа. Как противно не только видеть это, но и об этом слышать! В собрании римского народа, исполняя свои обязанности трибуна, ты исторг из себя куски пищи, распространявшие запах вина, замарал переднюю часть своей тоги и весь трибунал!
Цицерон продолжал говорить, однако речь его потонула в гневных выкриках и ругани, которые обрушились на него со стороны сторонников Марка Антония. По лицам и угрожающим жестам Куриона и сидящих рядом с ним сенаторов было ясно, что назревает новая потасовка. Поэтому сторонники Помпея поспешили увести Цицерона с ораторской площадки.
Помпей, видя, что страсти накалились до предела, обратился к Марку Антонию, предложив ему зачитать сенату послание Цезаря.
Марк Антоний поднялся и развернул папирусный свиток.
Цезарь писал сенату о своей готовности распустить войска при условии, что и Помпей сделает то же самое. Цезарь был готов прибыть в Рим простым гражданином, чтобы искать для себя консульской должности на будущих ежегодных выборах. Единственное, на чем настаивал Цезарь, – это на неприкосновенности богатств, обретенных им в Галлии. «Ведь галльское золото я трачу не только на свои нужды, но и делюсь этим золотом со своими легионами, – писал Цезарь. – На эти же богатства я украшаю Рим роскошными постройками и развлекаю народ зрелищами».
– Сокровища, награбленные Цезарем в Галлии, привлекут на его сторону всю римскую чернь! – выкрикнул со своего места неистовый Катон. – Цезарь лицемерит, когда говорит, что готов вступить в Рим простым гражданином. На свое золото Цезарь без труда соберет новое войско здесь, в Италии. Вспомните Красса, отцы-сенаторы. Красс тоже возвысился благодаря своему богатству.
Марк Антоний, пользуясь своей трибунской властью, вынес постановление, чтобы высказанные в письме Цезаря предложения были поставлены на голосование в сенате. Принцепс сената объявил о начале голосования. Однако сторонники Помпея поднялись со своих мест и все вместе направились к выходу из курии, демонстративно не желая участвовать в процедуре голосования, так как никто из них не желал даже в малом уступать Цезарю. Принцепс сената встал со стула и беспомощно развел руками, встретившись взглядом с Марком Антонием.
– Я вынужден закрыть заседание сената, – пробормотал старик принцепс, – ибо нет кворума для голосования.
Курион вскочил со своего сиденья и выкрикнул вслед Помпею и его сторонникам:
– Отцы-сенаторы, вы не желаете продлевать Цезарю полномочия проконсула в Галлии, не желаете признавать его победы и его право баллотироваться в консулы. Все вы завидуете Цезарю, который богаче всех вас, вместе взятых! Вы используете любые законные уловки, чтобы навредить Цезарю! Но вы забываете, господа завистники, что Цезарь любимец народа, который охотно предоставит ему любые полномочия. Воля народного собрания выше воли сената, так записано в законах «Двенадцати таблиц»!
Пробираясь вместе с Гаем Меммием и Титом Децианом к выходу из курии Гостилия, я заметил досаду и раздражение на лицах у многих сторонников Помпея. Сказанное Курионом не могло не встревожить этих вельмож, которые понимали, что римский плебс, развращенный подачками Цезаря, только и ждет момента, чтобы наступить знати на горло. Созыв трибутных комиций – так называлось в Риме народное собрание – можно было оттянуть на какое-то время, но невозможно было отменить.
Глава шестая Долгая речь Катона
Накал страстей в сенате выплеснулся и на форум, этому поспособствовали народные трибуны Курион и Марк Антоний, которые произнесли обличительные речи перед народом, выйдя из курии Гостилия. Народ пришел в ярость оттого, что сторонники Помпея банальным образом сорвали голосование, дабы не идти на уступки Цезарю. Толпа простолюдинов набросилась на группу сенаторов, в которой случайно оказался и Гай Меммий.
Телохранителям Гая Меммия, и мне в том числе, пришлось обнажить мечи, спрятанные под одеждой. Точно так же поступили и слуги остальных сенаторов, защищая своих господ от ударов палок. Нападающих было так много и они напирали столь дружно, что мечи и кинжалы не остановили их. Перешагивая через тела своих тяжелораненых товарищей, плебеи смяли телохранителей и отдубасили дубинками несколько знатных и уважаемых нобилей. Кому-то из этих сенаторов, угодивших под горячую руку ремесленников, в потасовке выбили несколько зубов, кому-то сломали руку, кому-то разбили в кровь лицо… Гаю Меммию задиры из народа поставили синяк под глазом и сильно повредили колено левой ноги. Изрядно досталось и всем слугам сенатора Меммия. У меня был разбит нос и рассечена правая бровь. Тит Дециан получил несколько порезов от ножа в плечо и левую руку, которой он закрывался от ударов.
