— Скажи нам… Скажи!.. — гудели голоса.
А он хрипло и отрывисто повторял:
— Молитесь… кайтесь, — словно дирижируя, махал руками с крючковато сложенными пальцами и все повторял: — Благослови, Господи. Господь благословит.
Толпа бурно влеклась за ним, хватала за рясу и руки, а владыка неуклонно смотрел через них и бросал краткие слова, и эти слова утопали в шарканье ног по плитам паперти, в гуле просьб, жалоб и неумолчного режущего слух трезвона.
— Вера — прибежище наше… Не пещитеся о многом. Едино на потребу…
— Позвольте! Позвольте! — гудел большой дьякон, раздвигая перед владыкой людей, освобождая путь к карете.
Через мгновение гордый старик, поддерживаемый руками служек, полез в поданную карету, напоминавшую катафалк.
— Освободить проезд! Дать проезд! — голосил толстый полицейский, освобождая дорогу.
Только катафалк втянулся через ворота на Монастырскую улицу, как проход сомкнулся, и толпа водоворотом ринулась через железные врата из монастыря прочь, и через пять минут церковный двор вновь опустел. Только несколько человек остались неприкаянно по нему бродить.
Во всей этой суете Бакчаров позабыл, зачем он сюда пришел, и, как только храм оказался свободным, рассеянно вступил под низкие массивные своды.
В душном опустевшем храме горели паникадила, и от самой паперти до амвона и царских врат была все еще расстелена красная архиерейская дорожка. Подсвечники обтекали воском, и висел сгущенный дух покинувшего храм народа.
Бакчаров, чувствуя себя с похмелья неловко в храме, подошел к центральной Казанской иконе на аналое, неуклюже перекрестился, прикоснулся губами к зацелованному образу и надолго прильнул к нему липким холодным лбом. Потом выпрямился, обернулся, как ребенок, окинул своды беспомощным взором, почувствовал себя глупо и неуютно, вздохнул и, осторожно ступая, пошел прочь. Только он хотел выйти под колокольню в притвор, как одна древняя богомолка, сидящая на лавке у дверей, протянула руку, останавливая его.
— Токмо в монастыре упасение! — испуганной скороговоркой сказал старуха. — Нет в миру правды! Токмо в монастыре упасение!
Бакчаров, желая поскорее уйти, пятясь к выходу, быстро покивал, поблагодарил за совет и поспешно покинул храм.
Во дворе он вспомнил о цели визита, стал раздавать милостыню и задавать попрошайкам один и тот же вопрос. Потом вышел за ворота и остановился возле нищего, мимо которого проходил в этот день как минимум пару раз.
Под тополем у дороги, на сырой земле сидел дед, высокий, сухой, весь в морщинах, с пустой неухоженной бородой — ненужный старик, каких множество на Руси. Глаза были полуоткрыты. Он сидел возле перевернутой лохматой шапки. Сердце защемило у Бакчарова, когда он узнал в нем своего верного ямщика. Он вспомнил, как Борода поил его хвойным отваром и как утешал его и пел мягким басом свои тихие песни. Перед ним далеким сном всплывали таинственные воспоминания о добром великане, несущем его по лесистым горам, переступающем сибирские реки. Он вспомнил, как доверял этому деду и что ямщик был для него в дремучей тайге самым дорогим существом. И вот теперь старик с почерневшим лицом и слипшейся бородой полулежал под деревом у беленой монастырской стены и молча ждал, когда ктонибудь сжалится и бросит монету в его ямщицкую шапку.
— Ямщик! — крикнул Бакчаров с надрывом, не в силах подойти ближе. — Федот! Федот!
Старик медленно повернулся и чуть сморщился, подслеповато моргая выцветшими глазами и глядя снизу вверх на растерянного интеллигента в очках и длинной шинели до пят. Взгляд у старика был глубоким, проницательным и казался до боли родным господину учителю.
— Аа, баре! — грустно обрадовался бродяга. — Какой такой Федот? Твойот ямщик, Борода ему прозвище. Гордо прозвище. Хозяин тайги, величали его. У нас с ем тепереча имя одна, — тезки мы, а прозвание разная, Федот, баре, Федот, да не тот, — басовито бормотал Борода, явно думая, что учитель случайно наткнулся на него, идя в храм. — Кобылато моя издохла. Ты вот башь, какой энто Борода? Не оной ямщик я…
— Что ты такое говоришь, дядя Федот! — едва выдавил из себя Бакчаров. — Пойдем, я гденибудь устрою тебя.
Ямщик, кряхтя, невесело рассмеялся.
— У самихто, чай, не богаче нашенского буде. Аль я не учул чего?
— Да уж, — вздохнул учитель, — не богаче.
— Подай, баре, пять копеек, а завтра, бог дасте, я пойду батраком наймусь.
