Только биолог на самом деле не действовал. Он даже не шевелился, и уже самое малое четыре минуты.
Я предположил, что он читает кадиш по Шпинделю — КонСенсус подсказывал, что молиться надо дважды в день на протяжении года, если мы столько проживем, — но теперь, выглянув из-за спинного хребта в центре вертушки, я мог читать его грани столь же ясно, как если бы сидел с ним рядом. Биолог не заскучал, не отвлекся, не задумался даже.
Роберт Каннингем оцепенел.
Я встал, прошелся по вертушке. Потолок переходил в стену; стена — в пол. Я стоял настолько близко, что слышал нескончаемый бормочущий шепоток, единственный невнятный слог, повторявшийся снова и снова; настолько близко, что мог разобрать, что он лепечет…
— …чертчертчерт…
…И все же Каннингем не шевельнулся, хотя я не сделал даже попытки скрыть свое появление.
В конце концов, когда я заглянул ему через плечо, он замолк.
— Ты слепой, — изрек он, не оборачиваясь, — знаешь?
— Нет.
— Ты. Я. Все, — биолог сплел пальцы и стиснул, словно в молитве, так сильно, что побелели костяшки. Только теперь я заметил: сигарета исчезла.
— Все равно зрение — по большей части ложь, — продолжил биолог. — Мы на самом деле не видим ничего, кроме как в апертуре шириной пару градусов с максимальным разрешением. Все остальное — периферическое зрение, клякса, просто… движение и свет. Движение фокусирует взгляд. Твои глазные яблоки постоянно подергиваются, ты знаешь, Китон? Саккады, так это называется. Картинка смазывается, движение слишком быстрое, мозг не успевает интегрировать данные, поэтому глаз просто… выключается в паузах. Он улавливает только изолированные стоп-кадры, но мозг вырезает пропуски и заполняет… иллюзией связности.
Он повернулся ко мне.
— И ты знаешь, что самое потрясающее? Если предмет движется только в этих промежутках, мозг его просто… игнорирует. Он невидим.
Я заглянул к нему в рабочее пространство. По одну сторону мерцало как обычно спаренное окно — изображение болтунов в клетках в реальном времени, но центр сцены занимала гистология, в десять тысяч раз крупнее, чем в жизни. В главном окне сияла Парадоксальная нейронная сеть Растрепы и Колобка, отчищенная, размеченная, накрытая функциональными схемами в десять слоев. Плотная, откомментированная чаща чужепланетных дерев и терний. Немного похожая на сам «Popшах».
Я ничего в ней не понимал.
— Ты меня слушаешь, Китон? Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Ты разобрался, почему я не мог… хочешь сказать, эти твари могут каким-то образом определить, когда наши глаза не работают, и…
Я не закончил. Это казалось невозможным. Каннингем покачал головой. С губ его сорвалось нечто пугающе похожее на смешок.
— Я хочу сказать, эти твари с другого конца коридора видят, как функционируют твои нейроны, разрабатывают на этой основе стратегию маскировки и посылают команды двигательной системе, действуя на ее основе, затем посылают другие команды, чтобы замереть прежде, чем твои глаза сработают вновь, — и все это за время, которое уходит, пока нервный импульс пробегает половину пути между плечом и локтем. Эти твари быстрые, Китон. Они гораздо резвее, чем мы можем предположить, даже судя по их ускоренному тюремному телеграфу. Они, блин, сверхпроводники какие-то.
Я лишь сознательным усилием удержался от того, чтобы нахмуриться.
— Такое вообще возможно?
— Каждый нервный импульс генерирует электромагнитное поле. Значит, его можно уловить.
— Но магнитное поле «Роршаха» настолько… я хочу сказать, уловить сигнал единственного оптического нерва в этом шуме…
— Это не шум. Поля — часть их биологии, забыл? Должно быть, так они это и делают.
— Значит, тут у них этот номер не пройдет.
— Ты не слушаешь. Ловушка, которую вы поставили, не могла никого поймать, если только оно само не хотело попасть в капкан. Мы не образцы притащили. Мы привели к себе лазутчиков.
В спаренном окне перед нами парили Растрепа и Колобок, извивчивыми хребтами колыхались щупальца. По шкурам обоих неторопливо ползли загадочные узоры.
— Предположим, это просто… инстинкт, — высказался я. — Камбала отлично сливается с фоном, но вовсе не размышляет над этим.
— Откуда бы у них взяться такому инстинкту, Китон? Как он мог развиться? Саккады — случайный сбой в зрительной системе млекопитающих. Где болтуны могли с ними сталкиваться прежде? — Каннингем покачал головой. — Это существо — то, которое поджарил робот Аманды, — оно разработало способ маскировки самостоятельно, на месте. Импровизировало.
