– Кого это волнует в наше время! – хмыкнул Тит Дециан. – Знатные граждане напридумывали столько разных законов, что ныне им не составляет труда любую безнравственность подвести под законную основу.
– Где этот Квинт Гортензий? – Кивком головы я указал Титу Дециану на сиденья с сенаторами, идущие ступенчатыми полукруглыми рядами вокруг площадки для ораторов. – Хочется взглянуть на него.
– Вон он, сидит рядом с Цицероном! – шепнул мне Тит Дециан. – У самого прохода во втором ряду снизу. Раньше Квинт Гортензий враждовал с Катоном, но сейчас они закадычные друзья! Поговаривают, что Катон уступил свою жену Гортензию не столько из-за денег, сколько из-за его острого языка. Гортензий ведь считается лучшим оратором в Риме после Цицерона.
Между тем речь Катона продолжалась и продолжалась без сбоев и заминок. Катон продолжал перемывать кости Цезарю и его приверженцам, перемежая свои обличения в мздоимстве и разврате с различными философскими постулатами, которые в речи Катона смотрелись как зерна истины или как некие нерушимые изваяния, способные пережить любые невзгоды. Катон говорил уже целый час, а то и дольше, но окончания этого длинного выступления покуда не было видно. По тому, с каким воодушевлением Катон изливал на сенаторов свое красноречие, было видно, что он намерен витийствовать очень долго, благо по римским законам регламент у ораторов был неограниченный по времени.
Кто-то из сенаторов начал зевать от скуки, кто-то преспокойно дремал, склонив голову на грудь, кто-то перешептывался с соседом, кто-то строил гримасы, передразнивая жесты и мимику Катона… Над рядами зала заседаний висел смутный монотонный гул от сердитых перешептываний и негромких реплик народных трибунов и сенаторов-цезарианцев. Однако Катона это нисколько не смущало, его сильный голос продолжал вещать без остановок, сплетая риторические обороты и силлогизмы в сложный словесный узор, где каждое смысловое ударение, каждая метафора и антитеза были совершенно на своем месте.
Слушая долгую речь Катона, я поражался не только силе его голоса и красоте жестов, но в большей степени тому, что в руках у Катона не было ни свитка, ни таблички. Если Катон держал речь перед сенаторами без предварительной подготовки, тогда с его стороны это был поистине гениальный экспромт. Если же Катон подготовился к этому выступлению, значит, он выучил назубок огромный по объему текст. Я знал, что в древнем Риме было не принято читать текст речи с листа, это считалось невежеством и дурновкусицей. Исключение делалось лишь для судей и глашатаев, так как им часто приходилось работать с большим количеством самых разнообразных документов. Но всякий публичный оратор, где бы он ни выступал, был обязан держать свою речь в уме, а не перед глазами. Во мне пробудилось невольное уважение к Катону, несмотря на некрасивую историю с его женой, рассказанную мне Титом Децианом.
Заметив, что Гай Меммий машет мне рукой, веля сейчас же спуститься к нему, я направился к ступеням мраморной лестницы, ведущей с верхней галереи вниз к площадке для ораторов. Спустившись к третьему ряду, я наклонился к Гаю Меммию, сидевшему у самого прохода, и выслушал его негромкое повеление. Гай Меммий дал мне два поручения: сначала отнести письмо к ростовщику Стаберию, потом забрать из школы Квинта. «Сделаешь эти дела, Авл, и вернешься сюда», – прошептал мне Гай Меммий.
Я вновь поднялся по ступеням на верхнюю галерею, сказал Титу Дециану, что вынужден покинуть его, и зашагал по верхнему проходу между колоннами и глухой стеной к главному выходу из здания сената.
Ростовщик Стаберий жил на Авентинском холме на улице Красильщиков, в этом квартале Рима жили умельцы по окрашиванию тканей. Я без труда отыскал дом ростовщика. На стене, выкрашенной в темно-багровый цвет, красовались две броские надписи, сделанные белой краской: «Выдача денежных ссуд под проценты и залог имущества. Прохожий, заходи! Здесь тебе всегда рады!»
Постучав в дверь бронзовым кольцом, подвешенным на двери именно для этого, я вошел в прихожую. Там меня встретил один из помощников ростовщика Стаберия. Узнав о цели моего прихода, этот человек, одетый как вольноотпущенник, провел меня в таблинум.
Хозяин дома сидел за столом и, прихлебывая из кубка какой-то напиток, занимался разбором долговых векселей, представлявших собой небольшие листки папируса.
– А, сенатор Меммий, наконец-то решил раскошелиться! – с фальшивой улыбкой на губах произнес Стаберий, выслушав мое приветствие и приняв письмо из моих рук. – Хвала Минерве! Присядь вон там, добрый посланец.
