Тюремщик, бывший разиновец, оказался сметлив, два раза повторять не пришлось. Принес крюк водки, тертого хрена из стряпущей да селедки раздобыл летошней, квашеной капусты и огуречного рассола, квасной гущи и редьки волосатую, уже дряблую голову. И хоть долга осада, прижимиста и обжориста в своем сиденье, многих зим стоит, но и при такой нужде кое-что в монастырских погребицах сыщется. Феоктист, пугаясь пристально глянуть на брата, расстегнул зипун и котыгу, освободил просторную, молочно-белую грудь, едва сбрызнутую тонким нежным волосом, отбросив сомнения, помазал елеем мертвеца. Господь простит за невольный грех. Может, почудилось что насчет дыма? мало ли в какую сторону взбуровит чад от кадильницы? Вот и остоялся под потолком, куда тяга сильнее, да там и живет до сей поры сиреневым туманцем. Маслице же даст верную весть. Ежли не впитается, но потечет с кожи, то человек тот – не жилец. Феоктист даже огня высек и запалил огарок, чтобы не ошибиться. Елей как бы подсох от телесного жара, оставив лишь жирный блеск. Феоктист прислонил ухо к груди: сердце ворошилось в глуби, словно бы прозрачный студенец с натугою, но терпеливо выбивался из-под гранитной глыбы...
«Мати Пресвятая Богородица, Николай Чудотворец, Святой Пантелеймон-целитель, Косма и Дамиан, помозите грешному Любимке, брату моему, встать на ноги, – прочитывал Феоктист за обряднею, не забывая меж тем повторять неустанно Исусову молитву. – И ты, Святая Фотинья, помози, и ты, Преподобный Марон, не оставь раба своего...»
Феоктист натопил узилище, нагрел воды, напарил уразной травы горшочек, стараясь не причинить боли, разоболок несчастного, обмыл вехотьком, чтобы снять с тела дурной пот, обложил всего капустными листьями, на затылок наляпал тертого хрена, к подошвам привязал распластанную селедку, синюшную желву обмыл святой водицей и, по три раза набрав в рот, сбрызнул ею в лицо и на грудь, и на подвздошье, откуда сбежала Любимова душа, а сейчас в том месте неистово билась упругая жилка; расцепив зубы, влил горячего отвара ураз-травы; не помрет – так встанет, и тогда ожог тот в горле будет за пустяк, разве что слезет кожа, как с линючей змеи. Потом пригрузил брата овчинами, выпросил у Вассиана косорукого дорожный тулуп да оленную полсть, сел возле Любима и загорюнился. Снова на воле забухало, будто на крышу западали с неба огромные каменья, тюрьму запотряхивало; крохотное оконце, вершков в шесть, упиралось в стену братского общежития, но сполохи от взрывов и новых пожаров, отразившись от Корожной башни, тускло облизывали щербатый, заплесневелый древний кирпич...
Подумал с укоризною, вздрагивая при каждом выстреле: «Вот не живется же людям в мире, по-человечески, и полюбивши свой норов и кичась своей правдою, они снова запосылали гостинцами не колач и перепечу, а увечье и смерть, словно бы в этой неистовой рати можно было, жертвуя жизнями, вдруг отыскать сокровенный смысл. Каждый отстаивал свою истину, но позабывши Бога; все стояли за Господа, поправши его заповеди... Бедные, бедные, ну кто образумит вас? Смешно и ужасно! единоверцы побивают себя каменьями, выдергивая их из основания матери-Церкви, а меж тем еретики лестию и обманом, ползком да нахрапкою заполняют Терем и Кремль, гостиные дворы и торговые слободы, монастыри и земские приказы...»
А здесь вот государев служивый, невинный человек запомирал не ко времени ни за понюх табаку; с этой стороны допекало его злорадство мятежников и немилосердная гоньба ко гробу, а с той – полное забвение. Хорошо, брат привелся возле, а Божьему угодничку бывают иногда спосланы с небес всякие милости. Вот и осталось надеяться на Господа.