Слово «разумный» едва вмещало подобный уровень импровизации. Но на лице Каннингема под уже высказанными опасениями отражалось что-то еще — тревога более глубокая.
— Что? — спросил я.
— Это было глупо, — признался он. — При таких способностях оно повело себя по-идиотски.
— В каком смысле?
— Ну, у него же не получалось? Болтун не смог поддерживать маскировку в присутствии нескольких человек.
Потому что глаза у нас саккадируют не синхронно, сообразил я. Лишние свидетели разоблачили нашего пришельца.
— …могли бы предпринять многое, — говорил Каннингем. — Могли вызвать у нас синдром Бабинского или агнозию: тогда мы спотыкались бы о целое стадо болтунов, и наше сознание этого даже не заметило бы. Господи, да агнозии порой случайно возникают. Если у тебя достаточно развиты чувства и рефлексы, чтобы прятаться между чужими саккадами, зачем останавливаться на этом? Почему не сотворить трюк, который действительно работает?
— А ты как думаешь? — спросил я, рефлекторно избегая ответа.
— Думаю, что первый был… ты знаешь, это была молодая особь, так? Может, оно было просто неопытное. Глупое, вот и ошиблось. Думаю, мы имеем дело с существами, настолько превзошедшими человека, что их малолетние дебилы способны переписывать наши мысли на ходу, и я передать не могу, насколько это по-хорошему должно тебя пугать, блин!
Я видел это в его графах, я слышал это в его голосе. Застывшее лицо оставалось мертвенно-спокойным.
— Надо было бы прямо сейчас их грохнуть, — прошептал он.
— Ну, если они шпионы, то не смогли много узнать. Постоянно находились в клетках, если не считать… взлета. И всю обратную дорогу они были рядом с нами…
— Эти твари живут и дышат электромагнитным излучением. Даже увечные, даже изолированные — кто знает, сколько они могли узнать о нашей технике, просто читая ее сквозь стены?
— Надо сказать Сарасти, — выпалил я.
— О, Сарасти знает. Как думаешь, почему он отказался их отпускать?
— Он никогда не упоминал о…
— Надо быть сумасшедшим, чтобы ляпнуть такое. Ты забыл — он отправляет вас туда, раз за разом? Как можно рассказать вам все, что ему известно, а потом вышвырнуть в лабиринт, полный минотавров-телепатов? Он знает и уже просчитал все до последнего волоска, — глаза Каннингема маниакально сияли на бесстрастной маске. Он поднял глаза к оси вертушки и не повысил голос ни на децибел: — Правда, Юкка?
Я проверил через КонСенсус активные каналы.
— Роберт, по-моему, он не слышит.
Губы Каннингема растянулись в чем-то, что сошло бы за жалостную улыбку, если бы к ним присоединилось остальное лицо.
— Ему не надо слышать, Китон. Ему не надо за нами шпионить. Он просто знает.
Дыхание вентиляторов. Почти неслышный гул подшипников. Потом по вертушке разнесся бесплотный голос Сарасти:
— Всем в кают-компанию. Роберт хочет поделиться информацией.
* * *Каннингем сидел по правую руку от меня; его резиновую физиономию подсвечивал снизу стол. Биолог уперся взглядом в сияющую поверхность, слегка пошатываясь. Губы его шевелились, повторяя какое-то неслышное заклинание. Напротив нас уселась Банда. Слева от меня Бейтс одним глазом следила за ходом совещания, другим — за разведданными с передовой.
Сарасти единственный присутствовал среди нас лишь астрально. Кресло его во главе стола пустовало.
— Рассказывай, — потребовал он.
— Надо уносить но…
— С начала.
Каннингем сглотнул и начал по новой.
— Эти их расползающиеся нейроны, которые я не мог раскусить, эти бессмысленные перекрестные синапсы — логические вентили. Болтуны таймшерят. Их чувствительные и двигательные узлы во время простоев работают ассоциативными нейронами, поэтому любая часть системы может использоваться для мыслительных процессов, если не занята другим делом. На Земле не возникло ничего даже отдаленно похожего. Это значит, что они располагают изрядными вычислительными мощностями без специализированной ассоциативной нервной ткани, даже как индивидуумы.
— Так их периферические нервы мыслят? — Бейтс нахмурилась. — А помнить они могут?
— Безусловно. По крайней мере, я не вижу, почему бы нет, — Каннингем вытащил сигарету из кармана.
— Так их периферические нервы мыслят? — Бейтс нахмурилась. — А помнить они могут?
