Старик замер. Вдруг как подскочил, скинул с себя овчину и схватил Бакчарова за рукав. Учитель от неожиданности встал, а старец, толкая его в грудь пальцем, оглушительно зашептал:
— Встань на колени, молись! Кайся пред Богом Вседержителем, где ты слышал о нем, от кого? А, еретик? Тебе ли, червь, называть имена, суть коих недоступна таким, как ты! Молись!
Бакчаров отдернул руку.
— Какое право вы имеете относиться ко мне презрительно и грубо? — брякнул он и, толкнув скрипучую дверь, покинул избу и стал карабкаться через прутья, прочь от ручья и избушки.
Быстрым нервным шагом, разбрасывая отяжелевшие от влаги полы шинели, Бакчаров брел в сумерках через противный Мухин бугор обратно в город, маячащий перед ним черной полосой. Промозглый ветер завывал на вершине, колебались голые прутья кустов да отдавалось в ушах его собственное натужное дыхание. Голова его горела, а тело пробивал полевой ветер. Дмитрия Борисовича то и дело морозило, холодный пот ручьями бежал под шинелью, а внутри крутился вихрь сомнений, от которых сердце учителя разрывалось на части и холодела спина. Все эти дни он метался в этом затерянном чужом городе, словно душа неотпетого грешника, не понимая смысла бурных событий, происходящих с ним. И вот какойто полубезумный старикашка, к которому он и пошелто почти случайно, ведет себя так, будто знает ответ на все, что его терзало! Бакчаров был уверен, что останься он еще хоть на минуту, и ему наверняка объявили бы, что Иван Александрович какойнибудь бес или, чего доброго, сам дьявол.
Бакчаров перешел по узкому мосту через Ушайку, вышел на Акимовскую и заглянул в какойто украинский шинок на краю города. Там он выпил на одолженные у Чикольского копейки три рюмки горилки и, внутренне оцепенев, в ужасе бегом побежал обратно через мост на Мухин бугор.
— Вернулся, значит! — сердито встретил его старик.
— Умоляю, отче, спасите меня от него! — упал Бакчаров на колени и подполз к лавке старца.
— Мне про преследователя твоего все ведомо, — тихо бормотал старик скрипучей скороговоркой. — Страшишься его — и верно страшишься, только самого страшного не разумеешь. Сядь, овца заблудшая.
Бакчаров уселся на пол, подобрал под себя ноги и положил руки на его лавку. Старик был спокоен и хмур. Раздражение его как рукой сняло, похоже, он был доволен, что строптивый гость воротился. Он положил свою легкую, немного дрожащую кривопалую старческую кисть на молитвенно сложенные руки учителя и заговорил глухим голосом:
— Не ведаешь ты, яко сам ведешь за собою зло сие. От Бога отрекся, вот и поволочился за тобою. Церковь врата адовы не одолеют — она есть ладья непотопляемая. Диавол же чудище морское и во след его гонится. Только и ждет, когда кто изринется за борта церковныя.
— Отче, неужто называющий себя Человеком и есть сам князь мира сего — дьявол? — испуганно перебил учитель.
Старик задумчиво помолчал, уставившись в пустоту. Рука его старчески тряслась, волосы негустой бороды шевелились на скулах и губы дрожали.
— Я не сказал этого! Однако же ведаю, — тяжело, с надрывом, словно поднимаясь в это время в гору, заговорил старец, — что есть он возмутитель жизни, ходит он, возмущая род людской. Все сие, чадо, ты сам видел. Понять ты должен, что Сын Божий глаголет: «Грядущаго ко мне не изгоню вон». Церковь святая, вот прибежище твое!
— Но кто же он?
Старик, грозя пальцем, прошипел тихим голосом, словно боясь, что их подслушают:
— Еще говорю тебе: не твое это дело, отверженик, задавать вопросы сии! Разумей это и — оставь меня! Бог благословит. Иди, иди с Богом!
Бакчарову показалось, что глаза старца налиты страхом, темные его зрачки странно трепетали, словно опасаясь соглядатаев врага. Учитель поблагодарил старца и, немного огорченный размытой беседой, хотел уйти, но старик остановил его:
— Погоди! Что ты еще можешь сказать?
Учитель потупился и задумался. Ему казалось, что он получит тот же самый общий ответ, если задаст свой главный вопрос. Но он собрался с силами и задал его:
— Как мне освободиться от него, чтобы он более не издевался надо мной?
Старец беспокойно дернулся, но остался сидеть в углу, напряженно глядя в сторону.
— Он суть — веселящееся зло лесное, ужас на смертных наводящее. Первоначальный дух смуты, вечно скитающийся по лесам и полям прислужник и друг Денницы, — скороговоркой прошептал старик, и рука его задрожала сильнее, а в чутких глазах вдруг блеснул гневный огонь.