Ростовщик указал мне на стул у стены, расписанной красными и желтыми розами, а сам поспешно сломал печать на письме и развернул свиток. По мере того как Стаберий пробегал глазами послание сенатора Меммия, его бледное худое лицо все больше мрачнело.
– Сенатор опять просит у меня отсрочку по платежам, а я-то подумал, что благородный Меммий и впрямь держит свое слово! – процедил сквозь зубы Стаберий, сердито швырнув письмо в корзину для мусора. – Эти нобили постоянно лгут и не выполняют свои обязательства! Причем сенатор Меммий пишет мне в таком небрежно-снисходительном стиле, словно делает мне одолжение. Чванливый гусь!
– Гай Меммий состоит в родстве с самим Помпеем Великим, поэтому он слегка презирает таких, как ты, – сказал я лишь затем, чтобы позлить Стаберия, который произвел на меня отталкивающее впечатление.
Ростовщик был очень изысканно одет, подражая патрициям, но при этом он был небрит, не причесан, у него были грязные ногти и от него сильно пахло луком и чесноком, как от простолюдина.
– В родстве с Помпеем Великим, говоришь! – злобно прошипел Стаберий, окинув меня холодным взглядом. – Что ж, поглядим, поможет ли благородному Меммию его родство с Помпеем.
Ростовщик отодвинул в сторону кипу векселей, достал из шкатулки письменные принадлежности и стал писать ответное письмо Гаю Меммию. Поскольку Стаберий писал на бумаге, он использовал черную тушь и заостренное гусиное перо. Душа этого тщедушного невзрачного человека, видимо, была одержима одной только алчностью, а деньги были для него чуть ли не объектом поклонения. Своих должников Стаберий, судя по всему, страстно ненавидел, а самых знатных из них он ненавидел сильнее всего. Оттенки этой ненависти так и пробегали по некрасивому лицу ростовщика, покуда он нервно строчил свое послание, кусая свои тонкие губы и хмуря брови.
– Вот, возьми, приятель! – Стаберий скатал письмо в трубку и через стол протянул мне. – Отнеси своему господину.
– Ты забыл скрепить письмо печатью, уважаемый, – вежливо напомнил я.
– Ничего, сойдет и так! – огрызнулся Стаберий. – У меня куда-то задевался перстень с печатью, да и воска сейчас нет под рукой. Бери письмо и проваливай!
Пожав плечами, я взял свиток и удалился из таблинума вместе с помощником Стаберия.
Оказавшись на узкой людной улице, пропахшей серой и киноварью, я приткнулся к стене какого-то каменного трехэтажного дома и, развернув письмо ростовщика, ознакомился с его содержанием.
Неровные каракули Стаберия гласили следующее: «Тит Стаберий приветствует Гая Меммия! Я поражен твоей лживой непоследовательностью, сенатор. Твой долг передо мной так велик, что при первой же цензорской проверке тебя вычеркнут из сенаторского списка. Я понимаю, что ты, благородный Гай Меммий, взираешь на меня как на жалкого червя. Однако хочу напомнить тебе, славный квирит, что в римских кварталах обитает немало шаек, занимающихся кровавым ремеслом. Есть люди, просто убивающие за деньги, и есть люди, выбивающие деньги у должников. Я вот думаю, к кому из них обратиться?»
«Ого! Да это уже форменный наезд под видом завуалированной угрозы, – подумал я, пряча свернутое письмо под туникой у себя на груди. – Похоже, этот Стаберий настроен решительно! Так вот откуда берет начало наш российский рэкет!»
С улицы Красильщиков я направился на Палатин, чтобы забрать из школы младшего сына Гая Меммия. Неплохо изучив Рим в течение первой заброски во времена восстания Спартака, я довольно быстро добрался до Палатинского квартала, миновав по переулкам широкие центральные улицы, забитые народом в эти полуденные часы.
Когда я пришел в школу, где учился Квинт, там еще не закончился последний урок. Присев на скамью в прихожей, я провел в ожидании около получаса. Рядом со мной на других скамьях сидели рабы-воспитатели, старые и молодые, пришедшие за своими юными воспитанниками.
Ученики что-то хором повторяли вслед за учителем, их голоса были хорошо слышны через тонкую стенку. Однако мое внимание привлекли отчаянные вопли какого-то мальчишки, которого явно безжалостно секли розгами или ремнем в каком-то из помещений школы. Я оглядел воспитателей и не увидел у них на лицах ни возмущения, ни малейшего беспокойства, хотя вопли избиваемого ученика вскоре перешли в слезливый рев.