... Теплую бы яичницу на ушиб накинуть, да нет кур в монастырском заводе; свежее мясо еще лучше сымает опухоль, да где взять скотинку в запертой обители, чтобы немедля зарезать ее ради фунта говяды; эх, добыть бы прямо из-под ножа кусок парной мякоти, сочащей горячую, еще живую кровь. А иначе молодцу край. Хоть бы хребет не переломил варнак. Коли и выживет Любимко, так насидеться в калеках...
Постучался в смотровое оконце: «Вассиан, а Вассиан, отзовися, чего-то скажу». Отодвинулась волочильная доска, показалась дремучая борода и рваные ноздри. «Ну, чего тебе, монах?» – «Брат, ишь вот, запомирал, достань мяска, убоинки свежей, край нужда». – «Рехнулся? С небес, что ли, сыму? – заворчал Вассиан, оскалился, не дослушав, резко задвинул волочильную доску, из вахтенной донесся его ржавый голос: – Глаз замигнуть не дадут, сволочи. Приспичит не ко времени, так выложь им и подай. Ему, нуко-нако, мясо запонадобилось. Совсем охренел... А бабы не хошь? И ножонки будут, что тебе бутылечки, и полна пазуха титек. Монах, ссаны штаны. Дурнее монаха на всем свете человека не сыскать».
Слышно было, как ворочался сторож на лавке, подкладывая под голову потник, то резко вздымался, бегал к двери, наверное, слушал пальбу и угадывал, чья сторона нынче возьмет верх. Феоктист на воркотню не обижался; ведь сами же чернцы устроили из святой обители вертеп, укрыли у себя всякого каторжного люду, от кого в добрых землях давно отказались. А ежли у самих рыло в пуху, ежли пожар раздули в отчем доме, то на кого обиду держать, с кого вину сыскивать? Терпи, свинячья баталыжка, скоро студнем станешь.
Бурчал, скрипел Вассиан в своей каморе без окон и, не дождавшись конца заполошной стрельбы, вдруг запер тюремку и ушел. Недолго и бродил где-то, и тут засовы громко сбрякали, значит, вернулся сторож; Феоктист вздрогнул и понял, что сладко вздремнул. И в то короткое время разогнуло Любима на лавке, ноги свесились, и что-то живое пробрызнуло в обочьях, смертная глинистая пелена сошла со щек. Знать, наскиталась в занебесье его душа, сыскивая себе вечного приюта, и вернулась в родные домы.
... Приоткрылась дверка в келью, Вассиан протянул холстинный сверток в рудяных натеках.
«Откуда говяда-то?» – с подозрением спросил Феоктист. Уж больно быстро обернулся сторож.
«Гони, монах, полтину и не спрашивай откуда...»
Феоктист, принюхиваясь, прикинул в ладони жидко обвисшее мясо.
«Еще и печенка есть. Бери, коли хошь... Иные сырую любят...»
«Нет-нет», – вздрогнул монах, уже верно зная, откуда товар.
Феоктист, не мешкая, накинул еще теплое мясо Любиму на вздутую желву. Лишь одного не знал монах, что минут пять тому сотника Самушку Васильева, заведомого вора и проказника, гранатного бомбой порвало в клочья и разметало по площади.
Живой Самушко калечит, а мертвый – лечит...
По воле Господа и самый отъявленный злодей вдруг пригождается в свой час.
* * *Лишь в конце второй седьмицы государев стремянный пришел в память. За то время не раз навещал городничий Морж, торопил прикопать в ямку «живова мертвеца», но шибко не нудил, не приступал силком, помня о внезапной смерти обидчика; кривоногий кряжистый десятник дважды приходил за сапогами, боялся упустить дуван; по ночам архимарит вел увещевательные разговоры с бывшим келарем, чтобы тот, не медля, сшел из крепости прочь ради лишних пересудов и обид.
