Ложная слепота - Питер Уоттс 34 стр.

Я не стал. Я отводил взгляд, упрямо и отчаянно.

К этому моменту «Тезей» уменьшался даже на тактическом дисплее. Корабль, спотыкаясь, ковылял вниз по склону гравитационного колодца, вихляя, скорее всего, намеренно, в последних маневрах, призванных подтащить бомбовую нагрузку как можно ближе к мишени. «Роршах» поднимался ему навстречу, раскрывая скрюченные шипастые щупальца, потягиваясь, будто готовился заключить противника в объятья. Но внимание приковывали не соперники, а фон: лик Большого Бена бурлил в кормовых камерах, наполняя окно кипящими вихрями. Поверх изображения ложились тугие магнитные линии. «Роршах» перетягивал магнитосферу планеты на себя, точно пестрый широкий плащ, свивая ее в тугой узел, который разрастался, наливался светом, бугрился…

«Похоже на торсионную вспышку на карлике L-класса, — сказал Сарасти сразу после нашего пробуждения, — но чтобы дать подобный эффект, объект должен быть большим, очень заметным, а небо в этом направлении чистое. В результате международный астрономический союз отправляет сигнал в артефакты статистики».

В каком-то смысле, это даже правда. Возможно, то был эффект столкновения или краткий, яростный вскрик некоего огромного реактора, перезапустившегося после миллионнолетней спячки. Вроде нынешнего: солнечная вспышка без Солнца. Магнитная пушка в десять тысяч раз сильнее, чем позволяла создать природа.

Обе стороны взялись за оружие. Не знаю, кто выстрелил первым, да и какая разница: сколько тонн антивещества нужно, чтобы перебороть силу, способную выжать мощность Солнца из газового шара немногим больше Юпитера? Или «Роршах» тоже примирился с поражением, и обе стороны нанесли друг по другу самоубийственный удар?

Не знаю. Большой Бен заслонил их за пару минут до взрыва. Поэтому, вероятно, я до сих пор жив. Он встал между мною и опаляющим светом, точно монетка, закрывшая Солнце.

«Тезей» не прерывал связь до последней микросекунды. Каждый миг рукопашной, каждый последний отсчет, каждый вздох. Все шаги и все ходы. В моем распоряжении телеметрия. Я могу разложить ее на любое число графов, дискретных или непрерывных. Я могу преобразовывать их, ротировать, сжимать и переводить на языки, доступные любому союзнику. Возможно, Сарасти был прав; возможно, эта информация жизненно важна.

Но я по-прежнему не вижу в ней смысла.

Харибда

— Бедняга, — сказала Челси, когда мы расходились. — Иной раз мне кажется, тебе никогда не бывает одиноко.

Тогда я изумился: отчего ее голос звучит так грустно? Теперь я жалею, что она ошиблась.

Знаю, мой рассказ не был безупречен. Мне пришлось распотрошить фабулу, нанизав её ошмётки на нить растянутой на десятилетия смерти. Видите ли, сейчас я живу лишь один час из каждых десяти тысяч. К сожалению, приходится. Если бы только я мог проспать всю дорогу домой, избежать пытки недолгих редких пробуждений.

Если бы я только постоянно не умирал во сне, если бы попытался. Но живые тела искрятся осадком накопленных за годы жизни радиоизотопов, сверкающих осколков, что ломают на молекулярном уровне клеточные механизмы. Обыкновенно в этом нет беды. Живые клетки восполняют ущерб быстрей, чем тот причиняется. Но мои, немертвые, позволяют ошибкам накапливаться со временем, а дорога назад длится куда дольше, чем путь вовне: я лежу в гробу и разлагаюсь. Поэтому бортовые системы время от времени заводят меня с полпинка и дают плоти возможность подлатать себя.

Временами они говорят со мной, зачитывают системные показатели, сообщают о любой весточке из дома. Но в основном оставляют меня наедине с раздумьями и машиной, тикающей на месте моего левого полушария. Так что я разговариваю сам с собой; живое полушарие пересказывает синтетическому анекдоты и мнения: краткие, яркие мгновения осознания — и долгие годы мертвенного забытья между ними. Может, эта затея с самого начала была бессмысленной, может, слушателей не будет…

Неважно. Это мое ремесло.

Так что держите: вот вам мемуар, диктуемый машине плотью. История, которую я за неимением заинтересованных слушателей рассказываю себе.

Так может любой, у кого есть хоть полголовы.

Сегодня получил письмо от папы. Как он выразился, «до востребования». Думаю, это была шутка, из уважения к моему неведомому адресу. Он просто швырнул сообщение в эфир на все четыре стороны и понадеялся, что сигнал достигнет меня, где бы я ни был.