«Ничего себе методы воспитания в древнеримской школе, как в застенке гестапо! – мелькнуло у меня в голове. – Похоже, здешним учителям позволено укреплять дисциплину среди школьников не столько словом, сколько экзекуцией. Интересно, так лупят и сыновей плебеев, и сыновей патрициев или последних все же щадят?»
Наконец урок закончился, и ученики шумной гурьбой выбежали в просторный вестибул, у каждого в руках была сумка со школьными принадлежностями. На шее у всех учеников висела булла, маленький круглый футлярчик на тонкой цепочке, в нем хранился амулет от порчи и сглаза. Римляне были очень суеверны, поэтому такие амулеты-обереги их дети были обязаны носить до совершеннолетия. Когда юноша надевал мужскую тогу, а девушка собиралась замуж, булла снималась с шеи и посвящалась домашним ларам. У детей бедноты буллы были чаще всего из кожи, у детей знати – из серебра или золота.
У Квинта, к примеру, булла была золотая, с выбитыми на ней инициалами владельца и изображением голубя.
Выйдя с Квинтом из школы на улицу, я сразу задал ему обычный вопрос:
– Как успехи?
Квинт вяло махнул рукой и слегка наморщил нос, это означало, что успехи в учебе у него не ахти.
– Хорошо, хоть сегодня меня не угостили розгами, – признался мне Квинт тоном заговорщика. – Я не выучил отрывок из «Илиады» Гомера. Учитель строго-настрого велел мне обязательно выучить его к следующему уроку. Поэтому, Авл, нынче вечером мне будет не до игр.
– Как часто учитель и его помощник наказывают учеников розгами? – поинтересовался я. – И кого бьют чаще: детей плебеев или детей патрициев?
– Вообще-то и дня не проходит, чтобы в школе не били кого-нибудь из учеников, – ответил Квинт, шагая по улице и держась за мою руку. – Знатность или незнатность родителей значения не имеют. Учеников бьют за плохое поведение на уроке, за дерзость, за лень, за невыполненное домашнее задание. За мелкие проступки учитель обычно бьет ученика по рукам тонкой тростью, с которой он никогда не расстается. Дома по синякам на руках отец ученика сразу поймет, что тот сегодня был нерадив в школе. Розгами секут тех учеников, кто грубит учителю или постоянно ленится. За вранье могут и ремнем отхлестать, а это намного больнее.
– Что, и тебе перепадало ремнем от учителя? – спросил я, заглянув Квинту в глаза.
– Было один раз, – кивнул Квинт с печальным вздохом.
– И что сказал на это твой отец? – допытывался я.
– Отец отругал меня и пригрозил еще более суровым наказанием, если я еще раз приду из школы со следами ремня на спине, – неохотно ответил Квинт.
– Неужели учителям всегда сходят с рук любые избиения учеников? – удивился я. – Все учителя – люди безродные, но им позволено сечь розгами и ремнем не только детей плебеев, но и сыновей сенаторов! Как допускается такое?!
Квинт пожал плечами. Было видно, что он не задумывался над этим.
– Так всегда было, – помедлив, сказал Квинт. – Моему отцу тоже крепко доставалось от школьного учителя, он сам признавался мне. И моего брата Публия тоже в школе секли розгами, когда он ругался непристойными словами и рисовал на стенах голых мужчин и женщин, лежащих вместе.
– Неужели нет таких учеников, которых никогда не бьют в школе? – спросил я.
– Есть, – ответил Квинт. – В нашей группе самый послушный и прилежный ученик – это Гай Октавиан. Его никогда не наказывают. Учитель всегда ставит Октавиана в пример остальным ученикам.
Меня вдруг охватило волнение.
– Послушай, Квинт, – проговорил я, чуть замедлив шаг, – мать этого Октавиана, случаем, не Аттия из рода Юлиев?
– Да, она самая, – сказал Квинт, задрав голову и разглядывая облака в небесах.
– А тебе известно, что Аттия доводится родной племянницей Цезарю? – Я следил за реакцией Квинта.
– Это известно всем в школе, – не глядя на меня, промолвил Квинт. – Хотя Октавиан приходится внучатым племянником Цезарю, он тем не менее нисколько не задирает нос. Октавиан не драчливый мальчик, но и не тихоня, поэтому я дружу с ним.
– И ты знаешь, где живет Октавиан? – спросил я, ощутив сухость во рту.
– Конечно, знаю! – усмехнулся Квинт. – Октавиан живет на улице Бычьих Голов, это недалеко от школы. Я даже бывал у него дома.
Итак, билась мысль в моей голове, я вышел на Октавиана. Теперь мне нужно продумать, как подобраться к нему, чтобы заколоть кинжалом или задушить без лишнего шума. Одним из параметров моего задания является убийство Октавиана. Только после этого я могу приступить к своей главной задаче – устранению Цезаря.