Однажды ввечеру Любим шевельнулся вдруг и просипел: «Брат, живой ли я?» – «Живой, живой», – радостно откликнулся Феоктист, увидев измученный братний глаз, наполненный студенистой влагою. Во все беспамятство Любим непрестанно плакал, точил слезу, и она загустела в обочьях, превратилась в густое сусло. Феоктист заменил вытяжной пластырь из коровьего масла на затяжной, что сам и сварил в горшочке, намешав меда, воска, сала, мыла и муки. Замесил из кашицы лепешку и приложил к отмякшей желве, сочащей сукровицу и гной, похожей на коровью титьку. За хлопотами можно было молчать. Монах чувствовал непонятную вину перед братом, словно бы сам и завлек его в крепость и силком приневолил остаться, обрек на мучительные страсти.
Еще через седьмицу Любим сел на лавку. Отощал, сердешный, в чем только душа живет. Про таких говорят: ходячие мощи, человека стень выпила. Головы он поднять не мог, как бы на шее вырос всевечный горбик и таскать его ныне до могилы. Выглядывая исподлобья, с усильем морща лоб и скашивая глаза, Любим с трудом приобсмотрелся к нынешнему убогому житью своему и вдруг остался доволен: вытлевал он, оказывается, в мрачном, затхлом склепе длиною аршина в четыре и шириною в три; напротив лавки, лишь руку протянуть, битая печь из глины, на сажном потолке развешаны черные бороды; над лавкою, в головах, иконка и тут же крохотное оконце с Любимову ладонь, забранное в две решетки. Потолок к передней стене круто скашивался, и когда Любим сел на лавку, его темечко уперлось в заплесневелый потрескавшийся свод.
«Ну что, Медвежья Смерть, противу боевого молота и ты не устоял? – пошутил Феоктист и, скрывая слезы, опустился возле брата. Забрал в свою горсть исхудавшую его ладонь с вытончившимися перстами, как у богомаза, понянькал нежно, погладил вздувшиеся черные жилы. От брата пахло тленом, гнилой плотью. – Ничего, Любимко, были бы кости, а мяса Бог даст... Тебя что, бес толконул в ребро? Ты почто вскинулся бежать-то дуриком? На-ко, попер, глаза закрывши».
«Сам же ты вскричал мне: беги, Любим, самое время... Гляжу, и верно, ворота пооткрывали, ветер с воли мне в грудь. Э-эх. А ты мне вопишь: беги, де».
«Бога ради, не клепли на брата. Примстилось что... Я ли твоей смерти желаю, иль с ума сшел?»
«Не глухой же я, – настаивал Любим, едва шевеля губами. – И не дурной, чтоб на пики зря кидаться. Ты ж меня и науськал: беги, де».
На него снова накатывала паморока, сознание обрывалось, черные вихри с багровыми просверками запоходили в голове, глинистая муть застлала глаза, лицо брата, только что ясное, жальливое, вдруг помутнело, расплылось, как бы ушло под рябую воду. Феоктист спохватился, оборвал пререковы:
«Ляг и лежи. Не ерестись. Помолися мысленно, и бесовы чары сами собою схлынут. А я за тебя урок отстою, сотворю тыщу метаний... Ишь ли, братушко родимый, и в святой обители, когда смута живет, самое время бесам пировать. Они, треклятые, тебя и захомутали, запрягли, да и понеслися вскачь».
Голова Любима из тугой толстой повязки на шее выглядывала, как из хомута.
Любим повалился на лавку, обреченно закрыл глаза, скрестил руки на груди, будто собрался помирать. Но сознание скоро прояснилось.
«На всю оставшуюся жизнь я теперь косорылый. Так и кликать будут», – протянул с тоскливой злостью. Нет, ушел государев стремянный от смерти, обманул старуху с косой, а теперь его не догнать.
«Поплачь, поплачь, – усмехнулся Феоктист. – Горбатый, да зато живой. Не бойся, в монастыре приветят, будешь камни ворочать да неводную лямку таскать. А не знаешь того, милый, что прикопать уже тебя собирались в ямку, да я отнял?»
«Видит Бог, сбежал бы я тогда, кабы не дьявол с молотом. Откуда привелся...»
