— Ты не говоришь. Ты слушаешь. Тебе плевать на Мишель. Тебе плевать на всех. Тебе нужны наши знания. Для отчета.
— Это не совсем правда, Головолом. Мне не все равно. Я знаю, как переживает Ми…
— Ты ни хрена не знаешь. Пошел вон.
— Извини, что расстроил, — я перекатился вдоль продольной оси и уперся ногами в зеркало.
— Ты не можешь знать Миш, — прорычал он, когда я оттолкнулся. — Ты никого не терял. У тебя никого не было. Оставь ее в покое.
* * *Он ошибся по всем пунктам. Шпиндель, по крайней мере, умер, зная, что Мишель его любит.
Челси умерла, полагая, что мне попросту наплевать.
Прошло два года, если не больше, и хотя время от времени мы поддерживали связь, во плоти так и не встретились с того дня, как она ушла. А потом Челси воззвала ко мне из оортовых глубин, сбросила в накладки срочное голосовое письмо: «Лебедь. Позвони, пожалуйста, СЕЙЧАС ЖЕ. Это важно».
Впервые, сколько я её помнил, она отключила видеосигнал.
Я понимал, что это важно. Даже без картинки догадывался, дело скверно, так как картинки не было, и понимал, что все еще хуже, по обертонам ее голоса. Предугадывал летальный исход.
Уже позднее я выяснил, что она попала под перекрестный огонь. Реалисты засеяли бостонские катакомбы штаммом фибродисплазии — несложный тюнинг, одноцелевой ретровирус, служивший одновременно террористическим оружием и ироническим парафразом стылой недвижности обитателей Небес. Вирус переписывал регуляторные гены, управляющие остеогенезом, в четвертой хромосоме, и сооружал метаболический обход из трех локусов семнадцатой.
Челси начала отращивать себе новый скелет. Суставы окостеневали на пятнадцатом часу после заражения, связки и сухожилия — на двадцатом. К этому моменту врачи перешли к клеточному голоданию, пытаясь замедлить развитие вируса, лишив его метаболитов, но они лишь оттягивали неизбежное, притом ненадолго. На двадцать третьем часу в камень превращалась уже поперечно-полосатая мускулатура.
Это я выяснил не сразу, так как не перезвонил. Мне и не требовалось знать подробностей. Я по голосу понял, что Челси умирает. Очевидно, она хотела попрощаться.
А я не мог заговорить с ней, сначала хотел узнать, как это правильно делается.
Я несколько часов прочесывал ноосферу в поисках прецедентов. Способов умирать — избыток; я нашел миллионы описаний, касающихся этикета. Последние слова, последние обеты, подробные инструкции для расстающихся навеки. Паллиативная нейрофармакология.
Подробные, растянутые сцены смерти в популярной литературе. Я просеял все, выставил дюжину передовых фильтров, отделяющих зерна от плевел.
Когда она позвонила снова, новость уже распространилась: вспышка голем-вируса раскаленной иглой пронзила сердце Бостона. Противоэпидемические меры эффективны. Небеса в безопасности. Ожидаются незначительные жертвы. Имена пострадавших не разглашаются до того, как будут извещены родственники.
А я все еще не нашел принципов, закономерностей; у меня на руках были только отдельные случаи. Завещания и заветы; беседы самоубийц со своими спасателями; дневники, извлеченные с треснувших подводных лодок или мест лунных аварий. Записи мемуаров, исповеди на смертном одре, нисходящие к прямой линии ЭКГ. Расшифровки записей «черных ящиков» с обреченных звездолетов и падающих космических лифтов, завершавшиеся огнем и радиошумом. Все — уместно. Все — бесполезно. Ничего о ней.
Она позвонила снова, и снова экран был пуст, а я все не отвечал.
Но на последнем звонке она не стала избавлять меня от кошмара.
Ее устроили как можно удобнее. Гелевый матрац прогибался под каждый выверт сустава, под каждую прорастающую шпору. Ее не оставили страдать.
Шея выгнулась вниз и вбок, заставляя бесконечно смотреть на скрюченную лапу, когда-то служившую правой рукой. Костяшки распухли до размеров грецкого ореха. Кожу на плечах и предплечьях растягивали пластины и усы эктопической костной ткани, ребра тонули в массе загипсованной плоти.
Движение становилось собственным худшим врагом. «Голем» карал малейшие спазмы, провоцируя рост костной ткани на всех сочленениях и поверхностях, сговорившихся шевельнуться. Каждый шарнир и каждая муфта приобретали невозобновимый запас гибкости, высеченный в камне; и каждое движение истощало счет. Тело понемногу костенело. К тому моменту, когда Челси позволила мне глянуть на нее, степени ее свободы почти исчерпались.
— Л'бедь, — пробормотала она. — Знаю, ты там.