Прошло почти четырнадцать лет. Теряешь счет таким вещам.

Хелен мертва. Небеса… очевидно, сломались. Или их уничтожили. Возможно, реалисты, наконец, добились своего. Хотя сомневаюсь. Отец, похоже, считал ответственным кого-то другого. Деталей он не сообщал. Может, и не знал. Он беспокойно намекал на все нарастающие беспорядки. Наверное, мои коммюнике о «Роршахе» просочились наружу; а может, публика пришла к очевидному заключению, когда от нас перестали поступать открытки. Они не знают, чем кончилась наша история. Должно быть, сходят с ума от незавершенности.

Но меня охватывает ощущение, что это не все, что отец о чем-то не осмелился упомянуть вслух. Может, это лишь мои фантазии. Мне показалось, его тревожила даже новость о новом росте рождаемости, а ведь после целого поколения упадка она должна была стать причиной для празднества. Если бы моя «китайская комната» была в рабочем состоянии, я бы понял, я бы разобрал каждую фразу до запятых. Но Сарасти разбил мои инструменты, оставил их едва пригодными для работы. Теперь я слеп, как любой нормал. Мне остаются лишь неуверенность, подозрение и нарастающий ужас, что, даже лишившись лучшей части своих трюков, я прочел его сообщение правильно.

Думаю, он предупреждал меня — не возвращайся.

Еще отец сказал, что любит меня. Что тоскует по Хелен, что она жалела о чем-то, совершенном еще до моего рождения, о каком-то упущении или слабости, вызвавшей нарушения развития. Он пустословил. Не знаю, к чему. Какую же власть забрал себе отец, чтобы затребовать такую передачу и потратить большую ее часть на эмоции.

Господи, как же я дорожу ею. Дорожу каждым словом.

Я падаю по бесконечной напрасной параболе, по инерции, под своей тяжестью. «Харибда» не смогла найти поток антивещества; «Икар» то ли потерял ориентацию, то ли его вообще отключили. Наверное, можно было послать сигнал и спросить, но я не тороплюсь. Мне еще долго лететь. Пройдут годы, прежде чем я оставлю позади хотя бы кометы.

Кроме того, я не уверен, что хочу сообщать кому-то о своем местоположении.

«Харибда» не суетится над маневрами уклонения. В ниx не было смысла, даже если бы у меня осталось лишнее горючее, даже если бы враг находился где-то рядом. Можно подумать, он не знает, где находится Земля.

Но я почти уверен, что болтуны взлетели на воздух вместе с моими сородичами. Искренне признаю — они хорошо сыграли. А может, им просто повезло. Случайный разряд подталкивает пехотинца Бейтс открыть огонь по безоружному болтуну; несколько недель спустя Колобок и Растрепа использует труп при бегстве. Электромагнитные силы щекочут случайный набор нейронов в голове Сьюзен; чуть ниже по стреле времени в ее мозгу возникает новая личность, которая перехватывает управление и швыряет «Тезей» в жадные объятия «Роршаха». Слепой случай, дурная случайность. Ничего больше.

Но вряд ли. Слишком много удачных совпадений. Мне кажется, «Роршах» сам творил свою удачу, высадил и удобрил эту новую личность у нас под носом, надежно скрыл ее — если не считать ничтожно повышенного уровня окситоцина — под язвами и наростами в мозгу Сьюзен Джеймс. Думаю, он заглядывал в будущее и предвидел, какими способами можно использовать обманку, а ради приближения цели пожертвовал малой частью себя и замаскировал это под случайность. Слепая, да, но не удача. Интуиция. Блистательная, тонкая стратегия.

Естественно, большинство из нас так и не узнали правил игры. Мы в ней играли роль пешек. Сарасти и Капитан — какой бы мозговой гибрид не образовали эти двое — вот кто был настоящими игроками. Оглядываясь, я могу различить некоторые их ходы. Я вижу, как «Тезей» наблюдает за перестукивающимися в клетках болтунами; вижу, как корабль увеличивает громкость в телеметрическом канале, чтобы Сьюзен услышала их и приняла открытие за своё. Если прищуриться достаточно сильно, могу заметить даже, как «Тезей» приносил нас в жертву, намеренно провоцируя «Роршах» на возмездие своим последним маневром. Данные, особенно имеющие тактическое значение, всегда притягивали Сарасти. Есть ли лучший способ оценить способности врага, чем увидеть его в бою?

Нам они, конечно, ничего не сказали. Нам так было спокойней. Мы плохо выполняли приказы машин. Хотя и приказы вампира у нас тоже восторга не вызывали.