«В тюрьму идут через поветные ворота, а назад – в собачий лаз... А ты вздумал в щелку пролезть. Тебя бы и младенец тогда порешил».
«Нет-нет... Смелого ищи в тюрьме, глупого в попах. Остерегись, брат, чего буровишь? Мне бы лишь за стены скочить, а там не взять, не-е, руки коротки. Я на воле-то и аньшпугом от дюжины ворья оборонюся, – вдруг похвалился Любим. Помолчал, прислушался к шумам в голове; в самой середке ее неумолчно гудел морской прибой. Открыл медвежеватые глазки, густо опятнанные кровцою. Боль от затылка неожиданно схлынула, осталась лишь ломота в хребтине. – А где ирод тот, что на меня замахнулся?.. От меня никуда ему не деться».
«Уже делся, – с грустью ответил Феоктист, прижаливая брата, и добавил, заметив недоверчивый взгляд: – Ушел, откуда не ворачиваются».
«Жаль...»
Любим шумно выдохнул воздух, будто изгонял из груди черную немочь, насаженную колдуном, и безмятежно уснул.
* * *Помните же...
Неволя и железного гордеца и непоклончивого похвалебщика до кости сгложет.
Крепка тюрьма, да черт ей рад; и тот несчастный человек, кто зряшно в каземат угодил; и ежли ты в пиру нынче, не кичися знатностью своею, умом и силою, ибо завтра можешь потерять все. От тюрьмы и от сумы не зарекайся...
А вовсе разнесчастен православный, коли в мешок угодил; это как в каменную скудельницу живым лечь. Леживали истовые монахи и в гробах не по одному лету, надолго обживали тесовый домок, на ночь прикрываясь крышицей; а то и в великих скорбях маливались в уединенном скиту в глухом суземке, где за совсельника тебе сохатый да лесной архимарит – бродячий медведко; а коли волка Господь пособит приучить к твоей земляной норе, то и он станет тебе за верного друга. Но и в том подвиге жизнь постническая течет по своему уставу, а тягостный урок освящен благодатью неистовых добровольных страстей...
А тут как бы в рогозный тесный куль уклали, да и перетянули горловину мочалом.
Долго ежли лежать, так от пролежней сгниешь до червей. Молотом не уклали в гроб, то смерти теперь долго не ждать; поди, Невея, злая старуха, прочь до худших времен, когда Господь к себе призовет. Поколотился Любим на каменной скамье, да и встал на ноги. А как пошел на своих двоих, тут и жить начал. Потыкался Любим из угла в угол, не в силах вздеть головы, словно бы карла уселся на шее, и вдруг заплакал, вплотную увидев грядущее незавидное житье:
«Братец, и неуж мне тут подыхать неосемьянену и семени родящего не кинув?»
«Эко запел, раньше бы думал головою, – жестко ответил Феоктист. – Велика вымахала дудка, да пуста, один свист в ней да ветер. Бога-то и выдуло скрозь... Кабы семьи, милок, хотел, дак давно бы жил в родовой избе сам-десятой, да и мати была бы ухожена... А ты – бродня, шишка репейная, вот и призвишче у тебя Медвежья Смерть. Не людское у тебя приговоришче. Кабы добро молитву творил, пехтерь мякинный, да сердце имел мягкое, то и возрадовался бы, что Бог тебя к нам в монастырь услал да под боевой молот уклал. Иначе как бы с тобою сладить?.. Тюхтя ты, а не государев стремянный. С такими-то баловными ежли что и осталось на Руси доброго, так все в растряс пойдет».
«Сладко поешь, да что-то сблевать охота, – грубо огрызнулся Любим. – Попа на дороге встретить и собаку двоеглазку – греха наживешь».
«Прости, братец, прости, – неожиданно повинился Феоктист. – Это я худой пастырь, плохо меньшего братца пас... Но, слава Богу, нынче другая жизнь у тебя началася...»