Её челюсти застыли полуоткрытыми; язык, похоже, отнимался с каждым словом. В камеру она не смотрела. Не могла.
— Я, ктся, знаю, почему ты не отв'тил. Ппробью н… н'принимать к сердцу.
Десять тысяч последних прощаний выстроились передо мной, еще миллион стоял за плечом. И что мне было делать — выбрать одно наугад? Сшить из них лоскутный саван? Все эти слова предназначались другим людям. Подсунуть их Челси значило свести к штампам, к затертым банальностям. К оскорблениям.
— Х'чу сказать — не огорчайся. Я знаю, ты… не в'новат. Ты б 'тветил, если мог.
И сказал бы… что? Что сказать женщине, умирающей у тебя на глазах в ускоренном режиме?
— Просто пытаюсь д'стучтьсь, п'нимаешь?.. Н'чего не м'гу п'делать…
Хотя описанные события в целом точны, подробности нескольких смертей были объединены в драматических целях.
— П'жлста? Токо… поговори со мной, Лебя…
Я мечтал об этом больше всего на свете.
— Сири, я… просто…
И столько времени потратил на то, чтобы понять — как.
— Забудь, — просипела она и отключила связь.
Я прошептал что-то в мертвый воздух. Даже не помню, что.
Я очень хотел с ней поговорить.
Просто не нашел подходящего алгоритма.
* * *Люди надеялись к нынешнему времени навеки избавиться ото сна.
Расточительство совершенно непотребное: треть жизни человек проводит с обрезанными ниточками, в бесчувствии, сжигая топливо и не совершая никакой работы. Подумайте только, чего бы мы смогли достичь, если б не были вынуждены каждые пятнадцать часов терять сознание, если бы наш разум оставался ясен и деятелен от рождения до последнего поклона сто двадцать лет спустя. Представьте себе восемь миллиардов душ без выключателя и холостого хода, и так пока двигатель не сносится.
Мы могли бы достичь звёзд.
Ан не получилось. Хотя потребность прятаться и тихариться в темные часы человечество преодолело — единственных выживших хищников мы воскресили сами, — мозгу все же требовался отдых от внешнего мира. Впечатления приходится записывать и вносить в каталог, краткосрочные воспоминания сдавать в архив, свободные радикалы вымывать из укрытий среди дендритов. Мы уменьшили потребность в сне, но не устранили ее — и нерастворимый осадок простоя едва вмещал оставшиеся нам грезы и кошмары. Они копошились в моем мозгу, точно оставленные приливом морские твари.
Я проснулся.
В одиночестве, в невесомости, в своей палатке. Я готов был поклясться, что меня кто-то похлопал по спине. Недосмотренные галлюцинации, решил я, остаточное воздействие дома с привидениями, последняя порция мурашек перед просветлением.
Но это случилось снова. Я стукнулся о кормовой выступ пузыря, ударился снова, прижимаясь к материалу теменем и лопатками; за ними последовало все тело, плавно, но неудержимо сползая…
Вниз.
«Тезей» разгонялся.
Нет. Направление не то. «Тезей» перекатывался, словно загарпуненный кит на волнах. Подставлял звездам брюхо.
Я вызвал КонСенсус, распластал по стене навигационно-тактический обзор. От силуэта «Тезея» отделилась сверкающая точка и поползла прочь от Большого Бена, оставляя за собой протянутой светлую нить. Я пялился на нее, пока индикатор не показал 15 «же».
— Сири. Ко мне в каюту. Пожалуйста.
Я подскочил. Прозвучало так, словно упырь стоял у меня за плечом.
— Иду.
Релейная станция карабкалась из гравитационного колодца, выходя наперерез потоку антиматерии с «Икара». За щитом чувства долга сердце мое ушло в пятки.
Невзирая на тщетные надежды Роберта Каннингема, мы не стали драпать. «Тезей» накапливал боеприпасы.
* * *Распахнутый люк зиял пещерой в скалах. Слабое голубое свечение из хребта не проникало внутрь. Сарасти являл собой не более чем силуэт, черный на сером, и только рубиновые зрачки по-кошачьи ярко сияли в окружающих сумерках.
— Заходи.
Из почтения к человеческой слепоте он прибавил коротких волн. В пузыре прояснилось, хотя свет сохранял некоторое красное смещение. Как на «Роршахе» с высоким потолком.
Я вплыл в логово вампира. Лицо Сарасти, обыкновенно бумажно-белое, разрумянилось до такой степени, что казалось обожженным. Мне не могло не прийти в голову, что он обожрался. Нахлебался крови. Но то была его собственная кровь. Как правило, вампир сохраняет ее в глубине тела, депонирует в жизненно важных органах. У них с этим эффективно. Периферические ткани омываются непостоянно, только когда уровень лактата зашкаливает.
Или во время охоты.
