— Черт подери! Подумай, друг. Здесь для нас верная смерть. Именно для этого они нас сюда и загнали — умирать. Им на нас плевать с высокой горы. Честно говоря, им всегда было на нас плевать. Они просто хотят отправить на тот свет еще несколько амери…
Но Репп уже прислушивался к офицеру (Бухнер? похоже на то), который говорил сержанту:
— Пришли ко мне водителя и пулеметчика. Я хочу съездить на «кюбеле» на вершину холма и посмотреть, что задержало наших гостей.
— Командир, я могу взять нескольких парней…
— Я сделаю это сам, — возразил Бухнер.
Да, это точно был Бухнер. На Востоке он быстро заработал себе репутацию человека, который без всякой необходимости высовывается под огнем.
— Когда буду возвращаться, мигну фарами. Понятно?
— Так точно, господин майор.
И он уехал, а Репп вместе с «профессором» уселись в окопе.
— Мы не можем ждать, пока начнется бой. Тогда нам отсюда уже не выбраться. Мы просто разозлим янки, и они вышибут нам мозги, — сказал «профессор». — Они чуют запах этого золота.
Впереди раздалась сильная перестрелка. Должно быть, американская колонна наткнулась на какое-то сопротивление в деревне. Репп различал пулеметы и танковые орудия. Кто бы там ни остался, он сумел устроить неплохой бой.
— Мы как раз в зоне этого пулемета, — ответил Репп. — Он просто нас скосит, и все. Он сделает из нас отбивную. Расслабься пока. У тебя есть сигарета?
— Я не курю. Меня ранило в горло, и я потерял чувство вкуса сигарет.
— Эй, ребята, — крикнул сержант. — Будьте наготове. Спектакль начнется с минуты на минуту.
— Я ни черта не вижу, — заявил «профессор». — Им, наверно, действительно очень хочется получить это золото. Обычно они в темноте не наступают.
— Сохраняйте спокойствие, ребята, — тихо ворковал со стороны баррикады сержант, — не торопитесь.
— Слушай, ты, у нас даже нет оружия, — крикнул кто-то поблизости.
— О, мы не забыли про вермахт.
Репп услышал, как начали огрызаться МР-40. Он чуть не вздрогнул от звука выхлопа: одна из «пантер» запустила двигатель, чтобы оживить свою башню. Вторая последовала ее примеру, и с их стороны потянуло запахом выхлопных газов, а сквозь ворчание двигателя послышался глубокий стон — это начали разворачиваться башни, чтобы навести свои длинные 75-миллиметровые орудия на дорогу.
Внезапно над краем их окопа склонился человек.
— Вот, — сказал он, при этом его дыхание туманным облачком поднялось в морозном воздухе. — Когда-нибудь пользовались такой ракетной штукой? Наведите на цель через задний прицел и мушку на конце дула. Спусковой крючок наверху, вот этот рычажок, отведите его назад, чтобы взвести, и толкните вперед, чтобы выстрелить. Вылетит как дьявол и разнесет в клочья все, что пригонят сюда американцы.
— Господи боже мой, — простонал «профессор». — И это все, что вы нам даете? Один фаустпатрон?
— Ну, извини, братец. Я делаю то, что приказано. Сначала стреляйте по танкам, потом — по грузовикам. Но следите и за грузовиками: они могут быть предназначены не только для перевозки войск. На некоторых из них установлено по четыре пулемета на чем-то вроде проволочной рамы. Дьявольская штука. И запомните: без команды майора никакой стрельбы.
И он побежал к другому окопу.
— Все, нам крышка, — сказал «профессор». — Это самоубийство. — Он взял в руки фаустпатрон, трубку длиной восемьдесят сантиметров с двенадцатисантиметровым пузырем на одном конце. — Один выстрел — и его можно выбросить.
Стрельба впереди стала оглушительной. В ночи засверкали вспышки.