— Борода, — нерешительно спросил Бакчаров, — помнишь разговоры о том, кто следовал за мной?
Старик покивал печально.
— Кто он?
Ямщик нахмурился, глядя в сторону, почмокал ртом и тихо ответил:
— Таки глазасты, баре, а не башь, кака в тайге скверна водила нас.
Бакчаров задержал дыхание, а ямщик поудобнее устроился, опустил веки и засопел раздувая губы, так будто задумался или мгновенно уснул.
— Кто он? — повторил Бакчаров.
— Тебе говорят, Пабн ему прозвище — лесное чудище. Слыхали уж, анделы в Китаях, каки люты бес нас в тайге пужа.
— Как же мне отделаться от него?
Борода вздохнул и надолго замолчал.
— Ступай, баре, за Мухин бугор к старцу Николе, тот святый, он Бога помолит. Идииди к старцу, пущай и за мене помолится непутевого…
Еще чегото бормоча, Борода опустил тяжелую голову, уперся подбородком в грудь, надул губы и продолжил дремать.
Бакчаров постоял еще возле него в замешательстве и терзаниях. Протянул руку к безжизненному плечу, чтобы пробудить своего бывшего возницу, но тут же в нерешительности отпрянул. Учитель высыпал в ямщицкую шапку свои последние деньги и, пряча руки в карманы, быстро пошел вниз по Монастырской улице.
Дома Дмитрий Борисович продолжал угрюмо молчать, сидел за столом и царапал карандашом. Чикольский пару раз пытался завести разговор, но получал на все свои вопросы сухой исчерпывающий ответ, и разговор не двигался дальше. Бакчаров сидел в подавленном настроении и делал вид, что работает.
От своих мыслей он отвлекся, только когда до его рабочего места из кухни дотянулся запах кофе. Он повел носом, но тут же упрямо сделал вид, что ничего не заметил, и продолжил бездумно писать, зачеркивать и снова писать.
— Дмитрий Борисович, ваш кофе, — сказал спустя минуту поэт и поставил рядом с Бакчаровым железную кружку.
— Спасибо, Сеня, — отозвался Бакчаров, не отрывая глаз от бумаги.
Он спиной почувствовал, как Чикольский повеселел.
«И откуда у него кофе?» — подумал Бакчаров.
Учитель сосредоточенно пил кофе, щурился от душистых кофейных паров и размышлял о том, что, может быть, навестивший его на днях гимназистский учитель, представившийся как Адливанкин, был прав и как только он приступит к занятиям, всю смуту и все терзающие вопросы словно рукой снимет. Он решительно обернулся.
— Знаешь что, Сенечка, я был не прав, — спокойно сказал Бакчаров. — Прежде всего в том, что так подло и недостойно бросил тебя в ужасной ситуации.
Чикольский рот открыл от удивления, моргая и силясь чемуто немедленно начать возражать. Причем обнаружилось, что у поэта стало не хватать одного зуба с левой стороны.
— Нет, постой! — выставив ладонь, пресек его потуги Бакчаров. — Это еще не все. Я вообще не имел права ввязывать тебя в свои безумные игры. И впредь прошу тебя забыть о них, как о нелепом сне, и более этих вопросов не поднимать. Плюс ко всему я, как твой старший товарищ и гость, прошу тебя, без обсуждения, отныне спать на кровати, а мне уступить диван.
Глава шестая Воин из Ольвии Понтийской
Шел пятый год жизни Клеопы и Олимпиады в Милите. После утренней молитвы Олимпиада собиралась идти домой, как вдруг чьято рука крепко схватила ее за плечо. Она испуганно обернулась и увидела, что это сам еписком Милита.
— Что вы хотели, владыка Антипатр? — спросила она, поклонившись.
Он долго смотрел на нее загадочным взглядом, ничего не говоря.
— Был голос, и слышно было его дыхание, — сказал ветхий сгорбленный старик с широкой лентой омофора на плечах.
Она вопросительно посмотрела на него.
— О чем вы, владыка?
— На наречение в дьяконисы ты говорила, что жена недостойна полноты благодати, ибо через жену пал в раю человек…
— Но разве это не так? — удивилась ученая дева.
— Так, — согласился с ней старец и добавил: — Но что удивительного в том, что пал слабый пол, если падает и сильный? Жещине есть оправдание в ее грехе, а мужчине нет. Ее соблазнило творение высшего порядка, высший из ангелов тьмы! А мужчина был соблазнен одной только Евой. А она была обманута падшим архангелом. И если муж не смог противиться творению, слабейшему себя, то как могла бы Ева противиться высшему существу? Сие есть оправдание женщины! А теперь ступай, — сказал Антипатр, открыв ей свое знание.
