На следующий день после происшествия Элис заявила: она считает, что больше не нужна в доме, и вернется к собственной жизни, а Дороти, без всякого сомнения, управится одна. В конце концов, Джейн теперь пойдет в школу. Она еще год могла бы не идти в школу, в настоящую школу, на весь день, но родители решили отдать ее пораньше. Именно из-за Бена, хотя никто не говорил этого вслух. Элис ушла без единого намека на то, что уходит из-за Бена. Но она сказала Дороти, которая передала Дэвиду и Гарриет, что этот ребенок наводит на нее жуть. Не иначе его подбросила нечистая сила. Дороти, всегда благоразумная, хладнокровная, трезвая, посмеялась над ней.
— Да, я посмеялась над ней, — доложила она и добавила мрачно: — Но с чего это?
Дэвид и Гарриет беседовали тихими, почти виноватыми голосами, полными сомнения, — так, казалось, диктовал им Бен. А ребенку не было еще и полугода… Он разрушит их семью. Он уже разрушал ее. Им придется следить, чтобы он был в своей комнате во время обеда или когда дети внизу со взрослыми — в общем, в семейное время.
Теперь Бен почти все время оставался в комнате, как узник. В девять месяцев он перерос ограду своей кроватки: Гарриет застала его, когда он собирался перевалиться через борт. В комнату поставили маленькую кровать, обычную. Бен без труда ходил, придерживаясь за стену, за стул. Он совсем не ползал, сразу встал на ноги. По комнате были разбросаны игрушки — или, вернее, их фрагменты. Бен не играл в игрушки: он колотил ими по полу или по стене, пока не ломались. В тот день, когда ему удалось удержаться на ногах, ни на что не опираясь, он испустил торжествующий рев. Другие дети, достигнув подобного успеха, радовались, хохотали, ждали, что их похвалят, что все будут восхищаться ими и любить их. А этот — нет. У него было холодное торжество, и он ковылял по комнате с горящими от острого удовольствия глазами, не обращая внимания на мать. Гарриет часто задумывалась, что видит Бен, когда глядит на нее, — ни во взгляде, ни в прикосновении у него ни разу не чувствовалось: это моя мать.
Однажды ранним утром что-то заставило Гарриет встать с постели и зайти в комнату Бена, и, войдя, она увидела, что Бен, качаясь, стоит на окне. Окно было высоко от пола — бог весть, как Бену удалось туда забраться! И оно было открыто. В любую секунду Бен мог вывалиться. Гарриет подумала: «Какая жалость, что я зашла…» — и отказалась ужаснуться такой мысли. В окно вставили крепкую решетку, и Бен, стоя на подоконнике, цеплялся за прутья и тряс ее, оглядывая мир за окном, испуская низкие хриплые крики. Все рождественские каникулы его продержали в комнате. И было странно, как люди, спросив осторожно: «Как Бен?» и получив ответ: «О, у него все нормально», — больше не заговаривали о нем. Иногда особо громкий вопль Бена долетал до большой гостиной и на миг обрывал общий разговор. Затем собеседники хмурились, и Гарриет всегда с ужасом ждала этого, зная, что за гримасами люди прячут свои замечания или мысли, которые нельзя произнести вслух.
Так что дом уже не был прежним; все были скованными и осторожными. Гарриет знала, что иногда, если ее не было поблизости, гости поднимались взглянуть на Бена — из нездорового опасливого любопытства, которое он вызывал. По их глазам она понимала, что они ходили на него поглядеть. «Будто я преступница», — про себя негодовала Гарриет. Она слишком увлекалась молчаливым возмущением, но остановиться, похоже, не могла. Ей казалось, что даже Дэвид ее осуждал. Однажды она сказала ему:
— Наверное, в прежние времена в первобытных обществах вот так обращались с женщинами, родившими урода. Как будто они виноваты. Но мы-то считаемся цивилизованными людьми!
Дэвид ответил мягко и осторожно, как всегда теперь к ней обращался:
— Ты преувеличиваешь.
— Отличное слово — очень по делу! Поздравляю! «Преувеличиваешь»!
— Господи, Гарриет… — Дэвид заговорил другим, беспомощным голосом. — Давай без этого — если мы не будем друг друга поддерживать, то…
Была Пасха, когда школьница Бриджит, которая вернулась посмотреть, на месте ли ее волшебное царство обыденной жизни, спросила:
— А что с ним? Он дебил?
— Даун, — ответила Гарриет. — «Дебил» теперь не говорят. Но нет, он не даун.
— А что с ним тогда?
— Абсолютно ничего, — сказала Гарриет сухо. — Как ты и сама видишь.
Бриджит уехала и больше никогда не бывала у них.