— Черт бы их побрал! Я вовсе не хочу кончать свою жизнь в проклятом окопе с американскими танками впереди и эсэсовскими сзади. Нет, черт подери, только не после того, через что я прошел.
Он тихо заплакал, уронив голову на руку, лежащую на краю окопа.
Стрельба прекратилась.
— Так, — спокойно сказал Репп. — Вот они и подходят. Подготовься, старина.
«Профессор» отпрянул к задней стенке окопа. Репп, занятый подготовкой к предстоящему, краем глаза заметил влажные следы слез на его лице.
— Мы должны были хотя бы попробовать, — простонал «профессор». — Умереть ни за что — вот что самое похабное во всей этой истории.
— Кажется, я их вижу, — сказал Репп, вглядываясь вперед.
Он отвел назад рычаг, взвел свой фаустпатрон и положил его на плечо. Устройство было немного тяжеловато, но он просунул его в проделанную в бруствере щель для стрельбы. Прицел был очень примитивный: металлическое кольцо, которое надо было установить на одной линии с мушкой на конце трубы.
— Ну вот они и пришли, — равнодушно сказал он.
— Господи Иисусе, да это же майор. Он только что мигнул огнями.
— Спокойно, ребята, — крикнул сержант. — Это возвращается наш майор.
— Ну вот они и пришли, — повторил Репп.
В этот момент он был по-настоящему сосредоточен. Два пальца его правой руки легли на спусковой крючок.
— Ты что, с ума сошел? — хрипло прошептал «профессор». — Это же майор.
— Ну вот они и пришли, — снова сказал Репп. Теперь он ясно видел «кюбельваген»: машина неслась в их сторону по дороге, поднимая за собой шлейф пыли, ее желто-коричневая камуфляжная раскраска четко выделялась на фоне темноты. Фары снова один раз мигнули. Вилли Бухнер стоял, словно яхтсмен в кокпите своего корабля: руки лежали на раме ветрового стекла, волосы развевались на ветру, на лице застыло скучающее выражение.
Репп выстрелил.
«Кюбельваген» мгновенно превратился в яркую вспышку и высоко подпрыгнул с громким треском. Затем он повалился на бок и остановился, бензиновые баки вспыхнули ярким пламенем.
— Господи, — прошептал «профессор» в наступившей за этим тишиной, — вот бедняга…
— Какая сволочь стреляла? — взвыл сержант. — Сейчас я его прикончу!
Но тут начали открывать огонь и остальные. С грохотом и вспышками выстрелили еще два или три фаустпатрона, залаял пулемет на вершине баррикады, по всей линии обороны начали раздаваться выстрелы карабинов, и в самый кульминационный момент выстрелило 75-миллиметровое орудие одной из «пантер», выпустив из ствола длинный хвост пламени.
Репп грубо схватил «профессора» и притянул к себе.
— Пошли! Сейчас самое время. Держись ко мне поближе, и сумеешь выжить.
Он оттолкнул его, перелез через край окопа и пополз в сторону моста. Стрельба усиливалась, и Репп слышал, как сержант, пытаясь справиться с ней, кричит:
— Черт бы вас побрал, дурни, прекратите палить!
В этой суматохе Репп добрался до баррикады, чувствуя, что «профессор» старается не отставать от него. Он смело встал и зашел в пространство между «кюбелем» и мотоциклом на самом мосту.
Огонь прекратился.
— Кто стрелял? Кто стрелял? О господи, это же был майор Бухнер! — орал сержант на передней линии. — Будь я проклят, я всех вас, свиней, пристрелю, если вы не скажете мне, кто это сделал!
Репп сделал «профессору» знак головой, чтобы тот следовал за ним, и уверенно пошел вперед, словно был самим рейхсфюрером.
Из темноты материализовался солдат с карабином, направленным прямо в грудь Реппу.
— Куда это ты собрался, дружок? — спросил он.
Трубой от фаустпатрона Репп нанес ему смертельный удар сбоку по голове, в то место, где кончается шлем. От удара у него содрогнулась вся рука. Солдат тяжело упал на бок, его оружие загремело по мосту.
— Беги, — прошептал Репп, хватая «профессора» и выталкивая его на середину моста. — Быстрее!
Обезумев от паники, тот бросился вперед и уже набрал дистанцию.
— Вон он! Вон он! — закричал Репп.
К этому времени еще несколько человек заметили бегущего, и почти сразу же началась стрельба.
Когда ослепительный поток свинца, казалось, разорвал мир, в котором бежал «профессор», Репп проскользнул по наклонному спуску под мост и оказался у берега реки.
Там он обнаружил привязанный к одному из столбов плот, которым пользовались взрывники, забросил на него свой мешок и шлем, затем тихонько соскользнул в ледяную воду и поплыл сквозь темноту, держась за плот. Он уже почти пересек реку, когда подошли американцы и завязался бой. А к тому времени, когда он, продрогший и выдохшийся, вылез из воды, американские танки уже пристрелялись и начали разносить в щепки баррикаду.
Репп выбрался на берег. У него за спиной опускалось в розовом ореоле бесконечное множество маленьких солнц, а трассирующие пули мелькали над водой. Но он знал, что им до него уже не добраться.
И он все еще укладывался в свой график.
21
— Что ты здесь делаешь? — задал Литс единственный пришедший ему в голову вопрос.
— Работаю. Я здесь с полевым госпиталем.
— О господи, Сьюзен. Так значит, ты видела это, видела все это.
— Работаю. Я здесь с полевым госпиталем.
— О господи, Сьюзен. Так значит, ты видела это, видела все это.
— Ты забыл, что я и так все знала.
— А мы никак не могли поверить.
— И теперь, конечно, уже слишком поздно.
— Наверное, да. Как ты здесь оказалась?
— В наказание. Я подняла шум. Большой шум. Я публично объявила о своей связи с сионистами. А затем умер Фишельсон, и Центр умер, а британцы начали высказывать недовольство, и меня послали в полевую часть, в лагерь для военнопленных. Британское влияние. Было сказано, что я не признаю Лондона. Когда я услышала про Бельзен, то попробовала попасть туда. Но он находился в британской зоне, и меня туда не пустили. Затем появился Дахау, в американской зоне. А мой доктор в полевом госпитале высокого обо мне мнения, и ему известно, как все это для меня важно. Поэтому он отдал мне соответствующий приказ. Вот видишь? Все просто, если иметь нужные связи.
— Здесь все очень плохо, правда?
— Плохо? Это чересчур мягко сказано. Впрочем, да, здесь все оказалось очень плохо. Однако Дахау ничто в сравнении с Бельзеном. А Бельзен — ничто в сравнении с Собибором. А Собибор — ничто в сравнении с Треблинкой. А Треблинка — ничто в сравнении с Освенцимом.
Литсу все эти названия были неизвестны.
— Ничего про них не слышал. Наверное, потому, что давно не читал газет.
— Наверное.
— Ты видела Шмуля? Он с нами. С ним все хорошо. Я же тебе говорил, что с ним все будет хорошо.
— Я слышала. Команда из ОСС с евреем в американской форме. Вот как мне это было преподнесено.
— Мы все еще гоняемся за ним, за тем немцем. Для этого мы сюда и приехали.
— За одним немцем?
— Да. Но это особый парень. С особыми…
— Джим, их были тысячи. Тысячи. Какая разница, одним больше или одним меньше?
— Нет. Этот — совсем другое дело.
— Нет. Все они одинаковы.
А Тони вовсе не занимался рапортом для ОААКТР. Он отвечал своему старшему брату на письмо, которое на днях наконец-таки поймало его.
Дорогой Рандольф!
Было очень приятно получить от тебя весточку. Я рад, что Лиссабон для тебя интересен и с Присциллой все в порядке.
Пожалуйста, не верь всяким слухам и не давай им расстраивать тебя. Я понимаю, что мое поведение в последнее время довольно трудно понять, и это вызывает много разговоров в определенных кругах. Я не сдался американцам. Я не сбежал от своего народа. Я вовсе не считаю себя очередным Робертом Грейвсом. Я не сумасшедший, хотя такого вопроса в твоем письме и не стояло; просто я ощущаю его за твоей манерой выражаться, сложившейся в стенах Министерства иностранных дел.
Со мной все хорошо. Я полностью поправился. Нет, я не встречаюсь с женщинами. Возможно, мне и следовало бы это делать, но я воздерживаюсь. Со старыми друзьями я пока тоже не встречаюсь. На мой несколько необычный вкус, они слишком добры. Я нахожусь среди американцев по своей воле, — потому что эти глупцы говорят только о себе. Словно дети, они безостановочно болтают о себе и своих городах, о своей стране, о прошлом, о будущем, производя шум из всех отверстий. Их ничего не интересует, кроме собственной шкуры. Мне не приходится давать каких-то объяснений. Я не выслушиваю длинных печальных заверений в соболезновании. Никто заботливо не расспрашивает меня, как я переживаю последствия…
Милый мой Рандольф, другие тоже теряют детей и жен при бомбежках. Дженифер и Тим ушли безвозвратно; я смирился с этим и почти не думаю об этом. Я не виню себя в том, что произошло, как это кажется тебе. Здесь все намного проще. Мы охотимся за ужасным фрицем. Это очень забавно, забавнее всего, что со мной было за всю войну…
Тони прекратил писать. Он чувствовал, что вот-вот снова начнет плакать. Он скомкал лист бумаги в шарик и швырнул его через всю комнату. Затем снова уселся и сжал пальцами переносицу. Боль никуда не ушла. Он сомневался, что она вообще когда-нибудь уйдет. Ему захотелось чего-нибудь выпить. Но он не стал этого делать. Подумал о том, что, может быть, стоит попробовать поспать. Где Литс? Нужно ли возвращаться в кабинет, где остались те двое евреев? Ему было просто необходимо чем-то заняться.
Старик спал. А Шмуль смотрел на него. Тот лежал на койке, время от времени ворочаясь от толчков внутренней боли. Его дыхание стало поверхностным и сухим, он хрипел, и в уголке его вялого рта собрались пузырьки слюны. Кожа у него была молочно-белой, дряблой, покрытой веснушками и сетью тоненьких синих вен. Он завернулся в одеяло, как в молитвенную шаль, но при этом одна нога осталась непокрытой и теперь свисала с койки. Это старое существо каким-то образом сумело выжить, еще один уродец вроде Шмуля, бессмысленное исключение, единственной задачей которого является доказательство огромного числа погибших.
Почему американцы не могут захватить в плен какого-нибудь хорошенького жирного эсэсовского офицера? Человека, который согласился бы с ними сотрудничать, циника, предателя? Или почему бы им не приехать на день раньше, до того как были разграблены склады? Нет, удача снова улыбается Реппу. Он ничего после себя не оставил, и поэтому им приходится копаться в бледных, болезненных воспоминаниях портного Айснера.
«Не забывайте: нам нужны документы», — сказал Литс.
Но вместо этого Шмуль начал припоминать свою первую беседу с Литсом и Аутвейтом: два суровых лощеных нееврея, взгляд ничего не выражающий, лица непроницаемые. Люди в форме — разве между ними есть какая-то разница? Суровые люди с оружием, которые должны выполнять свою работу и у которых нет времени на простые человеческие чувства. Весь мир, кроме евреев, оделся в форму. Нет, у евреев тоже есть форма — в синюю и белую полоску, с зубчатой грязной звездой, пришитой на сердце. Это была форма старика Айснера, и именно эту форму предпочитал Шмуль, а вовсе не…
Удивленный, он посмотрел на свою одежду. На нем были американские ботинки, полевые брюки и шерстяная оливкового цвета рубашка. Для старика Айснера он был американцем, и язык при этом не играл никакой роли. Портной Айснер все еще беспокойно спал на койке, когда Шмуль выскользнул из комнаты. Ему не пришлось идти далеко. Здесь было два вида складов: основательно разграбленные и строго охраняемые. Выбитые двери и горы обломков отмечали первую категорию, а караульные солдаты — вторую. Шмуль тут же нашел единственное исключение из правила — кирпичное здание, которое не охранялось и не было разграблено.
Шмуль зашел внутрь. Здесь стоял затхлый запах, и на него тут же навалилась темнота. Он постоял, ожидая, пока его глаза привыкнут к полумраку. Маленькие искорки света, напоминающие звезды, просачивались сквозь дырявую крышу, и в темноте медленно проступили очертания. Штабель за штабелем, ряд за рядом, аккуратно расположенная на тевтонский манер, лежала сине-белая тюремная форма.
— Нет. Этот парень совершенно другой. Не знаю почему, но это так. Он представляет из себя странную комбинацию доблести и зла. Он очень смелый. Невероятно смелый. Он намного храбрее меня. Но он…
Литс замолчал, подыскивая слова. Сьюзен не стала ему помогать.
— Не представляю, как они производят таких парней, — продолжил он. — Видишь ли, мы всегда ожидали увидеть в них трусов. Или извращенцев. Или каких-то безумцев. А что, если они такие же, как мы? Что, если некоторые из них даже лучше нас? Храбрее? Решительнее? Что, если некоторые из них — герои? Настоящие герои?
— Не делай из этого мелодраму. Я видела их работу. Они жестокие мерзкие убийцы, вот и все. В этом нет никакой романтики. Они убивали миллионами. Мужчин, женщин. Особенно детей. В Освенциме под конец они кидали живых детей в печи.
— Я задавал эти вопросы Тони. Он очень умный человек, ты и сама увидишь. И знаешь, что он мне ответил? Он сказал: «Не надо вдаваться в философию, приятель. Мы здесь только для того, чтобы убивать этих свиней». Но этого недостаточно, неужели ты не видишь?
— Ты просто одержим этим парнем, вот что я вижу. А он пустое место, он никакой не символ, не принцип. Он просто свинья с оружием. Вот оружие-то и делает его особенным.
Шмуль вернулся в кабинет и быстренько переоделся в форму. Он ничего не чувствовал; это была просто материя, от долгого хранения слегка пропахшая затхлостью.
Ожидая, когда проснется Айснер или вернутся Литс и Аутвейт, Шмуль выкурил еще одну сигарету. Он прекрасно понимал, что нельзя резко выдергивать портного из сна. Но где же Литс и Аутвейт? Хотя, может быть, и лучше, что их нет так долго; может быть, это даст ему возможность установить наконец желаемый контакт.
Пока он ждал, с ним случилась любопытная вещь. Ему пришла в голову мысль, что будущее все-таки есть. Впервые за несколько лет он позволил себе подумать об этом. В лагере предметом веры являлась надежда, ограниченная следующим днем, а не следующим годом. Но сейчас, во время этого неожиданного досуга, Шмуль вдруг задумался о своем новом жизненном пути. Он, конечно же, не останется в Европе. Христиане пытались убить его; для евреев в Европе теперь ничего нет. Никогда не узнаешь, кто из них был нацистом; они все говорят, что это кто-то другой, но каждый раз, когда ты услышишь немецкий голос или увидишь определенное твердое выражение глаз, или товарный состав, или даже просто облако дыма, ощущение будет не из приятных. Сионисты всегда говорили о Палестине. Шмуль никогда их не слушал. У него было достаточно забот и без мечты о какой-то далекой пустыне, арабах, фиговых пальмах и так далее. Все это казалось абсурдным. А теперь… ну что же, можно туда или в Америку. Старик зашевелился.