Олимпиада прошла по улицам Милита вверх к римскому кварталу. По дороге она купила для Клеопы новые сандалии и наконец вошла к себе в дом. Внутри было тихо и прохладно, и никого, как ей показалось, не было.
Она поднялась на второй этаж и поставила новые сандалии перед дверью Клеопы. Вдруг послышался мерный стук. Она насторожилась и, пройдя через зал, подошла к часовне — пустой комнате с небольшим алтарем. Стук доносился оттуда. Девушка прислонилась к стене у входа в комнату и затаилась. Стук внезапно прервался.
— Клеопа? — тихо спросила она. — Братья?
Олимпиада сделала шаг в часовню и с облегчением выдохнула, увидев прижавшуюся к стене напротив Клеопу.
— Ох! — уже легче выдохнула она. — Ты чего меня так пугаешь?
Но внутрь не шагнула, так как сестра ее была бледной и напуганной. Клеопа боязливо поглядывала в глубь комнаты. Сердце Олимпиады вновь заколотилось, и она вошла внутрь.
Там был Авл. Он так изменился, что его едва можно было узнать. Могучий воин сидел в доспехах центуриона прямо на алтаре. В руке Авла был длинный кинжал, которым он и постукивал.
— Вы арестованы! — сказал центурион Авл.
Олимпиада почувствовала, что ктото стоит сзади, и по ее спине пробежал холодок. Она обернулась и увидела, что выход из помещения охраняют два легионера.
Олимпиада немного помолчала, после чего спокойно заговорила.
— Я желаю предстать перед правителем Милита! — сказала она.
— Это возможно, но только после того, как я вернусь в Понт Эвксинский и смогу забрать вас из предварительной ссылки, — объявил Авл.
— Предварительным может быть только заключение в крепость, но не ссылка! — воскликнула Олимпиада.
— Время покажет, — улыбнувшись, ответил Авл. — Взять их!
— Бежим! — крикнула Олимпиада и рванулась к дверце черного хода в другом конце комнаты. Клеопа бежала перед ней и, пока она открывала дверь, Олимпиада развернулась и преградила путь воинам. Ее схватили, а Клеопа выскочила на узкую лестницу, ведущую в сад. Стоило ей сунуться на улицу, как она, малая ростом, больно ударилась головой о бронированную грудь подстерегавшего внизу воина.
— Вы отправитесь со своей служанкой в Ольвию кораблем, — говорил Авл, — там я служил несколько лет и имею некоторые связи. В округе Ольвии полно варварских племен, но сам город и подступы к нему хорошо защищены, там лучшие и всегда свежие войска. Это настоящая крепость, и бежать не сможет никто. Вы будете дожидаться меня там, пока мои центурии не вернутся в Понт, чтобы сменить гарнизоны.
Вечером их тихо увезли в Эфес, где посадили на корабль, и никто из местных христиан даже не узнал, куда подевались молодые диаконисы. Под конвоем четырех лучших воинов Авла они отправились в далекий путь с письмом к наместнику Ольвии, в котором была просьба центуриона сохранить пленниц до его прибытия.
Так закончилась жизнь Клеопы и Олимпиады в Милите.
Глава седьмая Мухин бугор
1
Сизо сгущался вечер пасмурного дня, когда учитель покинул трущобы. И вот уже кончались покосившиеся избы, заборы и гнилые скотные постройки. Перед ним открылся тоскливый пустырь. В потускневшей дали темнел промозглый осиновый лес, над ним мутное и пустое небо. По сторонам серые проталины, покрытые снежной корочкой кочки, дрожала от сырых порывов поблекшая полынь, впереди чернела дорога и пахло весной.
На дороге виднелись понурые фигурки трех темных баб с большими головами от плотно повязанных платков. Шли они, как ходят на Руси только странницы да паломницы, — друг за дружкой на равном расстоянии. Они медленно, словно ползком, спускались с плоского Мухиного бугра по извилистой дороге, топая в больших тупоносых валенках, и не столько опирались, сколько просто втыкали перед собой в грязь свои тонкие белые палки.
Когда Бакчаров с ними поравнялся, путницы, не поднимая глаз, кланялись в знак молчаливого приветствия незнакомцу.
— Извините, — остановился Дмитрий, поправляя очки, — эта дорога ведет к старцу Николаю?
— К старцустарцу, — не останавливаясь, продолжали кивать путницы и, как три плывущие по течению коряги, миновали два бесцветных стеклышка учительских очков.
За плоским холмом, еще встарь получившим название от местного разбойника, под обрывом скользил в зарослях ивняка ручей, и среди прутиков на его берегу прятался похожий на старую баньку ветхий, гнилой, покосившийся теремок с прогнувшейся под мокрым снегом крышей, почти касавшейся земли.
