«Мы обычно находим племянников при помощи телескопов. Они жесткие, как гобблиниты».
Снова сознательная двусмысленность. А такого слова — «гобблиниты» — вообще нет.
В глазах лингвиста отражалась неизбежность решения. Саша застыла на краю обрыва, прикидывая глубину омута внизу.
— Вы забыли упомянуть о своем отце, — заметили на другом конце линии связи.
— Верно, «Роршах», — вполголоса согласилась Саша, перевела дыхание…
И выступила вперед:
— Так почему бы тебе не пососать мой жирный лохматый хер?
В вертушке воцарилось молчание. У Бейтс и Шпинделя отпали челюсти. Лингвист оборвала связь и обернулась к нам, ухмыляясь так широко, что я подумал: у нее сейчас верхняя часть головы отвалится.
— Саша, — выдохнула Бейтс. — Ты рехнулась?
— А какая разница? Этой штуке все равно. Она понятия не имеет, о чем я говорю.
— Что?
— И понятия не имеет, что отвечает, — добавила Саша.
— Погоди. Ты… нет, Сьюзен говорила, что они не попугай. Они знают правила.
К рулю встала Сьюзен.
— Да, и это так. Но сопоставительный анализ не требует понимания.
Бейтс покачала головой.
— Ты имеешь в виду, что мы разговаривали с… что оно даже не разумное?
— О, вполне может быть, что и разумное. Вот только мы с ним не общались, в привычном значении этого слова.
— Тогда что оно такое? Голосовая почта?
— Вообще-то, — медленно проговорил Шпиндель, — это, кажется, называют «китайской комнатой»…
«Давно пора было», — подумал я.
О «китайских комнатах» я знаю все. Я сам был такой комнатой и даже не держал этого в тайне, рассказывая любому, кто проявлял интерес.
Задним числом понимаешь, что иногда этого делать не стоило.
— Как ты вообще можешь пересказывать людям суть этих твоих передовых достижений, если сам ничего в них не понимаешь? — потребовала ответа Челси. Тогда между нами все еще было прекрасно. Она еще не узнала меня.
Я пожал плечами.
— Это не моя работа — понимать. Для начала, если бы я мог их понять, это были бы не слишком передовые достижения. Я просто, ну понимаешь — проводник.
— Да, но как можно перевести то, чего не понимаешь? Обычный вопрос дилетанта. Люди просто не в силах принять, что форма несет собственный смысл, совершенно отличный от налипшего на ее поверхность семантического содержания. Если правильно манипулировать топологией, то содержание… сформируется само собой.
— Никогда не слышала про «китайскую комнату»?
Челси покачала головой.
— Краем уха. Какая-то старая идея, да?
— Ей не меньше сотни лет.[38] На самом деле это софизм, аргумент, предположительно опровергающий верность теста Тьюринга.[39] Ты запираешь человека в комнате. Через щель в стене он получает листы, покрытые странными закорючками. В его распоряжении имеется огромная база данных с такими же закорючками и набор правил, указывающих, в каком порядке те должны сочетаться.
— Грамматика, — догадалась Челси. — Синтаксис.
Я кивнул.
— Суть в том, что наш подопытный представления не имеет о значении закорючек или той информации, которую они могут нести. Он знает только, что, получив закорючку «дельта», допустим, он должен извлечь пятую и шестую закорючки из папки «тета» и сложить её еще с одной закорючкой «гамма». Он выстраивает цепочку символов, переносит на лист, отправляет лист обратно в щель и ложится спать до следующей итерации. Повторяет, пока вода не начнет удерживаться в решете.
— Таким образом, он поддерживает беседу, — закончила Челси. — На китайском, полагаю, наш опыт назвали бы «испанской инквизицией».
— Именно. Суть в том, что можно общаться, используя только простейшие алгоритмы сопоставительного анализа и не имея ни малейшего представления о том, что говоришь. Если пользуешься достаточно подробным набором правил, то можешь пройти тест Тьюринга. Можешь прослыть острословом и балагуром, даже не зная языка, на котором общаешься.
— Это и есть синтез?
— Только та его часть, что касается масштабирования семиотических протоколов вниз. И только в принципе. И я, строго говоря, получаю ввод на кантонском диалекте, а отвечаю по-немецки, потому что я скорее проводник, чем участник беседы. Но суть ты уловила.
— Как ты не путаешься во всех этих правилах и протоколах? Их же, наверное, миллионы.
— Как во всем остальном. Стоит приноровиться — и дальше действуешь неосознанно. Как ездить на велосипеде или пинговать ноосферу. Ты вообще не вспоминаешь о протоколах, просто… представляешь, как ведут себя твои объекты.