— Безусловно. По крайней мере, я не вижу, почему бы нет, — Каннингем вытащил сигарету из кармана.
— Так что когда они растерзали того болтуна…
— Не мятеж. Передача данных. Данных о нас, скорее всего.
— Радикальный способ вести беседу, — заметила Бейтс.
— Для них это не оптимальный вариант. Думаю, каждый болтун служит узлом распределенной сети, по крайней мере, когда они на «Роршахе». Но эти поля должны стыковаться до ангстрема, и когда мы спускаемся туда со своими машинами и экранами, пробиваем дыры в проводниках — то обрушиваем им сеть. Забиваем сигналы. Так что они прибегли к разведке.
Сигарету биолог так и не зажег. Он катал фильтр в пальцах. Язык его шевелился между губами, точно червь за маской.
Инициативу перехватил скрывшийся в своей палатке Сарасти.
— Кроме того, болтуны используют ЭМ-поле «Роршаха» в метаболизме. Некоторые биохимические пути переносят протоны через туннелирование тяжелых атомов. Возможно, радиационный фон служит катализатором.
— Туннелирование? — переспросила Сьюзен. — В смысле — квантовое?
Каннингем кивнул.
— Что заодно объясняет проблемы с экранировкой. По крайней мере, частично.
— А такое вообще возможно? Я хочу сказать, квантовые эффекты наблюдаются только при низких те…
— Забудь, — отрезал Каннингем. — О биохимии можем потом поспорить, если выживем.
— А о чем нам поспорить, Роберт? — вкрадчиво поинтересовался Сарасти.
— Для начала, самая тупая из этих тварей способна заглянуть тебе под череп и увидеть, какие участки твоей зрительной коры работают в данный момент. Если есть разница между этой способностью и телепатией, она не очень велика.
— Пока мы не на «Роршахе»…
— Птичка улетела. Вы там уже бывали. И не один раз. Кто знает, что вы там внизу творили по указке «Роршаха»?
— Погоди минутку! — возмутилась Бейтс. — Никто из нас там не превращался в марионетку. Мы галлюцинировали, слепли и… и с ума сходили, но в одержимых не превращались.
Каннингем покосился на нее и фыркнул.
— А ты думаешь, что смогла бы разглядеть ниточки? Думаешь, почувствовала бы их? Да я прямо сейчас могу приложить тебе к затылку транскраниальный магнит, и ты покажешь средний палец, или пошевелишь пальцами ног, или пнешь Сири в пах и будешь клясться могилой матушки, что сделала это исключительно по собственному желанию. Ты будешь плясать марионеткой и божиться, что действуешь по своей воле, — а ведь это всего лишь я, пограничный ананкаст с парой магнитов и шлемом для МРТ,[75] — он махнул рукой, обведя неведомую бездну за переборкой. За его пальцами поплыл след из табачных крошек. — Хочешь погадать, на что способны они? Откуда нам знать, что мы не передали им технические спецификации «Тезея», не предупредили их об «Икаре» и не решили по собственной доброй воле вычеркнуть все это из памяти?
— Мы можем вызывать такие же эффекты, — спокойно возразил Сарасти. — Как ты объясняешь. Их активизируют инсульты. Опухоли. Несчастные случаи.
— Несчастные случаи?! Это были опыты! Вивисекция! Они впустили вас, чтобы разобрать на части и поглядеть, как у людей внутри все тикает, а вы этого даже не заметили.
— И что с того? — рявкнул невидимый вампир.
В голосе его послышалось что-то голодное, недоброе. Затрепетали вокруг стола пугливые людские графы.
— В центре вашего поля зрения находится слепое пятно, — напомнил Сарасти. — Вы его не замечаете. Вы не замечаете саккад в потоке зрительной информации.
Только две уловки мозга, о которых многим известно. Их множество.
Каннигем закивал.
— Вот об этом я и говорю. «Роршах» может…
— Не о конкретном примере говорю. Мозг — это инструмент выживания, а не детектор лжи. Там, где самообман способствует приспособлению, мозг лжет. Перестает замечать… неважные вещи. Истина не имеет значения. Только приспособленность. В настоящем времени вы вовсе не воспринимаете мир таким, какой он есть. Вы воспринимаете модель, построенную на догадках. Реконструкции. Ложь. Весь вид по определению поражен агнозией. «Роршах» не делает с вами ничего такого, чего бы вы не делали сами.
Никто не произнес ни слова. В молчании прошло несколько секунд, прежде чем я осознал, что случилось.
Юкка Сарасти только что попытался нас мотивировать.
