– Кармела, что ты тут делаешь? Mamma больна, ей нужен аспирин, – с негодованием сказала я.
– Знаю, я уже его купила. – Она потянулась за сумочкой. – Просто заглянула на минутку в бар чего-нибудь выпить. Может, отнесешь таблетки сама, раз ты все равно здесь? А я останусь подольше.
Сестра с вызовом посмотрела на меня, но я только взяла у нее склянку, молча развернулась и ушла.
Розалина встретила меня разочарованным взглядом.
– А вкусненькое? – спросила она, надув губы.
– Может, потом, – ответила я. – Сначала надо дать маме таблетку от головной боли.
Воздух в спальне был спертый и тяжелый, как в комнате больного. Несмотря на задернутые шторы, я сразу заметила, что цвет лица у мамы нездоровый, а волосы спутаны.
– Кармела, это ты? – пробормотала она.
– Нет, mamma, это я.
– А, Серафина… У меня раскалывается голова, а аспирин кончился.
– Я принесла. – Я потрогала ей лоб. – Mamma, да у тебя жар! Давно это с тобой?
– Дня два. Нужно принять таблетку и как следует выспаться, и все пройдет. – Она с благодарностью взяла у меня из рук стакан воды. – В жизни не мучилась такой головной болью.
Я присела рядом с ней на постель и задумалась, не позвать ли врача.
– Ты уверена, что болеешь только два дня?
– Думаю, да… – Mamma наморщила лоб. – А какой сегодня день?
– Пятница.
– Правда? – удивленно спросила она. – Значит, я болею дольше, чем мне казалось.
– Кармела за тобой ухаживает? Что ты ешь?
– На еду я даже смотреть не могу, – скривилась mamma. – Целый день хочу только спать.
– Тебе надо поесть. Я кое-что с собой принесла – пеперонату, телячьи фрикадельки с лимоном и каперсами. Съешь хоть кусочек!
– Разве что немного – только попробовать.
Я пошла на кухню, расставила тарелки с едой на подносе и завернула нож и вилку в цветную салфетку – совсем как для Бетти.
– У тебя так хорошо получается заботиться о других, – сказала mamma при виде подноса.
Еда ей понравилась – она съела немного перцев и почти целую фрикадельку.
– Жаль, что у меня нет аппетита. Очень вкусно. Ты сама готовила?
– Нет, это Пепе приготовил и попросил отнести тебе.
– Пепе? – Она вопросительно посмотрела на меня.
– Повар на вилле Бадольо… мой друг…
Я замолчала, чувствуя, что краснею. Mamma сразу все поняла.
– А, твой молодой кавалер?
– Да, – кивнула я.
– Значит, мне наконец-то позволено что-то о нем узнать. – Mamma отставила тарелку и взяла меня за руку. – Расскажи мне, Серафина. Ты его любишь? Счастлива с ним?
– Да, – смущенно ответила я.
– Он хорошо с тобой обращается?
Теребя кисточку на покрывале и не глядя на маму, я сказала:
– Mamma, он подарил мне кольцо.
– Что за кольцо? – быстро спросила она.
– Оно у меня в сумке. Сейчас покажу.
Мама разочарованно взглянула на бриллиант.
– Какой маленький! – невольно вырвалось у нее.
– Зато настоящий, – ответила я. – А на больший у Пепе не хватило бы денег.
– Почему ты носишь его в сумке, а не на пальце?
– Я хотела сначала сказать тебе… – Я надела кольцо на палец и смущенно подняла руку: – Вот так. Ну, мне идет?
Mamma нахмурилась.
– А ты уверена, что он тебе подходит? Я его даже не знаю… Все происходит так быстро… Честно говоря, мне это не слишком-то нравится.
– Мы не стали назначать день свадьбы – не хотели спешить, – успокоила я ее. – И да, я уверена, и мы оба готовы.
– Моя малышка выходит замуж… – задумчиво проговорила mamma. – Похоже, я начинаю стареть.