Теперь Бакчаров с изумлением ловил взгляд этих странных отвлеченных глаз, они бегали, мигали так, будто избушку окружали подползающие враги, а он пытался уловить слухом их шорохи.
— Как мне победить его, что должен я сделать? — молил старца Бакчаров.
Старик нервно застучал ладонью по лавке и заговорил еще торопливей, глотая слова:
— Богу — вера нужна, а не суета дел мирских! Видел я таких, как ты: людей учить вознамерились, о помощи людям радеете, а себе помочь не можете! Ходите, смутьяны, мытаритесь, выспрашиваете, обременяя совесть чужую, сами же зло за собой по пятам ведете и на города и веси наводите. Молитва Иисусова в сердце должна быть! Бог наш чистоты и ясности душевной требует, а вы засоряете души хитростями словосплетений диавольских!
— Так вот я и хочу ясности! Я же должен знать, с кем дело имею. Он ведь погубит меня!
— Давно все сие известно. От древних еретиков идет молва сия! Я — знаю! Зрел, зрел я твое чудище. Человеком, значит, себя называет. Ишь, чего удумал, враг лукавый, окаянный бес лесной! И кто послал тебя влачить его за собою и изливать яд его на души людские?
Бакчаров напряженно ловил его слова, но беглые фразы старца часто сбивались и перескакивали с мысли на мысль, и, наверное, большую их часть учитель просто не понимал и не мог запомнить.
— Ходит, ходит по лесам и долам злой дух Темночрев. Из века в век, вот уже тысячи лет, от самого Адама не имеет дух сей покоя. Как, как обуздать его? Никто не ведает. Он суть злая напасть на обуянных страстью к дщерям человеческим. Он и сам охотник до плотских утех и соития с человеками. Ждетждет не дождется он, когда Русь православная вновь, аки в древности, станет обиталищем леших и пастбищем всяческой нечисти, а он будет их пастырем. Часто творит он в среде людской смущения разные, устрашая людей своими искусными чародеяниями и кошмарами. Бывает столь яростен и свиреп, что и во гроб загонит грешника безо всякого покаяния. Куда бы ни поехал он, куда бы более ни сокрылся — все одно за ним следовать будет. А наипаче желает он обрушить грешника в юдоль мрака вечного…
— Нет мне спасения, — обреченно потупившись, проговорил Бакчаров.
— Должно устоять в свете, — возразил старец. — Верой, молитвой и добрым делом устоять. А коли не оставит тебя, то, как крест свой, прими его искушения. Через то и спасешься.
Старец медленно перекрестился.
— Не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго, — сказал он и вновь обратился к учителю:
— Свирепое, свирепое божество сей Пабн твой.
— А разве есть другой бог, кроме Пресвятой Троицы? — окончательно запутался Бакчаров.
— Апостол рече: Аще и есть тако называемые боги, или на небеси, или на земли, — яко есть боги мнози, и господие мнози, — но у нас един Бог Отец, из него же вся, и мы у него, и есть Господь Иисус Христос, им же вся, и мы тем.
Он замолчал, глядя в сторону. Бакчаров смотрел на него с открытым ртом, и ему было страшно. Старик опомнился и медленно перекрестил застывшего перед ним учителя.
— Как имя у ангела твоего заступника на небеси?
— Дмитрий Солунский.
— Святый великомучениче Димитрие, моли Бога о нас! — перекрестился старец Николай, сунул руку под лавку и достал холщовый мешочек с чемто легким и шуршащим и, развязав, предложил учителю угоститься. Бакчаров сунул в мешок руку и вытащил ржаной сухарик.
— Спаси Господи, — удивился учитель подарку.
— Во славу Божию, во славу Божию, — укладываясь на той же скамейке, пробормотал старец. — А теперь затопи мне печурку, погрейся сам и ступай с Богом, — попросил он и, пока гость ковырялся с затопкой, мирно уснул, скорчившись на голой лавке под овчиной.
Бакчаров не хотел покидать старика и его убогую избушку. Так и уснул на полу у печи, укрывшись шинелью. Еще до рассвета тихо, чтобы не разбудить старца, он вышел на улицу и поежился от холодной ночи. Было свежо, и пахло рассветом, но учитель все же заставил себя спуститься к ручью, сесть на корточки, опустить руки в ледяную, ломящую пальцы воду и умыть припухшее, заспанное лицо.
2
Ясно и в то же время беспокойно было у него на душе.
В полдень того самого дня Бакчаров посетил местный магистрат, чтобы официально заявить о своей готовности приступить к работе, на которую его направило Министерство народного просвещения.