Если бы не люди Помпея и не городская стража, успевшие вмешаться и оттеснить разгневанную толпу от избитых сенаторов и их телохранителей, то побоище на форуме могло бы принять и более широкие масштабы.
Агамеда, делавшая мне целебные примочки, не скрывала своего возмущения творившимися в Риме беспорядками.
– С той поры как был убит Клодий Пульхр, любимец плебса, народ просто взбесился! – На нежное румяное лицо Агамеды набежала мрачная тень. Она подавила тяжелый вздох. – Клодий Пульхр имел привычку оскорблять прямо в лицо знатнейших граждан. Выступая перед народом, Клодий Пульхр поносил нобилей с такими издевательскими намеками и такой злой иронией, что слушатели помирали со смеху и рукоплескали ему. У Клодия Пульхра был отменный ораторский талант! Его побаивался сам Помпей, с ним не решался спорить Катон, а Цицерон предпочел уехать из Рима, страшась злого языка Клодия.
Подчиняясь нежным, мягким рукам Агамеды, я лег на ложе и укрылся одеялом. Рассеченная бровь сильно болела, а мой правый глаз слегка заплыл. Дышать через распухший нос у меня не получалось, и это тоже доставляло мне серьезное неудобство. Однако у меня уже выработалась привычка терпеливо переносить любую боль.
Я поинтересовался у Агамеды, когда был убит Клодий Пульхр и кто были те люди, убившие его?
– Клодия Пульхра не стало два года тому назад, – сказала Агамеда. – Его убили люди из шайки некоего Анния Милона. Этот злодей, говорят, возвысился из самых низов. Его отец будто бы был простым возчиком, а мать прислуживала в богатых домах. Милон состоял клиентом у разных патрициев, но он ссорился с ними, имея неуживчивый нрав, и в конце концов остался без поддержки знатных покровителей. Одно время Милон служил в войске под началом Помпея, поэтому люди втихомолку говорят, будто головорезы Милона прикончили Клодия Пульхра по тайному поручению Помпея. – Агамеда сделала серьезное лицо и, понизив голос, добавила: – Только учти, милый, я тебе этого не говорила!
Я понимающе покивал головой. Мне было ясно, почему Агамеда так много знает, ведь она прислуживает Альбии, сестре Помпея.
– Надеюсь, милый, наш господин завтра оставит тебя в покое, – с лукавой улыбкой негромко промолвила Агамеда, глядя мне в глаза, – и, значит, мы с тобой сможем уединиться в моей комнате прямо днем.
Склонив голову чуть набок, чтобы ненароком не задеть кончиком своего прекрасного точеного носика мой распухший носище, Агамеда осторожно коснулась устами моих губ. После чего она выпорхнула за дверь.
«Значит, в древнем Риме, в 50 году до нашей эры, тоже пришло время братков и головорезов, как это было в Москве в 90-е годы двадцатого века! – подумал я, устало закрыв глаза. – Воистину, мир меняется с течением времен, но не меняются люди!»
* * *На следующее утро Гай Меммий не только не остался в постели, не слушая наставлений жены и врача, но собрался идти в сенат, чтобы поддержать своим голосом Помпея и его приверженцев, если дело дойдет до голосования. В этом поступке Гая Меммия отразились характерные для истинного римлянина стойкость и целеустремленность. На этот раз Гай Меммий решил взять с собой на форум не пять телохранителей, а восемь, в том числе и меня с Титом Децианом. Альбия приказала мне и Титу Дециану не отходить ни на шаг от ее супруга, быть постоянно начеку и надеть под плащи легкие кожаные панцири. В таких панцирях обычно ходят городские стражники.
До форума Гай Меммий добрался в крытых носилках, покачиваясь на плечах восьмерых могучих рабов-носильщиков. На всякий случай он положил к себе в носилки кинжал.
Возле портика курии Гостилия Гай Меммий вылез из носилок и с помощью меня и Тита Дециана с кряхтеньем поднялся по ступеням к колоннам портика. Здесь уже стояли несколько сенаторов-помпеянцев, среди которых выделялся высокий и надменно-величественный Цицерон. Сенаторы были обеспокоены тем, что народу на площади сегодня собралось больше, чем вчера.