— М-м-м… — В уголке ее губ играла хитрая полуулыбка. — Но… тогда о софизме речь не идет. Законный аргумент: ты ведь и вправду не понимаешь ни кантонского, ни немецкого.
— Понимает система. Вся комната, сумма ее частей. Парень, который переписывает закорючки, — лишь один компонент. Ты же не ждешь от единственного нейрона в твоей голове, чтобы он понимал английский, так?
— Иной раз я больше одного не могу под это дело выделить, — Челси покачала головой. Она не собиралась отступать. Я видел, как она сортирует вопросы в порядке важности, видел, как они становятся все более… личными…
— Возвращаясь к текущим делам, — проговорил я, предупреждая их все, — ты собиралась показать мне, как это делается пальцами…
Озорная улыбка стерла с ее лица все вопросы.
— О-о, ну как же…
Привязываться рискованно. Слишком много сложностей. Стоит запутаться с наблюдаемой системой, и весь твой рабочий инструмент ржавеет и тупится.
Но если подопрет, им можно и воспользоваться.
* * *— Сейчас оно прячется, — проговорил Сарасти. — Сейчас оно уязвимо.
— Пора.
Это была не столько новость, сколько оценка; мы уже несколько дней мчались прямо на Большого Бена. Но, возможно, гипотеза «китайской комнаты» укрепила его решимость. В любом случае, мы готовились вывести свою навязчивость на новый уровень, покуда «Роршаx» скрывала от нас громада планеты.
«Тезей» пребывал в непрерывной тягости: в его фабрикаторе зрел многоцелевой зонд, чье развитие на случай непредвиденных обстоятельств притормозили перед самым появлением на свет. Где-то между инструктажами Капитан принял роды, модифицировав зонд для полевой работы на объекте. За добрых десять часов до появления «Роршаха» на горизонте аппарат завершил разгон вниз по гравитационному склону, встроился в метеоритный поток и впал в спячку. Если мы не просчитались, его не должно было разнести шальным обломком прежде, чем он проснется снова. И если все пройдёт по плану, существа, безупречно руководившие многомиллионным кордебалетом, не заметят лишнего танцора на орбитальной сцене. Возможно, нам тупо повезет, и мириады шумовок-ныряльщиков, находившихся в это время в поле зрения, не будут запрограммированными доносчиками.
Приемлемый риск. Если бы мы не были к нему готовы, то с тем же успехом могли остаться дома.
Оставалось только ждать: нам, четырем оптимизированным гибридам, едва выступившим за порог банального понятия человечества, и одному вымершему хищнику, который предпочел командовать нами, а не сожрать живьем. Мы ждали, пока «Роршах» вывернет из-за угла. Зонд плавно соскальзывал в гравитационную воронку, наш посол к изоляционистам — или, если Банда не ошиблась, мелкий взломщик, нанятый, чтобы вломиться в пустующую квартиру. Шпиндель прозвал его «чертиком из коробочки», вспомнив детскую игрушку, такую древнюю, что она не удостоилась даже строчки в КонСенсусе. Мы падали ему вслед по почти баллистической траектории, тщательно рассчитав импульс и инерцию, чтобы проскользнуть сквозь бешеное минное поле аккреционного пояса.
Но Кеплер в одиночку не справился бы; время от времени «Тезей» похмыкивал — по хребту корабля прокатывался рокот маневровых двигателей, когда Капитан корректировал наш спуск в мальстрем.
«В бою первым гибнет план боя», — пришло в голову изречение, но я не смог вспомнить, откуда взял цитату.[40]
— Есть! — вскрикнула Бейтс. На лимбе Бена показалась крошечная точка, и дисплей тут же дал увеличение. — Запуск по сигналу.
Как ни близко мы подкрались, как ни близко собирались подойти, «Роршах» оставался невидимым. Но параллакс отчасти сдвинул шоры с глаз зонда, открывая поминутно выпадающие из виду иглы и спирали дымного стекла. Сквозь прозрачную толщу оставался полувиден бесконечный, плоский горизонт Бена. Изображение подрагивало; по КонСенсусу ходили волны.
— Ничего себе магнитосфера, — заметил Шпиндель.
— Тормозим, — доложила Бейтс.
«Чертик» плавно развернулся против хода и запустил движок. Индикатор дельта-вэ на тактическом дисплее покраснел.
В эту смену телом Банды командовала Саша.
— Входящий сигнал, — доложила она. — Формат тот же.
Сарасти пощелкал языком.
— Соединить.