Магистрат представлял собой очень приличную спокойную деловую контору. Большой зал, тихо, как в библиотеке, обстановка имперской роскоши и благочиния. Кругом настольные лампы с плафонами цветного стекла, яшмовые приборы, лепнина на потолке, громадная, как перевернутая рождественская елка, хрустальная люстра, портрет государя размером с ковер и кокетливая горничная на высокой стремянке, бойко протирающая стекла пятиметрового книжного шкафа. Этакое чиновничье царство.
У Дмитрия Борисовича состоялся разговор с начальником отдела народного просвещения. Он поздравил учителя с выздоровлением, заявил, что наслышан о нем, и поставил перед фактом, что в субботу учитель читает открытую лекцию в университетской библиотеке на тему «Наука и сверхъестественное». Бакчаров подумал, что это давешний Адливанкин так за него постарался. Затем, так сказать, «для чистой формальности», начальник отдела попросил врачебное заключение. Это несколько обескуражило учителя, но он не подал виду и сказал, что завтра же постарается его занести.
— Простите, Дмитрий Борисович, чуть не забыл, — окликнул его начальник отдела. — Тут вам просили передать конверт, когда вы явитесь оформляться.
Бакчаров принял тугой пакет и убедился, что в нем деньги. Всего пятнадцать червонцев. Целое состояние.
— Кто это передал? — спросил он у начальника отдела.
— Некий господин. Он просил себя не называть.
— А он просил себя не описывать?
— Нет, господин учитель, этого он не просил, — честно признался чиновник и улыбнулся. — Одноглазый в купеческой шубе.
— Ясно, — усмехнулся Бакчаров. — Благодарю вас за все.
Выйдя на Новособорную площадь под снежную жесткую крупу, сыплющуюся по одежде и прыгающую под ногами, как миниатюрный град, Бакчаров всерьез задумался, где ему раздобыть это медицинское заключение.
Лечил его в Томске домашний доктор губернатора, и делать было нечего, надо было вновь идти в особняк по улице Набережной. Дмитрий Борисович поежился от мысли, что столкнется там с Анной Сергеевной, и двинулся вниз по Еланской улице мимо громады неоконченного Троицкого собора.
У парадного хода особняка, как всегда, дежурил усатый толстяк швейцар в пальто с лисьим воротом и фуражке с золотым галуном, больше похожий на генерала, чем сам генерал Вольский. Швейцар узнал учителя и очень высокопарно с ним поздоровался.
В гостиной к нему вышла Анна Сергеевна и мило предложила свою компанию. Она держалась скромно, общительно и печально, так, будто ничего между ними не произошло — ни дуэли, ни смерти сестры, ни дьявольского бала, на котором она так страстно его поцеловала.
— Анна Сергеевна, простите, — смущенно бегая глазами, начал Бакчаров, — вы тоже участвовали в подготовке той губительной бесчестной дуэли. Я даже сомневаюсь, что оскорбительная записка принадлежала ее перу. Это больше похоже на вас.
Повисло напряженное молчание.
— Я знаю, господин учитель, — отмахнулась она так, будто Бакчаров намекнул ей на неуместную деталь туалета. — Можно, я буду говорить пофранцузски?
— Нет, не стоит, ради бога, не стоит. — Бакчаров пристально смотрел на нее с горькой тревогой. — Вам не жаль сестру?
— Жаль, — кокетливо надув губы, призналась она и притворно потупилась. — Но ведь все это ради вас, Дмитрий Борисович…
Бакчаров не хотел продолжать этот бессмысленный разговор с одержимой, но сделал еще одну попытку добится от нее правды.
— В каких отношениях вы состоите с господином Человеком?
— Он мой, а я его, — таинственно улыбнулась девушка, и мечтательное томление застыло в ее раскосых аквамариновых глазах. Вдруг выражение их резко сменилось, брови поднялись домиком.
— Господи, мне так ее жаль, — брякнула она, плаксиво хмыкнула и вдруг невольно рассмеялась в платок.
— Хватит! — не выдержал Бакчаров. — Умоляю вас, прекратите!
Она убрала платок и откровенно заулыбалась, тем самым признаваясь, что просто дурачилась.
— Поймите, Анна, он чудовище! Он овладел вашей волей. Анна Сергеевна, заклинаю вас, услышьте меня. Он овладел вами! — сказал учитель, глядя на девушку с последней надеждой.
— Овладел, — жеманно призналась та и прикусила нижнюю губу.
По этому ее жесту Бакчаров понял, что все напрасно и ее нельзя ни в чем убеждать. Еще, чего доброго, доложит обо всем Человеку.
— Хотите сыграть в игру? — спросила Анна, подсаживаясь поближе.
Бакчаров встал и заходил беспокойно по залу, растирая висок. Девушка провожала его взглядом из одного конца зала в другой.
Через минуту вошел губернатор.
— Ах, Дмитрий Борисович, как я рад вас видеть! — хлопнул он в ладоши и наградил Бакчарова долгим рукопожатием.