Он мог пресечь тираду Каннингема — мог, наверное, пресечь полномасштабный мятеж — просто вплыв в кают-компанию и оскалившись. Одним взглядом. Но он не пытался запугать нас до покорности — мы и так достаточно нервничали. Не пытался нас просветить, бороться знаниями со страхом; чем больше информации о «Роршахе» получал здравомыслящий человек, тем страшнее ему делалось. Сарасти всего лишь пытался удержать экипаж в рабочем состоянии — нас, затерявшихся в пространстве на краю бытия, перед лицом чудовищной загадки, способной уничтожить человека в любой момент и по любому поводу. Сарасти пытался успокоить свою команду: хорошее мясо, славное мясо… Удержать от истерики. Тихо, тихо…
Вампир занялся прикладной психологией.
Я обвел взглядом стол. Бейтс, Каннингем и Банда сидели бледные и неподвижные.
Получалось у нашего упыря хреново.
— Надо удирать, — заявил Каннингем. — Эти твари нам не по зубам.
— Мы проявили больше агрессии, чем они, — заметила Джеймс, но уверенности в ее голосе не было.
— «Роршах» играет метеоритами в бильярд. Мы тут как мишень в тире. Если ему заблагорассудится…
— Он все еще растет. Не созрел.
— Это должно меня успокоить?
— Я только хочу сказать, что мы не знаем, — проговорила Джеймс. — У нас могут быть в запасе годы. Столетия.
— У нас пятнадцать дней, — объявил Сарасти.
— О черт, — вырвалось у кого-то. Наверное, у Каннингема. А может, у Саши.
Все отчего-то посмотрели на меня.
Пятнадцать дней. Кто мог сказать, откуда всплыло это число? Никто из нас не спрашивал. Быть может, Сарасти в очередном припадке неумелого психоанализа выдумал его на ходу. А может, рассчитал еще до того, как мы вышли на орбиту, и держал в себе на случай — ныне уже невозможный — если придется снова отправить нас в лабиринт. На протяжении половины полета я был наполовину слеп; ничего не знал и не понял.
Но так или иначе, нас ждал Выпускной бал.
* * *Гробы стояли у кормовой переборки склепа — на том, что бывало полом в те минуты, когда «верх» и «низ» приобретали значения. На пути сюда мы спали в них годами. Не осознавали, как течет время, — метаболизм носферату слишком неспешен даже для сновидений — но тело каким-то образом требовало перемен. Со дня прибытия ни один из нас не приходил сюда вздремнуть. Мы опускались в гробы только под угрозой смерти.
Но после гибели Шпинделя Банда взяла привычку наведываться сюда.
Его тело покоилось в соседнем с моим саркофаге. Я вплыл в склеп и, не раздумывая, обернулся налево. Пять гробов: четыре открытых и пустых, один запечатан. Зеркальная переборка напротив удваивала их число и глубину могильника.
Но лингвиста там не оказалось.
Я глянул направо. Тело Сьюзен Джеймс парило спина к спине с собственным отражением, взирая на картину-перевертыш: три запечатанных саркофага, один открытый. Агатовая пластина, врезанная в отодвинутую крышку, была темна; другие светились одинаковыми редкими узорами синих и зеленых огоньков. Никаких перемен. Ни ползущих кардиограмм, ни сияющих пиков и впадин под метками «ЭЭГ» или «ЭКГ». Мы могли бы ждать часами, днями, и ни один диод не подмигнул бы нам. Когда пребываешь в состоянии живого трупа, акцент лучше делать на второе слово.
Топология Банды подсказывала, что при моем появлении у руля стояла Мишель, но заговорила, не оборачиваясь, уже Сьюзен:
— Я никогда с ней не встречалась.
Я проследил за ее взглядом. Табличка на закрытом гробу: Такамацу. Второй лингвист, второй многоядерник.
— Всех остальных я видела, — продолжила Сьюзен. — На тренировках. Но никогда не встречала собственного дублера.
Подобное поведение не одобрялось сверху. Да и какой в нем смысл?
— Если хочешь… — начал я. Она покачала головой.
— Но все равно спасибо.
— Или кто-то из твоих… могу только представить, что Мишель…
Сьюзен улыбнулась, но как-то холодно.
— Сири, Мишель сейчас не в настроении с тобой разговаривать.
— А… — я поколебался миг, давая остальным возможность высказаться. Когда никто не заговорил, я подвинулся назад, к люку. — Ну, если кто-то из вас передума…
— Нет. Никто из нас. Никогда, — Головолом. — Ты лжешь, — продолжал он. — Я вижу. Мы все видим.
Я сморгнул.
— Лгу? Нет, я…
— Ты не говоришь. Ты слушаешь. Тебе плевать на Мишель. Тебе плевать на всех. Тебе нужны наши знания. Для отчета.