Нам они, конечно, ничего не сказали. Нам так было спокойней. Мы плохо выполняли приказы машин. Хотя и приказы вампира у нас тоже восторга не вызывали.

А теперь игра окончена, и на обугленной доске стоит последняя пешка с человеческим, как ни крути, лицом. Если болтуны следуют правилам, которые разработали для них несколько поколений специалистов по теории игр, они не вернутся. А если и вернутся, подозреваю, никакой разницы не будет.

Потому что к тому времени не останется повода для конфликта.

В краткие минуты пробуждения я слушаю радио. Прошли поколения с той поры, как мы похоронили эпоху радио под оптоволокном и направленными лучами, но полностью так и не прекратили засеивать небеса электромагнитным излучением. Миллионом голосов внахлест ведут межпланетный диалог Земля, Марс и Луна. Каждый корабль, летящий сквозь бездну, бормочет на все стороны. Никогда не прекращали петь о'нилы и астероиды. Иначе Светлячки вообще не нашли бы нас.

Я слышу, как со временем меняются их песни.

Теперь сигналы в основном состоят из телеметрии и навигационных данных. Временами я еще улавливаю всплески живых голосов, исполненных напряжения, как правило — на грани натуральной паники: идет охота, корабль пытается кануть в глубины пространства, другие корабли невозмутимо следуют за ним. Беглецам никогда не удается уйти далеко, прежде чем их сигнал прерывается.

Не помню, когда я в последний раз слышал музыку, но иногда что-то похожее пробивается, зловещее и неблагозвучное, полное знакомых гортанных щелчков. Моему продолговатому мозгу это не нравится. Эти звуки пугают его до смерти.

Я помню, как все мое поколение бросало реальный мир ради самодельного посмертия. Помню, как кто-то сказал, что вампиры не попадают на Небеса. Они видят пиксели. Иной раз мне любопытно делается, как бы чувствовал себя я, если бы меня пробудили от могильного сна для трудов на потребу слабоумным тварям, когда-то служившим всего лишь источником белка. Как бы я чувствовал себя, если бы мою слабость использовали, чтобы сковать, лишив законного места в мире.

А потом я думаю, каково это — не чувствовать ничего, быть предельно рациональной, плотоядной тварью, когда мясо радостно укладывается спать у тебя на глазах…

Я не горюю по Юкке Сарасти. Господь свидетель, я стараюсь, всякий раз, как прихожу в себя. Он спас мне жизнь. Он — очеловечил меня. За это я перед ним в вечном долгу, сколько бы мне ни прожить; и до последнего дня я буду ненавидеть его — по той же самой причине. Неким безумным, сюрреалистическим образом я чувствовал себя ближе к Сарасти, чем к любому из людей.

Но у меня не хватало сил. Он был хищником, а я — добычей, и не в природе агнца оплакивать льва. Я не могу горевать по Юкке Сарасти, хотя он и умер за наши грехи.

А вот сочувствовать ему я могу. Наконец, наконец-то я могу сочувствовать — и Сарасти, и всему его вымершему племени. Потому что не мы, люди, должны были унаследовать Землю. А вампиры. Наверное, до какой-то степени они были разумны, но их полубессознательный сон наяву смотрелся рудиментом рядом с нашей эгоманией. Они от него избавлялись. Всего лишь этап. На долгом пути.

Беда в том, что люди могут смотреть на кресты и не биться в припадке. Вот вам и эволюция: одна дурацкая сцепленная мутация — и естественный порядок вещей рушится, интеллект и самосознание на полмиллиона лет входят в контрпродуктивный клинч. Мне кажется, я знаю, что происходит на Земле, и хотя иные могли бы назвать это геноцидом, они не правы. Мы сами так обошлись с собой. Нельзя винить хищника за его повадки. В конце концов, это мы их воскресили. Почему бы им не вернуть себе право первородства?

Не геноцид, нет. Исправление древней несправедливости.

Я пытался найти в этом некоторое утешение. Получалось… скверно. Порой кажется, вся моя жизнь была лишь борьбой за то, чтобы восстановить, вернуть того, кто потерялся, когда мои родители убили свое единственное дитя. За границей облака Оорта я наконец одержал победу в этой войне. Спасибо вампиру, команде уродов и орде злобных пришельцев — я снова человек. Может быть, последний из людей. К тому времени, когда я доберусь домой, могу оказаться последним разумным существом во Вселенной.

Если, конечно, сгожусь хотя бы на это. Потому что не знаю, есть ли на свете такой зверь, как «надежный рассказчик». Каннингем ведь говорил, что зомби умеют здорово притворяться.

Поэтому на самом деле я ничего не могу тебе рассказать.