Бакчаров потоптался возле домика, хмурясь и слушая, как хрипло и тревожно кричат в ветвях вороны и спокойно журчит под избой ручей. Наконец он постучал в оконце. Тишина. Дмитрий Борисович подошел к низкой и широкой, как у сарая, двери с прибитым над ней восьмиконечным крестом и еще раз как следует постучал. Ответа вновь не последовало, словно там и не жил никто.
Учитель взялся за ледяную железную ручку и потянул дверь, она будто бы не была на засове, но и открываться упрямо не пожелала. Бакчаров дергал, а она, едва поддавшись, захлопывалась опять. Только услыхав чейто немощный вздох, он понял, что дверь изнутри усиленно держат.
— Кто там? — отпрянул учитель так, словно сам принимал незваного гостя.
— Ступай, ступай, отсюдавай, — проскрипел изза двери неприветливый голос.
— Пришел к вам, батюшка, за советом, — с интонацией доброго странника пропел Бакчаров.
— Давайдавай! К ведьме ходил, — ядовито напомнил скрипучей скороговоркой хозяин, — вот и ступай к ней. А ко мне нечего ходить. У меня и без тебя только грех один.
— Пустите, отче, ради Христа прошу, — тем же смиренным голосом промычал гость. — Имею непобедимое желание беседовать с вами.
— Ради Христа? — словно не поверив своим ушам, переспросил старец. Дверь скрипнула, и перед виновато улыбающимся интеллигентом появился тощий косматый старичок в засаленной рубахе до колен.
— Подрясника у меня нет! — то ли посетовал, то ли предупредил старец.
Уже темнело, когда учитель вошел в холодный, ненатопленный брусчатый сарай, а босой костлявый хозяин протопал вглубь, залез на широкую лавку, забился в угол и укутался громадной овчиной, так что остались только одна борода, два глаза и торчащие космы воздушной седой шевелюры.
— Беседовать, значит. О чем же? — быстро спросил он, высоко подняв брови и заведя глаза вбок так, будто ему чтото послышалось.
Бакчаров чувствовал, что прозорливый старик хочет от него поскорее избавиться. Именно это не позволяло ему начать говорить, и он сидел на скамеечке, растерянно осматривая отшельнический приют.
— Ну, говори же. Выгоню!
Бакчаров засуетился, кашлянул в кулак, и ему в голову пришла лукавая мысль. Выдумать подложный, якобы давно мучающий его духовный вопрос, а о своих настоящих бедах осторожненько промолчать.
Он сел прямее, отвел в темный угол глаза и, терзая в руках фуражку, сказал:
— Можно ли читать «Господи помилуй» не сорок, а двадцать раз?
— Изыди вон! — лаконично ответил старец, вытащил костлявую руку и потыкал кривым пальцем на дверь.
Бакчаров испуганно встряхнул головой, как делают псы после купанья, и извинительно замахал рукой.
— Проститепростите, отче, я не об этом хотел спросить! Меня преследует и мучает один страшный тип… В общем, один человек, — залепетал он сбивчиво. — Преследует от самой Варшавы. Когда я переваливался через Урал, то в тайге старуха какаято, богомолка, лечила меня отварами и все тревожно твердила о какомто там злодее, который преследует меня по пятам. Как там его? Темнорот, Темноглот, Темнопуз… Не помню. И вот мне чудится, словно этот человек… Его, кстати, так и зовут — Иван Человек… Будто он и есть тот самый проклятый Паб… Пан… Пабн Темнопуз… Пабн Темнобрюх! Вот.
— Что? — прищурившись, удивленно или даже испуганно протянул старик, крепче запахнулся в овчину и вжался в свой угол. Вид его резко изменился, лицо потемнело, и в остром взгляде сердитых глаз задрожала задумчивая тревога или даже страх, словно он вспомнил о чемто, о чем никогда уже не желал вспоминать.
— Ты кто? — резко принялся пытать он. — Ссыльный? Клятвопреступник? Расстрига? Еретик?!
— Не все ли равно? Ну учитель я.
Бросив вправо и влево настороженный взгляд, старик вполголоса строго, почти гневно и очень быстро заговорил:
— Аа! Тебя, никак, подослали искушать меня! Кто тебя подослал ко мне? И почто ты вообще приехал? — он говорил словно сам с собой. — Чего ради притащил его к нам?!
— Кого его?
Старик замер. Вдруг как подскочил, скинул с себя овчину и схватил Бакчарова за рукав. Учитель от неожиданности встал, а старец, толкая его в грудь пальцем, оглушительно зашептал:
— Встань на колени, молись! Кайся пред Богом Вседержителем, где ты слышал о нем, от кого? А, еретик? Тебе ли, червь, называть имена, суть коих недоступна таким, как ты! Молись!