— Что мы должны знать об этой девочке? — выпытывает скрипучий женский голос.
— Прошу прощения, сестра? — спрашивает кто-то знакомый. Ах да, мой отец.
— Ну, что с ней не так? Она лгунья, неряха? Или, быть может, воровка? В чем состоит ее провинность, раз вы сочли нужным наказать ее столь сурово?
Я вжимаюсь в кровать. Если папа скажет, что я колдунья, чернокнижница… Мне тут спуску не дадут!
— Ее единственная вина в том, что она дочь гневливой матери и отца, которого вечно нет дома, — печально отвечает папа. — Будьте с ней поласковее.
Он целует меня в лоб и подносит к губам мои горячие липкие пальцы. Просит быть умницей и во всем слушаться сестер. Уверяет, что навестит меня совсем скоро. Но я понимаю, что не будет никакого скоро. И вообще не будет ничего. Сквозь слипшиеся ресницы я вижу, что над ним кружат синие бабочки, и вытягиваю руку, пытаясь их отогнать, но рука бессильно падает на простыню. А затем на меня набрасывается желтая лихорадка.
Глава 14
Дорога до Хаммерсмита занимает около часа. Наемный экипаж привозит нас к постоялому двору с видом на подвесной мост через Темзу. Пока мы подкрепляемся чаем и гренками, Джулиан читает мне подробную лекцию о мосте, детище некоего Уильяма Кларка, а я поражаюсь как широте познаний моего жениха, так и присущей всем британцам способности подолгу говорить о невыносимо скучных вещах. Фундамент! Несущие конструкции! Странно еще, что не свернулись сливки в аляповатом молочнике из стаффордширского фарфора.
Массивные каменные арки моста, похожие издали на скованных цепями слонов, не возбуждают моего интереса, но я вежливо киваю, не забывая прихлебывать чай — продрогла в пути.
Мыслями я далеко. Не могу не думать о Дезире, о нашей ссоре третьего дня, которая вновь развела нас по отдельным спальням, и о страшной догадке Олимпии. Чтобы убить Иветт, Дезире не нужен был сообщник. В одиночку бы управилась. А воск на замочной скважине, обнаруженный моим придирчивым женихом, мог оставить Марсель. Как знать, не навещал ли он Дезире ночами, когда за стеной соревновались в храпе служанки?
Но кто тогда напал на нас у парка? И куда подевался тетин архив? Круг за кругом я брожу по лабиринту, выстраивая догадки и затаптывая их на новом витке, и чем дольше думаю, тем темнее становится в голове. Но одно я знаю наверняка — раз поймав сестру на крупной лжи, я уже ни в чем не смогу ей довериться. Но не любить ее тоже не смогу.
Расплатившись за трапезу, за которую, ввиду его цилиндра и дорогого пальто, с него содрали тройную цену, Джулиан любезно подставляет мне руку и приглашает прогуляться по Хаммерсмитскому мосту. По тому самому, который не далее как в апреле трещал, когда гуляки сгрудились на нем, чтобы наблюдать за университетской регатой. Рассказывает такие страсти, а потом удивляется, что я боюсь сделать шаг! К моему несказанному облегчению, это строение оказывается устойчивым, а бриз с Темзы прочищает горло и легкие от скопившегося там тумана. Наконец-то я вдыхаю полной грудью, вдыхаю так глубоко, что корсет впивается в ребра, а острая булавка брошки предупреждающе покалывает кожу. Намек понят. Не годится леди пыхтеть, как грузчику.
Перейдя мост, еще минут двадцать мы идем по мокрой после дождя обочине Кастелау-роуд. С детства привыкшие к сырости, англичане не считают непогоду достаточной помехой для прогулки. Сама королева в любое время года катается в открытой коляске, не опасаясь ни простуды, ни ломоты в костях. Джулиан бодро вышагивает по скользкому гравию, лишь изредка стряхивая капли влаги с бобрового воротника пальто. И вовремя придерживает цилиндр, предвосхищая попытки ветра отправить головной убор за изгородь одного из тех коттеджей, что выстроились в шеренгу вдоль дороги.
К концу променада мистер Эверетт сохраняет безупречный внешний вид, чего нельзя сказать обо мне. Пугало пугалом. Поля черной соломенной шляпки пошли волной, отсыревшая пелеринка плотно облепила плечи, да и само платье промокло до лифа. Вдобавок я слегка прихрамываю после падения, но это полбеды. Хуже, что начался насморк, и с каждым безобразно громким хлюпом я вспоминаю предупреждения Олимпии. Дескать, чтобы выжить в английском климате, нужно в нем и родиться. А южные жители вянут тут, словно лилии на морозе. Легкие не выдерживают. Год, от силы два — и чахотка. А там уж ни Канны не спасут, ни Ницца, можно саван себе шить.