Сарасти приставил иглу к глотке, на глазах у меня вколол себе три куба прозрачной жидкости. Свои антиэвклидики. Мне стало интересно, часто ли ему приходится повторять процедуру теперь, когда он лишился веры в имплантаты. Упырь вытащил шприц, засунул в футляр, гекконом распластавшийся под рукой на распорке. Румянец его пропадал на глазах, уходя в глубину, оставляя восковую трупную кожу.
— Ты здесь как официальный наблюдатель, — начал разговор Сарасти.
Я наблюдал. Каюта его была обставлена еще более спартански, чем моя. Никаких личных вещей. Даже личного гроба, выложенного завернутым в целлофан дерном. Только два комбинезона, мешок для гигиенических принадлежностей и отсоединенная оптоволоконная пуповина в полтора моих мизинца толщиной, парившая в воздухе, как глист в формалине. Связь с Капитаном. Даже не кортикальный разьем, вспомнил я. Кабель подключался к продолговатому мозгу, в самый ствол. Логично на свой лад; в этом месте сходятся все нервные пути, полоса пропускания там максимальна. И все же эта мысль тревожила — Сарасти связан с кораблем через рептильный мозг.
На стене загорелся дисплей, чуть искаженный на вогнутой поверхности: в спаренных окнах — Растрепа и Колобок в соседних клетках. Под каждой картинкой марали тонкую сетку загадочные индикаторы.
Искажение меня отвлекало. Я поискал в КонСенсусе скорректированное изображение, не нашел. Сарасти прочел это на моем лице.
— Закрытый канал.
К этому времени болтуны даже непривычному зрителю показались бы больными и дохлыми. Они парили посреди своих вольеров, бесцельно пошевеливая членистыми щупальцами. От шкур их отслаивались полупрозрачные клочки… кутикулы, наверное… придавая им вид разлагающихся трупов.
— Конечности движутся постоянно, — заметил Сарасти. — Роберт говорит, это способствует циркуляции.
Я кивнул, глядя на экран.
— Существа, путешествующие между звездами, не могут даже базовые метаболические функции выполнять, не дергаясь, — он покачал головой. — Неэффективно. Примитивно.
Я глянул на вампира. Тот не сводил взгляда с пленников.
— Непристойно, — изрек он и шевельнул пальцами. На стене открылось новое окно: запущен протокол «Розетта». В нескольких километрах от нас вольеры захлестнуло микроволновое излучение.
Не вмешиваться, напомнил я себе. Только наблюдать.
Как ни ослабели болтуны, чувствительности к боли они не потеряли. Они знали правила игры; оба поволоклись к сенсорным панелям и запросили пощады. Сарасти просто вызвал поступенчатый повтор какой-то из предыдущих последовательностей. Пришельцы проходили ее снова, теми же ношеными доказательствами и теоремами выкупая для себя несколько мгновений мимолетного покоя.
Сарасти пощелкал языком, потом заговорил:
— Сейчас они восстанавливают решения быстрее, чем прежде. Как полагаешь — привыкли к облучению?
На дисплее показался еще один индикатор; где-то поблизости зачирикал сигнал тревоги. Я глянул на Сарасти, потом вернулся взглядом к датчику: залитый бирюзой кружок, подсвеченный изнутри пульсирующим алым нимбом. Форма означала нарушение состава газовой смеси. Цвет говорил — кислород.
Я смутился на миг (кислород? Почему на кислород включается сигнал тревоги?), пока не вспомнил: болтуны — анаэробы.
Сарасти взмахом руки подавил зуммер.
Я прокашлялся.
— Вы травите…
— Смотри. Быстродействие постоянно. Не меняется.
Я сглотнул. Только наблюдать.
— Это казнь? — спросил я. — Э… эвтаназия?
Сарасти глянул мимо меня и улыбнулся.
— Нет.
Я опустил глаза.
— Что тогда?
Он указал на экран. Я, рефлекторно подчинившись, обернулся.
Что-то вонзилось мне в ладонь, как гвоздь при распятии.
Я заорал. Разряды боли отдавали в плечо. Не раздумывая, я дернул рукой, и вонзившийся нож рассек мясо, как акулий плавник воду. Кровь брызнула и повисла в воздухе, кометным хвостом брызг отчерчивая отчаянный взмах моей конечности.
Внезапная жгучая боль в спине. Горящая плоть. Я снова взвизгнул, отбиваясь. В воздухе закрутилась вуаль алых капель.
Каким-то образом я очутился в коридоре, тупо глядя на свою правую руку. Ладонь была распорота насквозь, болталась на запястье двумя обагренными двупалыми кусками. Кровь выступала на рваных краях и не стекала. Сквозь мглу шока и смятения на меня надвигался Сарасти. Лицо его то расплывалось, то обретало четкость, налитое не то моей, не то его кровью. Глаза упыря казались сверкающими алыми зеркалами, машинами времени. Вокруг них клубилась тьма, я перенесся на полмиллиона лет назад, превратился в очередный кусок мяса посреди африканской саванны, и мне через долю секунды вырвут глотку.