При каждом движении руки кольцо Пепе бросалось мне в глаза. Оно ярко блестело, и мне было в нем как-то не по себе. Розалина заметила не сразу. Она выяснила, что у меня все-таки есть для нее кое-какое лакомство – большой кусок шоколадного торта, который испек Пепе. Только покончив с угощением, она наконец обратила внимание на сверкающий камень.
– Настоящий бриллиант? – спросила Розалина.
Я смущенно кивнула и протянула руку, чтобы она смогла как следует рассмотреть кольцо.
– Очень красиво. Даже у Кармелы такого нет.
– Я его ношу потому, что собираюсь выйти замуж, – объяснила я.
– Замуж? А можно я буду подружкой невесты? Мне купят розовое платье и букет?
– Конечно, – улыбнулась я, – если хочешь.
– А Кармела?
– Не знаю, согласится ли она.
– Ей тоже хочется кольцо с бриллиантом, – сказала Розалина.
– Даже не сомневаюсь, – ответила я.
Хотя кольцо непривычно оттягивало палец, я была рада наконец-то носить его в открытую. О будущем я старалась не думать. Однажды маме с Пепе придется встретиться, но чем дольше этого не произойдет, тем лучше. А пока я просто наслаждалась чувством, что я принадлежу ему, а он – мне.
I Walk With God[50]
В последнюю неделю сентября синьор Ланца решил вернуться в клинику «Валле Джулия», и я помогала Бетти собирать его вещи. Мы привыкли, что он постоянно лежит в больнице, и уже не видели в этом ничего необычного. Марио отправлялся в клинику в шестой раз, и в самой закрытой части здания для него выделили отдельное крыло с гостиной для приема посетителей и комнатами для гостей, желающих остаться на ночь. Ухаживать за ним должна была личная сиделка.
Бетти всем рассказывала, будто Марио ложится в больницу, чтобы сбросить вес для нового фильма, но из подслушанных разговоров и осторожных расспросов я знала: его здоровье снова в опасности. От бесконечного пьянства у Марио начались проблемы с сердцем, печенью и сосудами, и он нуждался в долгом отдыхе и лечении. Для полного выздоровления требовалось много времени, и домой его ожидали нескоро. Неудивительно, что Марио прощался с нами, словно навсегда: пожал Пепе руку, обнял обеих гувернанток, улыбнулся мне.
– Берегите детей и Бетти, – сказал он нам. – Я на вас рассчитываю – вы это знаете.
– Конечно… Обещаем… – говорили мы в ответ.
Друг Марио, доктор Сильвестре, заехал за ним на своем автомобиле и теперь ждал перед крыльцом.
– Тебе пора ехать, – сказала Бетти, прильнув к Марио для последнего поцелуя.
Он повернулся было к двери, но застыл на месте, словно хотел еще что-то сказать, затем пожал плечами, опустил голову и, не говоря ни слова, пошел к машине.
Мы знали, как ненавидит Марио лежать в больнице. Он был беспокойным пациентом, быстро уставал от однообразных серых дней и бесконечных процедур и рвался домой. А в тот раз ему, должно быть, приходилось особенно тяжко: он наверняка догадывался, что на вилле не все в порядке. Почти сразу после отъезда мужа Бетти слегла с температурой и сухим кашлем и не могла его навещать.
Всего через неделю Марио уже звонил Бетти и жаловался, что доктора совсем его замучили и дольше терпеть он не может. Она пыталась спорить, но Марио объявил, что уговаривать его бесполезно – он продолжит лечение дома, в кругу семьи.
– Ничего не могу с ним поделать, – беспомощно вздыхала Бетти. – Да мне и самой хочется, чтобы он вернулся домой и мы виделись каждый день.