Ее слова кажутся пророческими. Пока Джулиан возится с ключами, открывая узкие чугунные ворота, я вслушиваюсь в свое сиплое дыхание. Не завелась ли в легких смертоносная мокрота? Хотя если на роду написано умереть иначе, стоит ли бояться чахотки?
Поскрипывая, ворота отворяются, и мистер Эверетт зазывает меня в свои владения.
Тщательно скрываю удивление. Я ожидала увидеть нечто более зловещее — готические шпили, решетки на окнах, внутренний дворик, похожий на плац. Однако Приют Магдалины ничем не отличается от одного из тех кирпичных особняков в два этажа, на которые я насмотрелась за время прогулки. Разве что толстостенный, выше человеческого роста забор наводит на мысли о том, что хозяева опасаются грабителей — или побега.
Красный пористый кирпич фасада лоснится от недавнего дождя, с покатой крыши то и дело каплет. Тем не менее дом не выглядит заплаканным. За мокрыми стеклами белеют кисейные занавески и мерцают красными звездочками соцветия герани. Веерообразное окно над дверью придает всему крыльцу кокетливый вид, который лишь подчеркивают мраморные вазы по обе стороны лестницы. Из них торчат какие-то пожухлые хвостики, но я предполагаю, что в другое, более теплое время года над вазами благоухают цветы. Словно читая мои мысли, Джулиан извиняется за печальное зрелище, кое осенней порой являет собой приют. Окажись я здесь летом, мне не пришлось бы созерцать почерневшие клумбы вдоль гравийной дорожки. Летом все здесь зеленеет, а воспитанницы с удовольствием работают на свежем воздухе, как сказал бы Вольтер, возделывая свой сад…
— Кстати, а вот и они! — возвещает Джулиан и складывает руки на груди, напуская на себя вид сурово-скептический. Именно такой, с каким и подобает встречать девиц, само существование которых оскорбляет общественную мораль.
Со стороны заднего двора появляются две воспитанницы. Они о чем-то тихо переговариваются, то и дело шмыгая распухшими носами. Кажется, обе только что плакали.
— Элизабет Вейр и Анджела Насси! — окликает их мистер Эверетт. — Подойдите ко мне, девушки.
По первому зову они бросаются к нам, хлопая на ветру накидками из твида. Через клумбы перемахивают, до неприличия высоко задрав юбки, и едва не сбивают нас с ног. Джулиан вовремя поднимает руку, и обе девушки замирают, словно подошвы их грубых ботинок прилипли к гравию.
А мне удается рассмотреть пансионерок поближе. Так вот они какие, падшие женщины лондонского разлива. Их и женщинами-то не назовешь. Одной даже к первому причастию рановато. Круглое конопатое лицо, глазки-бусинки разглядывают меня с детским удивлением, пухлые ушки выглядывают из жестких рыжих волос. Похожий на пятачок нос едва достает мне до груди, а рядом с Джулианом девочка кажется сущей крохой. Ее товарка повыше ростом, тощая, с лишенным красок лицом и бесцветными глазами. По виду тоже совсем молода, но в уголках глаз и над переносицей залегли морщинки, как если бы она непрестанно хмурилась со дня появления на свет.
У меня сжимается сердце. Такие молодые, а у каждой за спиной — свой трюм, набитый кофейными мешками…
— Так-то лучше, — ворчит Джулиан, когда его подопечные приседают в подобии книксена, отклячив все, что только можно. — Незнакомых леди должно приветствовать поклоном, а не нестись на них во весь опор, как атакующая легкая бригада. Покажите-ка мне свои руки.
Завздыхав, девчонки вытягивают перед собой руки с растопыренными пальцами. Та, что помладше, успевает поплевать на ладошки и отереть их о фартук, как ей кажется, незаметно. Джулиан наклоняется вперед. Пальцы изучает внимательно, подмечая все цыпки и заусеницы, после чего коротким вдохом дает неряхам понять, что испытание они провалили.
— Что скажете, Флора? Вас удовлетворяет состояние этих передних конечностей? Лично меня нет. Столько грязи под ногтями!
— Мы хоронили кошку, сэр, — оправдывается рыжая пигалица.
— Ах, вот оно что, Бесси. Значит, кошку. Что ж, это печальный повод, — не меняя тона, говорит мистер Эверетт и снимает цилиндр. Ветер слегка колышет его напомаженные волосы. — Как прозывалась покойная?
— Миссис Мягколапка, сэр.
— Предлагаю помянуть усопшую минутой молчания.
Бесси жалобно шмыгает носом, и все трое умолкают, опустив головы. Перевожу взгляд с мистера Эверетта на девчонок, силясь вникнуть в происходящее. Чужая душа — потемки, а душа англичан — те же потемки, но самой длинной ночью года. Это что, какая-то игра? Уж чего-чего, а игр я в свое время насмотрелась! Дотерпеть до исхода минуты у воспитанниц не получается.