— Ты осознаешь проблему? — спросил Сарасти, надвигаясь.
За плечом его парил чудовищный ракопаук. Я вгляделся, преодолевая боль: один из пехотинцев Бейтс целился в меня. Я вслепую оттолкнулся, по чистой случайности попал пятками по ступеньке, кувырком обрушился вниз по туннелю.
Вампир следовал за мной. Лицо его исказилось чем-то, что у человека называлось бы улыбкой.
— Осознавая боль, ты отвлекаешься на нее. Ты фиксируешься на ней. Одержимый одной угрозой, забываешь об остальных.
Я отбивался. Алый туман жег глаза.
— Так много сознавать, так мало воспринимать. Зомби справился бы лучше.
Он тронулся, мелькнуло у меня в голове. Он безумен. А потом: «Нет, он мигрант. Он всегда был мигрантом…»
— Они справляются лучше, — прошептал вампир.
«…И прятался на протяжении нескольких дней. В глубине. От добычи.
На что он еще способен?»
Сарасти воздел руки, уплывая и возвращаясь. Я ударился обо что-то, пнул на ощупь, отлетел прочь, сквозь клубящуюся мглу и тревожные вскрики. Ударился теменем о какой-то металлический предмет, закрутился. Найти нору, логово. Укрытие. Я нырнул в него, разорванная кисть мертвой рыбой шлепнула о комингс. Я вскрикнул и вывалился в барабан. Чудовище преследовало меня.
Испуганные крики, совсем рядом.
— Этого не было в плане, Юкка! Ты совсем сдурел, тварь!
Это орала в гневе Сьюзен Джеймс, а майор Аманда Бейтс только рявкнула: «Замри, твою мать!» — и ринулась в драку. Она налетела на нас, вся — разогнанные рефлексы и карбоплатиновые протезы, — но Сарасти просто отмахнулся от нее и продолжал надвигаться. Его рука метнулась жалящей змеей. Пальцы сомкнулись на моем горле.
— Ты это имел в виду? — кричала Джеймс из какого-то темного, неуютного укрывища. — Это твоя «предварительная обработка»?
Сарасти встряхнул меня.
— Ты еще здесь, Китон?
Моя кровь дождем забрызгала его лицо. Я лепетал и плакал.
— Ты слушаешь? Ты видишь?
И внезапно я увидел. Все разом обрело четкость. Сарасти ничего не говорил. Не было никакого Сарасти. Никого не было. Я один в огромном чертовом колесе, окруженный мясными вещами, которые шевелятся сами по себе. Некоторые обернуты кусками ткани. Дыры на верхнем конце исторгают странные, бессмысленные звуки, а вокруг дыр множество всякого, бугры, выступы и что-то вроде галек или черных кнопок, мокрых, блестящих, вмурованных в мясные ломти. Сверкают, и дрожат, и шевелятся, будто пытаясь сбежать.
Я не понимал звуков, которые издает мясо, но слышал голос ниоткуда. Словно глас Божий, и его я не мог не понять.
— Вылезай из своей комнаты, Китон, — шипел он. — Кончай транспонировать, интерполировать, ротировать, или как ты это называешь. Просто слушай. Хоть раз в своей долбаной жизни пойми что-нибудь. Пойми, от этого зависит твоя жизнь. Ты слышишь, Китон?
Я не могу рассказать вам, что сказал голос. Знаю только, что я услышал.
* * *Ты столько сил вкладываешь в него, правда? Он возвышает тебя над зверями лесными, он тебя выделяет. Ты зовешь себя Homo sapiens — человек разумный. Да имеешь ли ты хоть представление о том, что он такое, этот разум, который ты поминаешь с таким восторгом? Ты хоть знаешь, на что он годится?
Ты, может, думаешь, разум дает тебе свободу воли? Или забыл, что безумцы разговаривают, водят машины, совершают преступления и убирают улики — и все это время находятся без сознания? Или никто не сказал тебе, что даже те, кто бодрствует, — всего лишь рабы, отрицающие очевидность?
Сделай осознанный выбор. Реши шевельнуть указательным пальцем. Поздно! Сигнал уже миновал локоть. Тело начало действовать за добрых полсекунды до того, как твое сознание решилось это сделать, ведь сознание ничего не решает; твоим телом распорядилось что-то иное, а гомункулу в черепушке только пояснительную записку отправило — если не забыло. Человечек в голове, самонадеянная подпрограмма, полагающая себя личностью, принимает взаимную связь за причинную; он читает записку, видит, как шевелится палец, и считает, что второе вызвано первым.