— «Роршах» — «Тезею». Привет, «Тезей». — На сей раз голос оказался женский, немолодой.
Саша ухмыльнулась.
— Видали? Она совсем не обиделась. Даже на «жирный лохматый хер».
— Не отвечать, — распорядился Сарасти.
— Тяга отключена, — доложила Бейтс.
Летящий по инерции «чертик»… чихнул. Высевки серебряной фольги швырнуло в бездну с такой скоростью, что «Тезей» по сравнению с ними неподвижно висел на месте: миллионы ослепительно блестящих компасных стрелок. Миг — и они исчезли. Зонд наблюдал за падением дипольных отражателей, обводя лазерным лучом небесную сферу, дважды в секунду ощупывая им небеса и аккуратно отмечая каждую отраженную вспышку. Лишь поначалу иглы мчались по прямой; потом они скатывались в спирали Лоренца, их сносило на странные дуги и выводило в штопор, чтобы швырнуть по новым, прихотливым траекториям на почти релятивистских скоростях. В КонСенсусе начали проявлятся контуры магнитного поля «Роршаха», на первый взгляд напоминавшие многослойные чешуи стеклянной луковицы.
— Бздынннь, — высказался Шпиндель.
Луковица оказалась червивой. В ней показались полости, длинные извилистые туннели в силовом поле, фрактально ветвящиеся на всех уровнях.
— «Роршах» — «Тезею». Привет, «Тезей». Вы на связи?
Голографическая врезка рядом с центральным дисплеем показывала углы постоянно плывущего треугольника: «Тезей» на острой вершине, «Роршах» и «чертик» определяют узкое основание.
— «Роршах» — «Тезею»: я вас ви-ижу…
— Легкомысленная манера разговора у нее получается лучше, чем у него.
Саша покосилась на Сарасти и не стала добавлять: «Продолжаем?». Но сомнения появились и у нее. Теперь, когда отступать было поздно, она начала осмыслять возможные последствия ошибки. Для трезвой переоценки время вышло, но для Саши и это считалось достижением.
Кроме того, решать все равно упырю.
Под наблюдением в магнитосфере «Роршаха» проявлялись колоссальные петли. Невидимые человеческому глазу, они даже на тактической диаграмме оставались исчезающе тонкими; высевки разметало по небу так широко, что даже Капитану приходилось гадать. Новообразования висели в магнитном поле, точно вложенные друг в друга карданы огромного призрачного гироскопа.
— Вижу, вы не сменили вектор, — заметил «Роршах». — Мы серьезно советуем сменить курс. Правда-правда. Для вашей же безопасности.
Шпиндель покачал головой.
— Эй, Мэнди, «Роршах» на связи с «чертиком»?
— Если да, то я этого не замечаю. Никаких отсветов, вообще никакого направленного излучения, — она мрачно усмехнулась. — Похоже, мы проскочили незамеченными. И не называй меня Мэнди.
«Тезей» со стоном содрогнулся. Меня пошатнуло в низкой псевдогравитации; пришлось держаться, чтобы устоять.
— Коррекция курса. — доложила Бейтс. — Метеоритные рифы.
— «Роршах» — «Тезею». Просим ответа. Ваш текущий курс неприемлем, повторяю, ваш текущий курс неприемлем. Категорически рекомендуем изменить направление.
К этому моменту зонд плыл уже в нескольких километрах от ведущего края «Роршаха». В такой близости можно было различить не только магнитные поля: яркими красками цветовой кодировки в КонСенсусе представал сам объект. Незримые обводы и шипы переливались множеством условных палитр: тяготение, альбедо, температура абсолютно черного тела. Колоссальные электрические разряды, бьющие с острых шипов, отображались пастельно-лимонными полосами. Дружественный интерфейс КонСенсуса превращал артефакт в мультяшку.
— «Роршах» — «Тезею». Просим ответа.
Корабль зарычал от натуги, виляя кормой. На тактическом дисплее еще один, только что засеченный обломок прошел мимо левого борта на безопасном расстоянии шести километров.
— «Роршах» — «Тезею». Если не можете ответить, пожалуйста… твою мать!
Мультик моргнул и погас.
Но я заметил, что случилось в ту, последнюю секунду: вот «чертик» минует одну из гигантских призрачных петель; внезапно, словно открыла рот лягушка, хлещет энергетический язык; сигнал пропадает.
— Теперь я вижу, что вы там затеяли, суки. Кретины, думаете, мы тут совсем тупые?
Саша стиснула зубы.
— Мы…
— Нет, — отрезал Сарасти.