— Миссис Мягколапка, сэр.
— Предлагаю помянуть усопшую минутой молчания.
Бесси жалобно шмыгает носом, и все трое умолкают, опустив головы. Перевожу взгляд с мистера Эверетта на девчонок, силясь вникнуть в происходящее. Чужая душа — потемки, а душа англичан — те же потемки, но самой длинной ночью года. Это что, какая-то игра? Уж чего-чего, а игр я в свое время насмотрелась! Дотерпеть до исхода минуты у воспитанниц не получается.
— Мистер Эверетт, а у кошек, того, есть душа? — спрашивает худышка неожиданно хриплым, пропитым голосом.
Джулиан вздергивает брови, как в палате общин, когда готовится впечатлить слушателей блестящим аргументом.
— Не будь у животных души, разве святой Франциск стал бы тратить свое драгоценное время на то, чтобы проповедовать рыбам или наставлять братца-волка? Будучи занятым джентльменом, обремененным многочисленными обязанностями, Франциск поберег бы свое красноречие, если бы считал, что его слова пропадут втуне. Ergo, сам собой напрашивается вывод, что душа у животных все-таки имеется, хотя, конечно, иного, более примитивного порядка.
— А Мэри Ситвелл сказала, что у кошек нету души, — ябедничает Бесси. — Будто б ей так говорили еще в воскресной школе.
— Прискорбно слышать, что ее ввели в заблуждение.
— А кошки, они того, они в рай попадают? — хрипит Анджела.
— Ну, не в ад же, — разводит руками мистер Эверетт. — Мне еще не доводилось встречать настолько греховную кошку, чтобы ею заинтересовался сам сатана. «Шкодливые» — вот как я бы охарактеризовал этих хвостатых созданий, а шкодливость не есть смертный грех. Что же касается чистилища, где, по учению церкви, души очищаются от легких грехов, то присутствие там кошек помешало бы этому в высшей степени назидательному процессу, потому как трудно сосредоточиться на покаянии, когда рядом кто-то мяукает. Ergo, исключив иные варианты, логично было было бы предположить, что души кошек попадают на небеса.
Пребывая в замешательстве, я могу лишь молча моргать. На моих глазах разворачивается какой-то странный ритуал, и непонятно, чем он закончится для всех его участников.
— А теперь марш в дом, грязнули, — хмурится попечитель, стоит воспитанницам разразиться радостным визгом. — И не забудьте вычистить ногти! Проверю.
Схватившись за руки, воспитанницы уносятся в дом, и шума от них не меньше, чем от стада жеребят.
— Они не будут наказаны?
— За что?
Неопределенно хмыкаю. Было бы желание, а повод найдется. Жерар Мерсье такими вопросами в принципе не задавался.
— Вон той, рыженькой, сколько же ей лет?
— Это Бесси Вейр, ей тринадцать. Сюда попала из тюрьмы Тотхилл Филдз — промышляла воровством в шайке оборвышей. Я посчитал, что пребывание в нашем приюте принесет ей больше пользы, чем тюремное заключение, и взял ее на испытательный срок. Анджела двумя годами старше. До поступления к нам успела побывать в работном доме и согрешила тем, что швырнула в надзирательницу миской, сопроводив выходку предложением — цитирую — «самой хлебать эти помои».
В сжатом виде он пересказывает истории воспитанниц. В приют принимают особ в возрасте от четырнадцати до двадцати лет, тех, кто еще не закоснел в пороках. Попадаются среди них не только проститутки, но также воровки и попрошайки, служанки, оставшиеся без места, и портнихи, которых нужда выгнала на улицу. Впрочем, все они так или иначе растлены.
Послушала бы Дезире эти речи! Может, поняла бы, что стезя порока вовсе не так привлекательна, как ей кажется. Быть развратницей — не значит стоять на чугунном балконе и посылать воздушные поцелуи прохожим. Здесь Европа, а не Новый Орлеан. Коротка дорожка от съемной квартиры до борделя. Или того хуже — до темной, пропахшей мочой подворотни. А оттуда один путь — или в госпиталь для сифилитиков, или, если удача улыбнется, сюда.
— Но все девушки пребывают здесь добровольно?
— Разумеется! Это же не замок Удольфо[52], — усмехается мой жених. — Пойдемте и увидите все своими глазами.
В прихожей, отделанной дубовыми панелями, нас встречает молодая женщина в строгом темно-синем платье, без лишних оборок и даже без турнюра. Темные волосы зачесаны гладко, волосок к волоску, и скручены на затылке в простой пучок. На длинноватом носу примостились очки в роговой оправе. «Наставница», — сразу понимаю я.