«Ты... ты увечью моему рад, скотина? Ты брата Минейку сбил с пути, упехал в монастырь ребенком, а нынче и на меня рот раззявил. На-ко, выкуси! – заорал, сунул монаху дулю под нос. Но тут ж и окоротил себя, устыдился гневного порыва. – Слушай, ежли счастья мне желаешь воистину, ежли так печешься о дрянной душе моей, так понорови-ка бежать. Я пред царя головой за тебя стану. Ведь не вечно же вам тутока сидеть...»
«Нет-нет, братец. И не проси. Лучше вместях тут помрем. Так ли сладко. Я пред Господом за тебя поручуся, отобью от дьяволей службы...»
«Поп, тараканий лоб, – вдруг озлился Любим. – А ну, кыш, не засти мне света, ступай прочь».
Он забарабанил ногою в дверцу сторожки, заорал:
«Эй, косорукий черт, забери от меня бабу в портах. Всего меня обоссал, бесстыдник».
«И-эх, Любимушко, вовсе съехал ты с пути, – покачал головою Феоктист. – Кастишь меня пред людьми да позоришь. А я ведь от смерти тебя отнял».
«И зря. Лучше бы сдохнуть как собака...»
Дверка из сторожки приоткрылась, в узкий притвор показалась дремучая борода и розоватый заморщенный следок окорнанного носа с черными норками; свинцовые же глазки, спрятавшиеся под лоб, были насмешливо-беззлобны.
«Ну, чего разорался, косорылый шатун? То тебе и прозвище нынче. А ты, добрый монасе, поди к себе. Чудак, зря по дурню убиваешься, хоть и зовется тебе братом. Зря от могилы отвадил».
Феоктист неожиданно легко согласился со сторожем. Обошел стороною брата, едва протиснувшись около печи. Вышел из тюремки в монастырский двор. Мертвой парной человечиной пахло; кой-где лужицы крови скопились, еще не сметены в бурьян послушниками; новые могильщики из чернцов копали братскую яму, вели послушание, особенно угодное Господу; колокольное петье уныло молчало и отпевать покойников стало некому. Ино до края дожились... Боже, ну как тут не заскучать от тоски и не одичать? Из общежитья донеслось бражное пенье, кто-то вскричал безобразно, а после загорготал по-звериному, распахнулась келейная дверь, выплеснули в крапиву помои... Нет, когда Феоктист был в обители хозяином, такого свинства не водилось. Конец света так-то встречают, забыв стыд. В обнимку, шатаясь, вышли на свет два бывших разиновца, помочились с приступки и стали прилюдно целоваться; что-то похабное вскричал в келье городничий Морж, и команда пушкарей-затинщиков закипела смехом. Феоктист лишь поежился, серединой Преображенской площади минуя вертеп; вот оно, человечье преображение, подумалось невольно. Из Божьего образа в рогатый, бесовский, когда похоти затмевают всяческое рассуждение, а совесть попирается бесстыдством, а Христа покрывают Иудою и поклоняются ему, яко Богу, и попов лают и собачат, и справляют нужду на паперти, ленясь сбродить в отхожее место, и вдоль градской стены уже без опаски не ступить, чтобы не расплеваться... Вот вроде бы и в своей обители, а как на чужом возу; только и едешь, уцепясь за грядку, пока не скинули в дорожную пыль. Нынче же приволокутся для увещевания кто-то из братии, только именем монастырские старцы, и начнут снова приклепывать Божьим именем да рассуждать о крепости старинных книг, и чистоте прежних нравов, что нынче унижены всяко царевой службой. И только одно в толк не возьмут, что коли встали за истинную веру, презрев смерть, так закоим было привечать разбойников и шпыней всякого разряду, отборных злодеев, кто кровью чужою не однажды умылся, как в парной банечке, и хочет от государевой расправы прикрыться монастырскими стенами. Впустили лису за порог, а она и на лавку скок, да и хозяина-то из дому вон да прочь... Да и то бедные старцы-толковщики, куда им подеваться, ежли после службы из церкви не пройти до келеицы, чтобы не нажить греха, – оплюют иль колпак с головы собьют и под ноги стопчут; ежли монастырскую-то казну едва берегут из остатних сил от упахистых, жадных рук.