Вновь летние каникулы. 1975 год. Гостей приехало меньше: некоторые писали или звонили, говорили, что у них нет денег на железнодорожный билет или на бензин.
— Любой предлог лучше, чем никакого, — заметила Дороти.
— Но у людей трудности, — сказал Дэвид.
— Прежде они не настолько бедствовали, чтобы не приехать и не пожить тут за твой счет несколько недель.
Бену шел уже второй год. Он до сих пор не говорил ни слова, но в других отношениях был нормальнее. Теперь держать его в комнате стало трудно. Дети, играя в саду, слышали его зычные сердитые крики и видели, как он стоит на подоконнике, пытаясь разогнуть прутья решетки.
Так что он вышел из своей маленькой тюрьмы и присоединился к ним внизу. Казалось, он понимает, что должен быть как все. Он стоял, опустив голову, и смотрел, как взрослые разговаривают и смеются, сидя вокруг большого стола или на диванах в гостиной, где снуют туда-сюда дети. Посмотрит на одного, потом на другого, и на кого бы он ни смотрел, человек обязательно чувствовал этот тяжелый взгляд и замолкал на полуслове или поворачивался спиной или плечом, чтобы не видеть Бена. Одним своим появлением тот мог заставить затихнуть полную комнату народу, а то и разогнать всех: под любыми предлогами люди расходились.
Под конец каникул кто-то приехал с собакой, маленьким терьером. Бен не мог отстать от нее ни на миг. Куда бы ни побежала собачка, он шел следом. Не играл с ней, не гладил: стоял и смотрел, не отрываясь. Однажды утром, когда Гарриет спустилась на кухню приготовить детям завтрак, собачка лежала мертвой на полу. Сердечный приступ? Гарриет вдруг стало дурно от нехорошей догадки, и она бросилась наверх, убедиться, что Бен у себя: он сидел на корточках в кроватке и, когда Гарриет вошла, поднял голову и засмеялся, но беззвучно, в своей манере, как будто скалясь. Выходило, что он открыл дверь комнаты, тихонько прошел мимо спящих родителей вниз по лестнице, нашел собаку, убил ее, вернулся к себе наверх, в свою комнату, закрыл дверь… и все самостоятельно! Гарриет заперла Бена: если он смог убить собаку, то вполне мог бы и ребенка.
Когда она спустилась обратно, дети уже собрались вокруг мертвой собачки. Скоро появились и взрослые; что они думают, было очевидно.
Разумеется, это было невозможно — чтобы младенец убил проворную собаку. Но официально причина смерти животного осталась загадкой — ветеринар сказал, что собачку задушили. Это происшествие испортило остаток каникул, и гости разъехались до времени.
Дороти сказала:
— Теперь они дважды подумают, ехать ли сюда еще.
Через три месяца точно так же кто-то убил старого серого кота по кличке Мистер Макгрегор. Кот всегда боялся Бена и старался держаться от него подальше. Но Бен, видимо, подстерег его или застал где-то спящим.
На Рождество дом остался полупустым.
Это был худший год в жизни Гарриет, и огорчаться оттого, что люди избегают их, она уже не могла. Каждый день был как долгий дурной сон. Утром Гарриет просыпалась, не веря, что сможет дотерпеть до вечера. Бен был все время на ногах, и смотреть за ним нужно было ежесекундно. Спал он мало. Большую часть ночи проводил, стоя на подоконнике и глядя в сад, и, если заходила Гарриет, оборачивался и бросал на нее долгий пристальный взгляд, недобрый, холодный: в полумраке комнаты он и в самом деле был похож на притаившегося тролля или гоблина. Если днем его запирали, он визжал и ревел на весь дом, и они опасались, что приедет полиция. Внезапно, без всякой видимой для Гарриет причины, он срывался с места и бежал в сад, а там — за ворота и на улицу. Однажды Гарриет гналась за ним целую милю или больше, замечая только, как приземистая коренастая фигура мчится через перекрестки, не обращая внимания ни на гудки машин, ни на предостерегающие крики пешеходов. Гарриет плакала, задыхалась, едва не тронулась умом, отчаянно стараясь догнать его, пока не случится ужасное, но на бегу она молилась: «Пусть его задавят, пусть задавят, пожалуйста…» Она догнала его уже почти на шоссе, схватила и держала изо всех сил, а он вырывался. Плевался и шипел, извиваясь у нее в руках, как чудовищная рыбина. Мимо проезжало такси, Гарриет махнула, затолкала ребенка в машину, сама влезла следом, крепко схватив его за руку, которая так молотила и рвалась, что, казалось, вот-вот сломается.
Что было делать? Гарриет снова пошла к доктору Бретту, который осмотрел Бена и сказал, что физически тот в полном порядке.
Гарриет описала поведение Бена, доктор выслушал.