Проходя мимо, Анна откланялась.
— Дада, спасибо, дорогая, — отпустил ее Вольский. — Господин учитель, пройдемте в столовую, сейчас подадут чай. Или, если угодно, кофе?
Бакчарову было нелегко смотреть на потерявшего дочь генерала. Добряк побледнел и, кажется, даже сильнее поседел, глаза его не могли найти себе места, так, словно это он был в чемто виноват перед учителем.
— Спасибо, Сергей Павлович, — скромно развел руками учитель, — но я, пожалуй, пойду. Мне, собственно, нужен ваш доктор. В магистрате требуют врачебное заключение.
— Какая наглость! — возмутился генерал, тряся брылами. — Что ж, он будет у меня в восемь часов вечером в субботу на партии в вист. Приходите, присоединяйтесь. Заодно получите вашу бумажку. — И вдруг без какойлибо паузы заговорил плаксиво. — Дмитрий Борисович, куда вы пропали? Мне пришлось многое пережить. Впрочем, вы все понимаете. Последнее время я по часу просиживаю в кабинете с револьвером у виска…
— О боже! Сергей Павлович, не надо так делать, — возмутился Бакчаров. — Ваша дочурка в Царстве Небесном, а вы хотите угодить в ад. Если вы застрелитесь, то вечно будете с ней в разлуке.
— Вы так считаете? — наивно переспросил генерал так, будто получил простой житейский совет.
— Я в этом убежден! — покачал головой учитель.
Бакчаров вышел от губернатора с тяжелым чувством. Он вернулся домой и вновь замкнулся в себе, как это часто случалось с ним с тех пор, как он поселился у Чикольского.
Поэт в этот день вел себя тихо, но вечером подсел к учителю.
— Что вы теперь думаете об Иване Александровиче Человеке? Кто он: бесовский магистр, астролог или индийский колдун?
— Сень, я, честное слово, хотел бы тебе сказать всю правду, но я и сам еще ничего не пойму, — грустно ответил Бакчаров. — Вчера вечером я посетил одного духоносного старца на Мухином бугре…
— Старца Николу? — воскликнул Чикольский.
— Да.
— И что же вам сказал преподобный батюшка? — загорелся от любопытства Арсений.
— Трудно сказать, — пожал плечами учитель. — Старец много о чем говорил. И мне кажется, что все это чистая правда.
Бакчаров задумался. После возвращения от старца ему не удалось поспать, он прилег на диван, заложив руки за голову и глядя в потолок.
— Мнето, Сеня, по большому счету все равно, кто он. Главное — это как освободиться от него. Я решил постараться его не замечать.
Бакчаров, лежа на спине, резко задрал голову и глянул на Чикольского, тот стал делать вид, будто все это время зачищал перо учителя.
— И что ты об этом думаешь? — спросил Дмитрий Борисович.
— Занятно, занятно, — серьезно покивал поэт Арсений Чикольский.
Подбородок и щеки были мокрыми под воротником, скулы щипал мороз, а ресницы слипались от инея. Бакчаров ехал к цирюльнику.
В пути он так озяб, что, когда поднялся на крыльцо и стал разговаривать через дверь с дочерью парикмахера, у него с трудом получалось выговаривать слова. Девушка в белом переднике распахнула дверь, запустила учителя и помогла раздеться.
— Благодарю, — промямлил смущенный Бакчаров.
Учитель почувствовал себя очень рассеянно и беспомощно. Она быстро лепетала, пшикая попольски, спрашивала о самочувствии, делах и даже брякнула, что была убеждена в кончине пана учителя. Ничему не удивляясь, озябшими руками Бакчаров снял очки, протер стекла и огляделся. В парикмахерской пана Тадеуша Вуйковского все было постарому, только шишковатая связка чеснока переместилась с порога на люстру и свисала теперь посреди комнаты.
Цирюльник принял Бакчарова с очень деловой радостью и тут же окружил клиента суетливой заботой.
По ходу бритья он все болтал о своей изгнанной дочери и при каждом польском «пш» плевал на запрокинутое лицо учителя. Время от времени он угрожал клиенту порезом, если тот продолжит ерзать на кресле. Он снимал очки и протирал их о покрывало учителя или прерывал работу, чтобы продемонстрировать подборку пожелтевших газетных вырезок с бесовскими подтекстами вроде: «…Четыре елки решено также установить жителями Елани. Так украшается Томск… Будут еще расставлены елочки гораздо интереснее — клином аж через реку, если слой льда аккуратно…» — и в этих кусках сообщений, по мнению внимательного поляка, путем нехитрого складывания первых букв каждого слова, газета тайно оповещала о бесчинствах орудующего в городе дьявола и давала дельные советы по ограждению от его лиходейств.