Синьор Ланца хотел приехать на следующее же утро, и все мы готовились к его возвращению. Пепе варил легкие овощные супы и запасался постным мясом и белой рыбой, чтобы помочь хозяину соблюдать диету. Все слуги сидели на кухне и обедали, когда в прихожей наверху зазвонил телефон.
– Я подойду.
Но телефон смолк прежде, чем я успела встать со стула. В следующую же минуту раздался крик, а затем глухой удар. Мы с Пепе бросились наверх. Бетти лежала на полу, рядом валялся телефон.
– Что такое? Что случилось? – спрашивала я, опускаясь рядом с ней на колени.
Бетти смотрела на меня широко распахнутыми невидящими глазами. Рот у нее был открыт, но она не могла произнести ни слова.
– Синьора… Бетти, Бетти…
Пепе поднял телефон и прижал трубку к уху.
– Алло, алло! Кто говорит?.. доктор Сильвестре?.. Нет, синьоре, она в обмороке. Простите, что вы сказали?.. Что?.. Нет… Нет…
Голос у Пепе дрогнул, и он оперся рукой о стену, чтобы не упасть. Но прежде чем я успела спросить, в чем дело, Бетти издала страшный, душераздирающий вопль и принялась корчиться и биться головой об пол.
Я навалилась на нее всем телом, пытаясь ее удержать, однако она упрямо рвалась из моих рук и продолжала биться головой о мрамор.
– Скажи доктору, чтобы немедленно ехал сюда! – крикнула я Пепе. – И ради бога, пусть поспешит! Иначе она себя изувечит!
Слава богу, детей дома не было, и они не видели мать в этом ужасном состоянии. Остальные слуги окружили нас и растерянно смотрели, не зная, чем помочь.
– Что случилось? – спрашивали они. – Что с ней?
Пепе смотрел на меня, но слова его были обращены ко всем.
– Синьор Ланца умер, – только и сказал он.
Сначала мы не поверили. Потом нас захлестнуло горе. Одна горничная упала на колени и закрыла голову накрахмаленным передником, чтобы заглушить рыдания. «Это невозможно, – повторяли мы снова и снова. – Доктор Сильвестре что-то напутал. Марио умер? Быть не может!» А горничную продолжали сотрясать рыдания.
Сначала мы не поверили. Потом нас захлестнуло горе. Одна горничная упала на колени и закрыла голову накрахмаленным передником, чтобы заглушить рыдания. «Это невозможно, – повторяли мы снова и снова. – Доктор Сильвестре что-то напутал. Марио умер? Быть не может!» А горничную продолжали сотрясать рыдания.
Я оставалась с Бетти до самого приезда врача – лежала рядом и не давала ей шевелиться. Обезумев от горя, Бетти кричала: «Дайте и мне умереть! Дайте мне умереть!» А я могла только изо всех сил прижимать ее к полу и молиться, чтобы доктор Сильвестре скорее приехал и привез успокоительное.
Я осмелилась оставить Бетти, только когда доктор сделал ей укол и мы убедились, что лекарство подействовало. Остальные слуги собрались на кухне вокруг радиоприемника. Прозвучала песня Be My Love, а потом заговорил диктор: «Вы слышали голос Марио Ланца, скончавшегося сегодня от сердечного приступа в римской клинике «Валле Джулия». И лишь тогда мы поверили окончательно.
– Так это правда? Он на самом деле умер? – Я тяжело опустилась на стул.
– Да, правда, – ответил Пепе. – Мы его потеряли… мир его потерял.
Мы сидели вокруг кухонного стола и потрясенно молчали. У некоторых из глаз капали слезы, экономка рыдала в голос, горничные жались друг к дружке. Поглощенные собственным горем, мы совсем забыли про деда Сальваторе, который гостил на вилле, и только когда услышали, как он плачет в коридоре, поняли, что он узнал от кого-то из прохожих. Бедный старик тоже не мог поверить в смерть любимого внука. Мы помогли ему спуститься на кухню, чтобы он смог услышать официальное объявление по радио. «Сегодня в Риме скончался тенор Марио Ланца, – торжественно повторил диктор. – У него остались жена и четверо детей».