Тебе придется представить, что ты — Сири Китон.

Послесловие

«Ложная слепота» — моя первая романных масштабов вылазка в глубокий космос, область, в которой мое образование, как бы это выразиться, несколько ограничено. В этом смысле нынешняя книга недалеко ушла от предыдущих; но хотя об экологии морских глубин я тоже знаю немного, большинство из вас знает о них еще меньше, и докторская степень по биологии моря послужила мне, по крайней мере, эрзацем эрудиции в трилогии о рифтерах. «Ложная слепота», однако, прокладывала свой курс в иного рода невесомости, и куда важнее было найти надежного лоцмана. Так что в первую очередь я хочу поблагодарить профессора Джейми Мэтьюса из Университета Британской Колумбии: астронома, завсегдатая вечеринок и маниакального фильтратора идей, которыми я его забрасывал. Также хочу поблагодарить Дональда Симмонса, авиаинженера и удачно-непритязательного сотрапезника, который проверял спецификацию на «Тезея» (в особенности на двигатель и вертушку) и сделал немало подсказок по поводу радиации и защиты от неё. Оба терпеливо отлавливали наиболее выдающиеся мои ляпсусы. (Я не утверждаю, что в книге их не осталось вовсе, но сохранились они по моей небрежности, а не моих консультантов. Или потому, что того требовал сюжет).

Как всегда моим редактором и заступником в штабе Империи Зла был Дэвид Хартвелл. Подозреваю, «Ложная слепота» стала для нас обоих крепким орешком: сюжет грозил утонуть в потоках необходимых пояснений, не говоря уже о проблеме, как заставить читателя сопереживать компании персонажей, несколько менее белопушистых, чем обычно. До сих пор не могу оценить, в какой мере у меня это получилось или не получилось, но я особенно благодарен за то, что мой редактор разогревался на всех подряд, от Хайнлайна до Герберта.

Первые несколько глав этой книги раскритиковала, отправив меня обратно за кульман плакать, обычная банда коллег: Майкл Карр, Лори Ченнер, Корн Доктороу, Ребекка Мэйнс, Дэвид Никль, Джон Макдейд, Стив Саменски, Роб Стауффер и покойная Пэт Йорк. Все они во время нашего ежегодного выезда на остров высказали ценные мысли и вопросы; особенно выделю Дэйва Никля за дополнительные идеи, подсказываемые им на протяжении года, обычно в несусветную рань. По той же причине Дэйв исключается из обычной тирады «любые-ошибки-по-моей-вине», которую мы, авторы, автогеном навариваем на список благодарностей. По крайней мере, некоторые ошибки в этом романе, скорей всего, сделаны Дэйвом.

Профессора Дэн Брукс и Дебора Макленнан, оба из Университета Торонто, предоставили мне интеллектуальную стимуляцию без политической и бюрократической херни, которая обыкновенно сопутствует академической среде. Перед ними я в долгу за литры спиртного и часы споров по многим затронутым в книге вопросам, и за многое другое, что вас вовсе не касается. Также в категории сборной солянки: Андре Брео предоставил берлогу на западном побережье, где я заканчивал черновой вариант. Исаак Шпиндель — настоящий — помог, как обычно, с деталями нейрофизиологии, а Сьюзен Джеймс (которая тоже существует в реальности, хотя и в несколько более связном обличье) рассказала, как мог бы подойти к сценарию Первого контакта лингвист. Лиза Битон в безнадежной попытке искупить продажу души Фармацевтической Промышленности указала мне на некоторые важные статьи. Лори Ченнер выполняла роль подопытного слушателя, ну и меня терпела. По крайней мере, некоторое время. Отдельное спасибо Карлу Шредеру, с которым я обкатывал некоторые идеи в области «ум-против-разума». Часть «Ложной слепоты» можно рассматривать как ответ на аргументы, представленные Карлом в его романе «Постоянство»; я не согласен с его рассуждениями практически на каждом этапе и все еще пытаюсь понять, каким образом мы пришли к отчасти сходным выводам.

Ссылки и заметки: попытка убедить вас, что я не полный псих (или, на крайний случай, запугать в достаточной мере, чтобы вы промолчали). Читать для получения призовых очков.

Я далеко не первый писатель, который попытался рационализировать вампиризм в рамках чистой биологии. Ричард Матесон сделал это еще до моего рождения,[88] и, если «испорченный телефон» не врет, последний роман этой Октавии Батлер[89] пройдется по теме паровым катком еще до того, как вы это прочитаете. Готов, однако, поручиться, что первым объяснил отвращение вампиров к распятию при помощи «крестового глюка» — и этот минутный всплеск вдохновения породил все остальное.