Что было делать? Гарриет снова пошла к доктору Бретту, который осмотрел Бена и сказал, что физически тот в полном порядке.
Гарриет описала поведение Бена, доктор выслушал.
Время от времени хорошо спрятанное недоверие мелькало на его лице, он опускал глаза и принимался вертеть в руках карандаш.
— Можете спросить Дэвида или мою мать.
— Он гиперактивный ребенок — кажется, так это теперь называется, — сказал старорежимный доктор Бретт. Она и ходила к нему потому, что он был старорежимный. Наконец он посмотрел на Гарриет, не избегая ее взгляда. — Чего вы ждете от меня, Гарриет? Опоить его таблетками до одурения? Что ж, я против.
В душе она кричала: «Да, да, да, я хочу именно этого!» Но вслух произнесла:
— Нет, конечно, нет.
— Физически он нормален для восемнадцати месяцев. Конечно, он очень силен и активен, ну так он всегда был таким. Вы говорите, он еще не разговаривает? Но в этом нет ничего необычного. Кажется, Хелен тоже поздно заговорила? Правильно?
— Да, — сказала Гарриет.
Она отвела Бена домой. Теперь его запирали на ночь и поставили на дверь тяжелый засов. Когда он не спал, за ним присматривали каждую секунду. Гарриет следила за ним, пока всеми прочими делами занималась ее мать. Дэвид говорил:
— Как благодарить вас, Дороти? Похоже, это уже давно вышло за пределы всяких благодарностей.
— Это давно вышло за любые пределы. И точка! — сказала Дороти.
Гарриет стала худой, загнанной, глаза покраснели. Она опять начала плакать без всякого повода. Дети старались держаться от нее подальше. Из деликатности? Или боялись ее? Дороти предложила в августе оставить Бена на недельку с ней, а им всем куда-нибудь съездить вместе.
Ни Гарриет, ни Дэвид при обычных обстоятельствах не захотели бы никуда ехать, потому что любили свой дом. А как насчет приезда родни на лето?
— Что-то не заметила, чтобы они кинулись бронировать комнаты, — сказала Дороти.
Они уехали во Францию на машине. Для Гарриет это было сплошное счастье: она чувствовала, что ей вернули детей. Она никак не могла ими надышаться, а они — ею. И Пол — ее малыш, которого Бен лишил ее, чудесный трехлетний Пол, очаровашка, прелесть — снова был ее ребенком. Они по-прежнему были одной семьей! Счастье… они не могли поверить, никто из них, что Бен мог отнять у них так много.
Вернувшись, они нашли Дороти усталой, на руке у нее был синяк, на щеке — второй. Что случилось, она не рассказала. Но в первый вечер, когда дети легли спать, заявила Гарриет и Дэвиду:
— Я вам кое-что скажу — нет, сядьте и послушайте!
Они сели с Дороти за кухонным столом.
— Вы оба должны посмотреть правде в глаза. Бена нужно отдать в специальное учреждение.
— Но он нормальный, — сказала Гарриет, мрачнея. — Так сказал доктор.
— Может, он нормальный для того, кто он есть. Но не такой нормальный, как мы.
— Какое учреждение может его принять?
— Ну должно же что-то быть, — сказала Дороти и заплакала.
Так и пошло: каждую ночь Гарриет и Дэвид лежали без сна, разговаривали, что им делать. Они снова занимались любовью, но это было уже не то.
— Так, наверное, чувствовали себе женщины, пока не изобрели контрацепцию, — говорила Гарриет. — Запуганные. Ждали каждых месячных, и если дожидались — получали очередную передышку. Но никто не боялся родить тролля!
Разговаривая, они всегда слушали звуки из «комнаты малыша» — название, которого они теперь не говорили, потому что оно вызывало страдание. Что там Бен сейчас делает такого, на что они не считали его способным? Раздвигает толстые прутья стальной решетки?
— Беда в том, что к этому аду привыкаешь, — говорила Гарриет. — Прожив с Беном день, я начинаю думать, что ничего не существует, кроме него. И никогда ничего не существовало. Ловлю себя на том, что часами не вспоминаю о других детях. Вчера я забыла про ужин. Дороти пошла в кино, и я, когда спустилась, увидела, что Хелен готовит им ужин.
— Никто не отравился.
— Ей восемь лет.
Неделя во Франции напомнила ей, какой была когда-то и могла быть теперь их настоящая семейная жизнь, и Гарриет твердо решила больше не поступаться этим. Она заметила, что снова начала в мыслях обращаться к Бену: «Я не позволю тебе нас погубить, ты меня не одолеешь…»
Она настроилась на очередное полноценное Рождество, всем писала и звонила. Она не забывала сообщать, что Бен «сейчас стал намного лучше».
Сара спросила, можно ли «спокойно» привозить Эми. Это значило, что она слышала — да все слышали — про собаку и про кошку.