При виде Джулиана учительница склоняет голову, но держится с достоинством. Каждый жест выверен, лишен суетливости и дополняет отрешенно-спокойную улыбку.
— Мы не ждали вас, мистер Эверетт.
— Разумеется, мисс Уоррингтон, — снимает шляпу Джулиан, — на то я и попечитель, чтобы появляться как гром среди ясного неба и изводить вас своими придирками.
— Вечно вы шутите, сэр.
На меня она смотрит пытливо, решая, в каком качестве я прибыла и заслуживаю ли поклона, или, напротив, это меня следует выбранить за позабытый книксен.
— Мисс Флора Фариваль, моя невеста, — разрешает ее сомнения Джулиан, и мисс Уоррингтон тепло жмет мне руку.
— Позвольте ваш плащ, мисс, и проходите. Я распоряжусь, чтобы вам подали чаю.
— Благодарю, но я хотела бы сначала осмотреться.
Джулиан предлагает стать моим проводником.
Внешне он являет образец невозмутимости, но по блеску в глазах и подергиванию губ, которым неймется сложиться в улыбку, я понимаю, что он пребывает в состоянии радостного возбуждения. Ему не терпится похвастаться делом рук своих.
Первой мы осматриваем кухню. Здесь хлопочут три воспитанницы: две крошат овощи, одна помешивает во внушительной, размером с ведьмин котел кастрюле. При виде посетителей девушки заученно делают реверанс и тут же возвращаются к своим обязанностям. А Джулиан приступает к своим. Не менее двадцати минут уходит на осмотр кулей с мукой, мешков с картошкой и гирлянд лука. Пока он потрошит одну кладовую, я приступаю к исследованию второй, где не без удивления нахожу несколько жестянок с «эссенцией какао Кэдбери». Неужели грешниц угощают горячим шоколадом? Представляю, как скривилась бы скупердяйка Олимпия, услышь она об этом. Да и Мари вряд ли одобрила бы такое баловство.
Не найдя в припасах нежелательной фауны, попечитель придирчиво осматривает каждую из медных сковородок, что развешаны по стенам кухни, и скребет пальцем по донышку каждого сотейника. А как же — вдруг там медянка? Поверхность посуды начищена до зеркального блеска. Джулиан косится на меня — заметила ли я все это? Оценила ли уровень гигиены?
Стук ножей о дощечки затихает, когда мистер Эверетт подходит к плите, чтобы снять пробу супа. Повариха, рябая плотненькая шатенка лет шестнадцати, облегченно выдыхает, когда на лице попечителя расцветает довольная улыбка.
— Ты делаешь успехи, Мэри, — говорит он воспитаннице, чье плоское лицо лоснится от счастья и брызг жира со сковородки. — Но вынужден признать, что в кулинарии ты разбираешься лучше, чем в теологии. Сказать, что у кошек нет души!..
Вслед за ним суп пробую я. На вкус варево отвратительно, бараний жир оседает шершавой пленкой на нёбе. Впрочем, я не причисляю себя к любителям английской кухни, тогда как Джулиан привык к ней сызмальства и желудок у него луженый. Моя оценка не значит ровным счетом ничего.
Искоса поглядываю на воспитанниц, подмечая, как они держатся близ своего благодетеля. Когда братья Мерсье выходили на крыльцо, все живое замирало в ожидании расправы, и куда бы они ни шли, им сопутствовала скорбь великая. Но магдалинки не кажутся запуганными. Не отшатываются от мистера Эверетта и не вздрагивают от звука его голоса, которому присущи резкие ноты.
Однако сомнения мечутся в моей душе. Ищут, чем бы поживиться.
— А как насчет прачечной?
— Прачечная у нас тоже наличествует. Под нее был переоборудован каретный сарай. Но сегодня там никто не работает, так что и смотреть не на что. — Подведя меня к окну, Джулиан указывает на приземистое строение с окнами-щелками. Из закопченой трубы не валит дым.
— Вот как? Мне казалось, что во всех заведениях такого типа женская работа сводится к стирке. Падшие не только приучаются к труду, но и смывают грех со своей души.
— В большинстве таких заведений, — поправляет меня Джулиан. — На самом же деле грех тут ни при чем. Грех, знаете ли, не пятно от бульона, чтобы его можно было застирать достаточным количеством щелока. Кроется тут иная, более прозаичная причина. Стирка приносит приютам наибольший доход. Такой доход, каким не всякое заведение посмеет пренебречь. Но я неоднократно бывал в прачечных Магдалины — как в Англии, так и в Ирландии. И своими глазами видел девушек с безобразно отекшими ногами и кровавыми мозолями на ладонях. Такая работа отупляет, уничтожает личность, превращает человека в мельничного осла. В нашем приюте стирают только по понедельникам.