– Гнусная чернь надеется на то, что сегодняшнее заседание сената завершится постановлением о созыве трибутных комиций, – проворчал Эмилий Скавр. – По кодексу «Двенадцати таблиц», любой плебисцит обретает силу закона. На это и рассчитывают Курион и Марк Антоний.
– Нельзя допустить созыва народного собрания! – гневно воскликнул Гай Меммий, жестом поприветствовав своих единомышленников. – Народ жаждет унизить сенат и готов во всем потакать Цезарю в надежде на его подачки!
– Не беспокойтесь, друзья, – сказал Цицерон. – До созыва народного собрания дело не дойдет. Катон не допустит этого.
Судя по тому, что собеседники Цицерона переглянулись между собой с многозначительнымими ухмылками, им был вполне понятен намек Цицерона. Однако мне, ставшему невольным свидетелем этого разговора, было непонятно, как Катон сможет воспрепятствовать воле народных трибунов.
Сенаторы направились в курию, продолжая на ходу обсуждать повестку дня сегодняшнего заседания сената. Гай Меммий, охая, тащился в самом хвосте, опираясь на меня и Тита Дециана. Ликторы позволили мне и Титу Дециану войти в здание сената, видя, что Гай Меммий не может передвигаться без нашей помощи.
Таким образом, мне посчастливилось оказаться на собрании древнеримских сенаторов и узреть многих знаменитых граждан Рима, объятых враждой друг к другу в связи с противостоянием Цезаря и Помпея.
Едва сенаторы расселись по своим местам, как принцепс сената громко объявил:
– Слово для выступления предоставляется Марку Порцию Катону.
Сенатор Катон, считавшийся самым честным и неподкупным гражданином Рима, не спеша сошел на площадку для ораторов и встал там, куда проливался солнечный свет из отверстия в крыше. В это отверстие выходил дым от факелов, которыми освещался зал заседаний по вечерам и в пасмурные дни, а также ароматный дымок благовоний, которые сжигались здесь же на алтаре, как бескровная жертва богам.
Находясь на верхней галерее вместе с Титом Децианом, я имел возможность как следует рассмотреть Катона.
Катон был среднего роста и весьма пропорционального сложения, он был мускулист и сухощав, как борец или бегун. На вид ему было чуть больше сорока лет. Голова Катона была острижена очень коротко, и это смотрелось несколько вызывающе, поскольку среди сенаторов не было ни одного с такой короткой стрижкой, не считая совершенно лысых старцев. К тому же Катон был облачен в очень старомодную тогу темно-серого цвета, в таком одеянии ходили прапрадеды нынешних патрициев. Ныне римская знать одевалась и носила прически, подражая грекам и азиатам. Катону это не нравилось, ибо он всегда и во всем стремился к патриархальной скромности и простоте.
Гладко выбритое лицо Катона можно было бы назвать красивым и привлекательным, если бы не его густые низкие брови, нависшие над глубоко посаженными глазами, немного перекошенный рот с тонкими губами и привычка смотреть исподлобья.
Начав говорить, Катон сразу заявил, что он не оратор, а скорее философ. Мол, он избрал философию своим основным занятием, а красноречие для него – всего лишь орудие, потребное ему на государственном поприще. В занятиях философией, по словам Катона, можно отыскать ответы на многие трудные вопросы. Например, почему развратные негодяи, пройдохи и тупицы скорее добиваются высот власти, нежели люди честные и порядочные. При этих словах Катон пристально посмотрел в сторону Куриона и Марка Антония, которые заерзали на своих сиденьях под тяжелым взглядом честнейшего из римлян.
Далее Катон принялся обличать нынешние римские нравы, возмущаясь тем, что сводники и блудницы купаются в золоте, а городские и сельские труженики в поте лица кое-как сводят концы с концами. Рим переполнен безработными плебеями, которым негде приложить свои руки, поскольку на всех работах заняты рабы. Римский плебс живет подачками богатеев, вроде Цезаря, радуется зрелищам в цирке, которые организуются и оплачиваются теми гражданами, кто рвется во власть и заискивает перед народом. Денежные отношения и материальная выгода напрочь уничтожили моральные принципы наших отцов и дедов, с горечью молвил Катон.