* * *Впервые я потеряла дорогого мне человека. Мою жизнь словно разорвали надвое: вот та часть, в которой был Марио, а вот новый отвратительный обрывок, где его нет. Я тосковала по нему до безумия – по его улыбке и веселым глазам, по голосу, который обволакивал меня, пока не начинало казаться, будто мы дышим с ним в унисон. Он принял меня в свою семью. Он столько для нас значил. А теперь его больше нет, и остались лишь горе и боль.
Первые несколько дней прошли, как в тумане. Кто-то, должно быть, сообщил матери Марио, Косте и всем людям, которые никогда его больше не увидят. Не знаю, кто. Моя жизнь сосредоточилась теперь на Бетти. Моим долгом было заботиться о ней, и я исполняла его неуклонно.
Поначалу доктор Сильвестре держал Бетти на снотворном, но не могла же она спать вечно. Рано или поздно Бетти просыпалась, не находила рядом Марио и вспоминала, что его больше нет. Тогда она горевала так, словно узнала об этом впервые: раскачивалась из стороны в сторону и била по воздуху руками, с яростью в хриплом, надтреснутом голосе спрашивала, почему Марио не спасли, обвиняла в его смерти клинику, доктора Сильвестре, иногда даже мафию.
– Они убили его! – кричала она. – Зачем же они оставили жизнь мне?
Однако самое ужасное началось потом, когда привезли тело. Его выставили в открытом гробу посреди гостиной: лицо небритое и в синяках, живот раздулся, из ноздрей торчит вата, рот заклеен клейкой лентой. Это был не мой Марио, и смотреть на него было невыносимо. Но мне приходилось сидеть там часами и держать Бетти за руку, пока она всхлипывала, как раненое животное.
Приходили посетители, чтобы выразить Бетти соболезнования; она никого не желала видеть. Даже когда действие снотворного кончалось, ее сознание было замутнено лекарствами и алкоголем, и она часто говорила о Марио так, словно он просто вышел на минутку из комнаты. Одурманенная барбитуратами, Бетти не хотела и слышать о похоронах или думать о будущем и предоставила слугам распоряжаться, как знают.
Никто не осмеливался сообщить детям. Я думала, это сделают гувернантки или доктор Сильвестре, а они, должно быть, надеялись, что Бетти скоро придет в себя и сможет им рассказать. Дети узнали сами: в одно ужасное утро Коллин забралась через окно в гостиную и обнаружила, что́ там лежит. Бедная девочка! Увидеть тело собственного отца… Мы все сбежались на ее крики, но были не в силах утешить ни ее, ни Элизу с Дэймоном и Марком.
Дети горевали искренне и безутешно. Наверное, их горе и вывело меня из оцепенения. Все эти дни я не могла плакать, теперь же глаза у меня почти не высыхали. У Пепе всегда была наготове стопка носовых платков – тщательно выглаженных и хранящих аромат пищи, которую он готовил. При виде меня Пепе доставал очередной платок из кармана и вкладывал мне в руку.
Марио Ланца оплакивали и за пределами виллы Бадольо. К воротам подходили люди и оставляли букеты с короткими грустными записками.
– Это потому, что они его любят, – промолвила Бетти, когда я рассказала ей о букетах. – Все его любят.
Шел дождь, цветы гнили, но мы не находили в себе сил их выбросить.
К нашему облегчению, вернулась мать Марио. Горе Марии Кокоцца было велико, однако она не была сломлена и быстро взяла на себя роль хозяйки. Она не сидела подолгу рядом с телом сына и тут же отвергла нелепое предложение похоронить Марио в Неаполе подле его кумира Карузо.
– Мы заберем его с собой в Америку, – решила она. – Мой Фредди возвращается домой.
Но сначала Марио отпевали в Риме, и оплакивать его вместе с нами пришло, казалось, полгорода. С самого раннего утра перед виллой начали собираться люди. Некоторые пели тихими, печальными голосами. Когда рассвело, ворота открыли, и пришедшим позволили войти, чтобы расписаться в книге соболезнований и проститься с телом. Люди проходили по дому Марио в скорбном молчании, и мы слышали только звук их шагов и странные, приглушенные рыдания.
Я закрылась с Бетти в комнате, чтобы одеть ее к заупокойной мессе. Обычно она выбирала костюм и прическу вместе со мной, но сегодня сидела за туалетным столиком, безразличная ко всему, и почти не размыкала губ, пока я пудрила ей лицо и делала макияж. Я укутала Бетти в меха, чтобы никто не заметил, как она исхудала, а ее красные, опухшие глаза спрятала за темными очками и черной вуалью. Потом я помогла мальчикам застегнуть нарядные пиджачки, а девочкам – надеть платья и повязать белые кружевные косынки. Не знаю, вполне ли они понимали, что происходит, хотя мы и пытались им объяснить.
– Вы очень красивые, – прошептала я. – Папа бы вами гордился, если б мог вас видеть.
Перед самым уходом я покрыла голову черным платком и натянула старое пальто из серой шерсти. Я должна была повсюду следовать за Бетти – носить за ней сумочку, подавать бумажные салфетки, а если понадобится, то и поддерживать, чтобы она не упала.
Утро подходило к концу, когда Марио Ланца в последний раз покинул виллу Бадольо. Гроб везли в базилику в стеклянном экипаже, запряженном четверкой вороных лошадей с плюмажами, а путь ему освещали вспышки фотоаппаратов. Вдоль улиц неподвижно стояли тысячи безмолвных людей со склоненными головами. Они его любили. Мы все его любили.
Рядом с базиликой тоже ждали фотографы, а на крыльце, перед украшенным высокими белыми колоннами входом, стояли сотни простых людей. Поддерживая Бетти одной рукой, доктор Сильвестре помог нам пробраться сквозь толпу.
Месса была длинной и официальной. Бетти отказали в том единственном, о чем она просила, – услышать пение Марио. Возможно, если бы церковь наполнили звуки его голоса, поющего «Аве Мария», мы смогли бы в последний раз почувствовать близость к нему. Но священник не согласился поставить пластинку, сославшись на церковные правила, и на мессе пел какой-то итальянский баритон с хором. Хотя пел он хорошо, все-таки это был не Марио, и нам казалось, что мы его предали.
Бетти ни на минуту не отпускала от себя детей – держала Марка за руку, брала Элизу к себе на колени. Все четверо сидели серьезные и притихшие, щеки у них блестели от слез. Рядом плакала, закрыв лицо платком, Мария Кокоцца, и пристально и непонимающе смотрел на гроб дед Сальваторе. «Фредди, Фредди, дружочек мой!» – воскликнул он, когда гроб приготовились унести.
Всю эту долгую и ужасную мессу, сидя на жесткой скамье, я пыталась представить себе наше будущее. Что станет с Бетти и детьми? Со мной? С Пепе? Теперь, когда Марио больше нет, что будет со всеми нами?
Arrivederci, Roma[51]
Все, что осталось от жизни Марио в Риме, завернули и упаковали в чемоданы, чтобы отвезти в Америку вместе с телом. Я собирала вещи Бетти с особым усердием: прокладывала платья папиросной бумагой, набивала скомканной газетой туфли и сумочки, чтобы не потеряли форму, аккуратно сворачивала шелковую и шерстяную одежду, запирала на ключ шкатулки с драгоценностями. Я пыталась представить себе то место, где их распакуют, не забывала и об американской горничной, которая увидит, как я все уложила. Я старалась, чтобы каждую вещь можно было найти в любой момент, хотя и не верила, что Бетти когда-нибудь оправится и сможет снова носить изысканные наряды.