— Но оно…
Сарасти зашипел. Звук шел из глубины глотки. Никогда не слышал, чтобы млекопитающие издавали такие звуки. Лингвист тут же замолкла.
Бейтс боролась с управлением.
— Я все еще… сейчас…
— Уберите эту хрень прямо сейчас, твари, вы меня слышите? Сейчас же.
— Есть! — проскрежетала Бейтс, когда сигнал вернулся. — Только лазер перенацелить пришлось.
Зонд снесло в сторону — словно человека, переходящего реку вброд, захватило внезапное течение в глубине и швырнуло в водопад, — но он остался на связи и не потерял подвижности.
Почти. Бейтс с трудом удерживала его на курсе. Спотыкаясь, «чертик» продирался сквозь тугие витки магнитосферы «Роршаха». Объект громоздился в его окулярах. Изображение подмигивало.
— Продолжать сближение, — спокойно распорядился Сарасти.
— Я бы с радостью, — прохрипела Бейтс. — Попытаюсь.
«Тезей» вновь пошатнулся, входя в штопор. Я был готов поклясться, что слышу, как скрежещут опоры вертушки. На тактическом дисплее мимо проплыл еще один метеорит.
— Я думал, вы эти штуки заранее засекли, — проворчал Шпиндель.
— Хотите затеять войну, «Тезей»? Вы об этом мечтаете? Думаете, силенок хватит?
— Оно не нападает, — взял решающее слово Сарасти.
— Может, и нападет, — Бейтс не повышала голоса; я видел, чего ей это стоит. — Если «Роршах» может управлять траекториями этих…
— Распределение нормальное. Коррекции незначительные.
Он, очевидно, имел в виду статистику, потому что корабль весьма значительно болтало и корёжило.
— А, ну да, — внезапно проговорил «Роршах». — Теперь понятно. Вы думаете, здесь никого нет, так? Вам какой-то консультант на большом окладе подсказал, что волноваться нечего.
«Чертик» забрался в самую чащу. Большую часть тактических наложений мы потеряли из-за зауженного канала связи. В тусклом видимом свете кошмарный ландшафт со всех сторон разрубали чудовищные ребристые гребни «Роршаха», каждый с небоскреб размером. Сигнал заикался, Бейтс изо всех сил пыталась удержать зонд в луче. КонСенсус раскрашивал стены и воздух колдовскими знаками телеметрии. Я понятия не имел, что они означают.
— Вы решили, что мы всего лишь «китайская комната» — глумился «Роршах».
«Чертик» шел на таран, нашаривая, за что бы уцепиться.
— Это была ошибка, «Тезей». Нащупал. Прилип.
И внезапно «Роршах» проявился у нас перед глазами — не контуры, не модели в ложном цвете, не упрямые комбинированные изображения. Обнаженным он, наконец, предстал людским взглядам.
Представьте терновый венец, кривой, черный, матовый, слишком запутанный, чтобы примостить его на человеческой макушке. Запустите его на орбиту недоделанной звезды, чей отраженный полусвет едва отчерчивает силуэтами ее спутники. Редкие кровавые отсветы тусклыми углями вспыхивают в расселинах и на извивах; они лишь подчеркивают царящую повсюду темноту.
Представьте себе объект, воплотивший собою самое понятие муки, нечто до такой степени искореженное и увечное, что даже сквозь бессчетные световые годы и непредставимые бездны биологических различий ты не можешь не ощутить, что сам предмет словно корчится от боли.
Теперь увеличьте его до размеров города.
Он сверкал у нас на глазах. На кривых километровых шипах играли молнии. КонСенсус раскинул перед нами осененный зарницами ландшафт ада, бесконечного, мрачного, мучительного. Синтезированные модели лгали. В нем не было ни грана красоты.
— Теперь слишком поздно, — сообщило нечто изнутри. — Теперь вы все покойники. И… Сьюзен? Ты слышишь, Сьюзен? Мы начнем с тебя.
* * *Они никогда не закрывали за собой люк. Слишком легко заблудиться под куполом, в зияющей бесконечности, разверзшейся по всем осям координат. Они нуждались в этой пустоте, но и в якоре посреди нее: слабых отсветах с кормы, незаметном ветерке из вертушки, дыхании людей и шорохе машин рядом. Им требовались обе стороны.
Я лежал в засаде. Прочитав десятки очевидных намеков в их поведении, я уже втиснулся в передний шлюз, когда они пролетали мимо. Выждал пару минут и пополз вперед, к погруженной в темноту рубке.
— Конечно, они обратились к ней по имени, — говорил Шпиндель. — Никакого другого имени они не знали. Она же им сама сказала, помнишь?