«Республика наша стара и немощна, по всему видать, жить ей осталось недолго! – Катон указал рукой на север. – Главный могильщик нашей Республики ныне пребывает в Галлии, но у этого человека в Риме повсюду имеются глаза и уши. Негодяи во все времена и во всех странах быстро сплачиваются вместе, желая оттеснить от власти честных людей. В Риме всегда хватало негодяев всех мастей, но в нынешние времена их стало что-то слишком много! То ли это кара богов, то ли какое-то ужасное поветрие поразило наше отечество!»
Катон вновь повернулся к тем рядам, где сидели сенаторы-цезарианцы и народные трибуны во главе с Курионом и Марком Антонием.
Я обратил внимание, что на возвышении возле площадки для ораторов сегодня вместо одного Помпея горделиво восседают в креслах два патриция с надменно-суровыми лицами, в сенаторских тогах, с позолоченными жезлами в руках. Я сразу сообразил, что это консулы, которые по какой-то причине отсутствовали на вчерашнем заседании. Я шепотом спросил у сидящего рядом со мной Тита Дециана имена этих консулов. И услышал в ответ, что консулов зовут Гай Клавдий Марцелл и Луций Эмилий Павел. «Марцелл является ярым противником Цезаря, – добавил при этом Тит Дециан, – а Эмилий Павел, наоборот, горой стоит за Цезаря, который исправно оплачивает его долги!»
Между тем громкая и уверенная речь Катона текла подобно широкой могучей реке, в ней перечислялись пороки нынешнего римского общества, обличения громоздились одно на другое, мелькали имена знатных граждан и вожаков народа, связанные со взятками и различными скандалами. Делая выводы по ходу своих разоблачений, Катон всякий раз подводил слушателей к тому, что до нынешнего упадка нравов римское общество довели люди подобные Цезарю. Поэтому главной целью римского сената, по мнению Катона, было отстранение Цезаря от всех государственных должностей и привлечение его к суду за многочисленные подкупы и взятки.
Когда Катон начал перечислять безнравственные поступки сенаторов, поддерживающих Цезаря, по залу заседаний прокатился недовольный ропот. Да и кому может понравиться, если в таком высоком собрании на тебя начинают сыпаться обвинения в связях с порочными женщинами, в кровосмесительстве, в сводничестве, в растлении юных родственниц, в погоне за красивыми мальчиками…
– Катону не мешало бы начать с себя самого, если уж он облачился в мантию самого честного из римлян! – прошептал мне на ухо Тит Дециан. – Ведь всем известно, как он поступил со своей женой Марцией.
– А как с ней поступил Катон? – загорелся я любопытством.
– Катон уступил свою жену сенатору Квинту Гортензию на несколько лет и за кругленькую сумму, – ответил Тит Дециан. – Это случилось года четыре тому назад, с той поры и до сего дня Марция живет в доме у Квинта Гортензия и делит с ним ложе. Марция уже родила от Гортензия двоих детей. Еще двоих детей Марция родила, когда жила в супружестве с Катоном.
– Но это же дикость! – невольно возмутился я. – Как возможно такое?! Катон дал жене развод или нет?
– В том-то и дело, что Катон не дал Марции развода, – усмехнулся Тит Дециан. – Катон просто как бы передал супругу во временное пользование Квинту Гортензию, оформив с ним письменный договор и взяв с него деньги.
– Даже так?! – Я изумленно покачал головой. – А как быть с детьми, рожденными Марцией от Гортензия?
– По договору эти дети считаются законными чадами Гортензия, и Катон не имеет права претендовать на родство с ними, – сказал Тит Дециан. – Через какое-то время Марция снова вернется к Катону и будет жить с ним, как и жила до этого.
– Как Марция терпит такое унижение?! – продолжал изумляться я. – Она же не рабыня, а свободная римлянка, к тому же из знатной семьи!
– Кого это волнует в наше время! – хмыкнул Тит Дециан. – Знатные граждане напридумывали столько разных законов, что ныне им не составляет труда любую безнравственность подвести под законную основу.
– Где этот Квинт Гортензий? – Кивком головы я указал Титу Дециану на сиденья с сенаторами, идущие ступенчатыми полукруглыми рядами вокруг площадки для ораторов. – Хочется взглянуть на него.
– Вон он, сидит рядом с Цицероном! – шепнул мне Тит Дециан. – У самого прохода во втором ряду снизу. Раньше Квинт Гортензий враждовал с Катоном, но сейчас они закадычные друзья! Поговаривают, что Катон уступил свою жену Гортензию не столько из-за денег, сколько из-за его острого языка. Гортензий ведь считается лучшим оратором в Риме после Цицерона.