Проводив Квинта до дома, я поспешил на форум.
Торговцы на рынках Рима уже закрывали свои заведения, поэтому людей на улицах стало гораздо меньше. Многие горожане уже сделали все необходимые покупки и разошлись по домам. Селяне, приезжавшие в Рим по делам, торопились к городским воротам, дабы добраться домой до наступления темноты.
Я шел быстрым шагом по мощенной камнем Священной улице, не глядя по сторонам. Мысль о том, что в ближайшие дни мне предстоит своей рукой убить Октавиана, не давала мне покоя. Мне надлежит убить мальчишку, чтобы этот мальчишка в свое время не стал императором Августом. Профессор Пазетти все верно рассчитал, на ходу размышлял я, убить Октавиана легче всего, когда ему тринадцать лет. Ибо в восемнадцать лет у Октавиана уже будет собственное войско, а в тридцать Октавиан станет полновластным властелином Рима. Даже к шестнадцатилетнему Октавиану подступиться будет крайне непросто в силу того, что этот человек очень рано возмужает и обретет невиданную осторожность в политических делах.
Когда я вновь появился в курии Гостилия, с изумлением увидел, что Катон продолжает свое выступление перед сенаторами. Быстро прикинув в уме, я высчитал, что Катон изливает свое красноречие уже около семи часов без перерыва.
Пробравшись к Гаю Меммию, я передал ему письмо от ростовщика Стаберия. Присев рядом на ступеньку лестницы, я подождал, пока Гай Меммий прочитает короткое послание Стаберия. После прочтения письма на лице у сенатора Меммия вспыхнул румянец гнева, угроза ростовщика задела его за живое. Выругавшись себе под нос, Гай Меммий велел мне сходить на площадь к портику курии Эмилия, где допоздна сидят писцы и адвокаты, занимаясь различными делами. «Купи у писцов навощенную табличку и стиль, принеси сюда! – прошипел Гай Меммий, притянув меня к себе за край плаща. – Да поживее!»
Не прошло и двадцати минут, как я вернулся к Гаю Меммию, вручив ему табличку и острый бронзовый стиль.
Положив табличку к себе на колени, Гай Меммий быстро и уверенно вывел стилем на гладком тонком слое воска несколько ровных строк. Все буквы в этом послании были каллиграфически красивы.
– Отнеси эту записку в харчевню Танузия Гемина, это в Тривульцинском переулке, на Эсквилине, – тихим голосом приказал мне Гай Меммий. – Отдашь эту табличку в руки самому Гемину. И сразу беги сюда!
Спрятав табличку у себя под плащом, я вышел из курии Гостилия. На этот раз мне предстоял не близкий путь. Трущобы Эсквилина, застроенные многоэтажными домами-инсулами, занимали добрую треть территории Вечного города. Где там находится Тривульцинский переулок, я не имел ни малейшего понятия!
Выбравшись с форума, я двинулся к Эсквилинскому холму по извилистой Тибуртинской улице, похожей на мрачное ущелье из-за высоких каменных домов, выстроенных так плотно один к другому, что между ними почти не было просветов. Движимый любопытством, я прочитал записку Гая Меммия, присев на мраморную скамью у фонтана в маленьком тенистом скверике, где росли дубы и платаны.
Текст записки гласил: «Аннию Милону привет! Сенатор Меммий просит тебя об услуге, которая будет щедро оплачена. Нужно проучить ростовщика Стаберия с улицы Красильщиков, дабы этот пес впредь не смел скалить зубы на благородных патрициев! Условия сделки обговорим через Танузия Гемина».
Пряча табличку обратно под плащ, я усмехался в душе. Все это напомнило мне Москву 90-х годов двадцатого века! Сенатор Меммий в ответ на вызывающий наезд ростовщика Стаберия принял решение натравить на него «крутых парней» головореза Милона. Похоже, «реальные пацаны» Милона не гнушаются противозаконными делами, беря за это определенную плату.
«Катон прав, Рим переполнен беднотой и разбойными шайками, – подумал я. – Власти Рима обеспокоены склокой между Цезарем и Помпеем, не беря во внимание разгул преступности, захлестнувший столицу!»
Проплутав по узким грязным улицам Эсквилина больше часа, я разыскал Тривульцинский переулок и расположенную там харчевню Танузия Гемина. В этом деле мне здорово помогли местные подростки и нищие, снующие здесь повсюду.
Танузий Гемин имел внешность закоренелого злодея. У него был крючковатый нос, острый подбородок, беззубый рот, его низкие седые брови были похожи на щетки. Голова кабатчика была повязана темной широкой повязкой, на нем была коричневая туника до колен и кожаный передник. За поясом у него торчал нож в ножнах.