— Все будет спокойно, если мы позаботимся не оставлять Эми с ним наедине, — ответила Гарриет, и Сара после долгого молчания сказала:
— Боже мой, Гарриет, выходит, нам с тобой обеим выпала не та карта?
— Похоже, — ответила Гарриет, но она отказывалась покориться и отдаться в жертву року. Сара — да; с ее семейными проблемами и ребенком-дауном — да. Но неужели она, Гарриет, в той же лодке?
Своим детям она сказала:
— Пожалуйста, приглядывайте за Эми. Никогда не оставляйте ее наедине с Беном.
— Он может причинить Эми зло, как Мистеру Макгрегору? — спросила Джейн.
— Он убил Мистера Макгрегора, — злобно проговорил Люк. — Убил.
— И бедную собачку, — сказала Хелен.
Оба упрекали Гарриет.
— Да, — ответила Гарриет, — он может. Поэтому и надо присматривать за ней все время.
Дети переглянулись, как стали переглядываться в последнее время — избегая Гарриет, о чем-то своем. И ушли не глядя на мать.
Рождество, хотя гостей было меньше, получилось праздничным и шумным — вполне удачным; но Гарриет вдруг поняла, что ей не терпится, чтобы оно скорее прошло. Она перенапряглась от всего этого: смотреть за Беном, смотреть за Эми, которая стала гвоздем программы. У Эми была огромная голова и слишком коренастое тело, но сама она расточала любовь и поцелуи, и все ее обожали. Хелен, когда-то мечтавшая нянчиться с Беном, теперь могла ласкать Эми. Бен наблюдал все это молча, и Гарриет не могла прочесть ничего в его холодных желто-зеленых глазах. Но она и прежде не могла! Порой ей казалось, что вся ее жизнь проходит в усилиях понять, что чувствует и думает Бен. Эми, которая привыкла, что все ее любят, сначала пошла было к Бену, смеясь, кудахча и вытянув руки. Она была в два раза старше Бена, но казалась в два раза младше — и несчастный ребенок, обычно светящийся нежностью, вдруг смолк; с огорченным лицом девочка отшатнулась, не сводя глаз с Бена. Точно как бедный кот Мистер Макгрегор. И после этого она плакала всякий раз, едва завидев Бена. А он не сводил глаз с нее — другого больного ребенка, которого весь дом обожал. Только понимал ли он, что сам болен? И был ли он больным на самом деле? Кем он был?
Рождество миновало, Бену шел третий год. Пола отдали в небольшой детский сад в конце улицы, чтобы держать подальше от Бена. От природы непосредственный и дружелюбный мальчик становился нервным и раздражительным. У него начались страхи, приступы гнева, он с визгом бросался на пол или принимался колотить Гарриет по коленкам, чтобы перехватить ее внимание, которое, казалось, всегда было обращено к Бену.
Дороти уехала погостить у Сары.
Целый день Гарриет оставалась с Беном одна. Она пыталась быть с ним такой, какой была с остальными детьми. Устраивалась рядом на полу с кубиками и игрушками, которые можно мять и ломать. Показывала ему яркие картинки. Пела песенки. Но Бен, казалось, не воспринимал ни игрушек, ни кубиков. Сидел посреди россыпи ярких предметов, иногда брал один-другой кубик, смотрел на Гарриет, чтобы понять, того ли от него ждут. Тупо глядел в картинки, которые она показывала, пытаясь расшифровать их язык. Никогда не просился к Гарриет на колени, сидел рядом на корточках, и когда она говорила: «Смотри, Бен, это птица — как вон та птица там, на дереве. А это цветок», — он смотрел и отворачивался. Очевидно, дело было не в том, что он не мог понять, как один кубик стыкуется с другим и как построить из них башню, — он просто не видел в этом смысла так же, как и в цветке, и в птице. Может, он был слишком развит для таких игр? Иногда Гарриет казалось, что так и есть. Его реакция на детские картинки была такой: он вышел в сад и подстерег на лужайке дрозда; припал к земле и ловким броском едва не схватил птицу. Сорвал головки нескольких примул и стоял, держа их в руках и напряженно рассматривая. Потом смял их в маленьких сильных кулаках и бросил. Обернувшись, он увидел, что Гарриет смотрит на него: казалось, он чувствовал, что она чего-то от него ждет, но не мог понять чего. Он поглядел на весенние цветы, поднял глаза на черную птицу на ветке и медленно вернулся в дом.
Потом настал день, когда Бен заговорил. Вдруг. Он сказал не «мама», не «папа», не назвал собственное имя. Он сказал:
— Хочу печенья!
Гарриет даже не сразу поняла, что он заговорил. Потом до нее дошло, и она рассказала всем: