Гарриет даже не сразу поняла, что он заговорил. Потом до нее дошло, и она рассказала всем:
— Бен заговорил. Сразу предложениями.
Остальные дети, по обыкновению, принялись подбадривать Бена:
— Отлично, Бен… Умница Бен, — но он не обращал на них никакого внимания.
С тех пор он начал заявлять о своих нуждах. «Хочу это», «Дай мне вон ту», «Пойдем гулять!» Речь его была медленной и нерешительной, каждое слово отдельно, как будто его мозг — большой чулан, заваленный понятиями и предметами, которые нужно опознавать.
Дети вздохнули с облегчением — Бен нормально заговорил.
— Привет, Бен, — скажет, бывало, кто-нибудь из детей.
— Привет, — ответит Бен, осторожно возвращая точно то же, что дали ему.
— Как дела, Бен? — спрашивала Хелен.
— Как дела, — отвечал Бен.
— Нет, — говорила Хелен, — надо отвечать: «Спасибо, у меня все отлично» или: «Нормально».
Уставившись на нее, Бен соображал. Потом неловко выговаривал:
— У меня все отлично.
Он постоянно наблюдал за другими детьми, особенно за Люком и Хелен. Изучал, как они двигаются, садятся, встают; копировал их за едой. Он понял, что эти двое, старшие, более приспособлены к обществу, чем Джейн; Пола он просто игнорировал. Если дети смотрели телевизор, Бен садился на корточки и смотрел то на экран, то на их лица — ему нужно было знать, какие реакции уместны. Если они смеялись, то через секунду и он заливался громким, резким, неестественным смехом. Когда он был весел, естественной для него казалась эта его недобрая и враждебная усмешка-оскал. Если дети молча замирали, увлекшись каким-то волнующим эпизодом, то Бен напрягался, как они, будто захваченный экраном, но на самом деле не сводил глаз с остальных.
В целом с ним стало проще. Гарриет думала: конечно, у любого нормального ребенка самое трудное время — примерно год после того, как ребенок пошел. Нет инстинкта самосохранения, нет чувства опасности: они набивают шишки об кровати и стулья, выходят в окна, выбегают на дороги, за ними нужно смотреть каждую секунду… Но в это время, добавляла Гарриет, они самые очаровательные, прелестные, душераздирающе милые и смешные. Дальше они постепенно становятся все благоразумнее, и жить уже легче.
Легче… но так ей только казалось — это дала ей понять Дороти.
Дороти вернулась после нескольких недель так называемого «отдыха», и Гарриет поняла, что мать собирается с ней серьезно поговорить.
— Ну что, девочка, скажешь, что я вмешиваюсь? Лезу с ненужными советами?
Они сидели с чашками кофе за большим столом, была середина утра. Бен, как всегда, был у них на глазах, Дороти старалась, чтобы ее слова звучали с юмором, но Гарриет чувствовала угрозу. Ее обычный румянец сменился краской смущения, голубые глаза встревоженные.
— Нет, — сказала Гарриет. — Не вмешиваешься. Не лезешь.
— Ладно, тогда позволь мне сказать.
Но тут ей пришлось остановиться: Бен принялся лупить камнем в металлический поднос. Колотил изо всех сил. Стоял дикий грохот, но женщины дождались, пока Бен закончит: если его остановить, он разозлится, будет шипеть и плеваться.
— У тебя пятеро детей, — сказала Дороти. — Не один. Ты понимаешь, что, когда я здесь, я и остальным с таким же успехом могу быть за маму? Нет, наверное, не понимаешь, ты же слишком занята…
Бен опять взялся бить камнем по железу в буйном ликовании свершения. Казалось, он думает, что бьет молотом, кует; таким Бена легко можно было представить в копях глубоко под землей, с его народом. Женщины опять выждали, пока прекратится шум.
— Так нельзя, — сказала Дороти.
И Гарриет вспомнила, как материнское «нельзя» определяло все ее детство.
— Я старею, пойми, — начала Дороти. — Я так больше не могу, иначе я заболею.
Верно, Дороти заметно исхудала, даже высохла. Да, подумала Гарриет, мучаясь: это надо было заметить раньше.
— А еще у тебя есть муж, — продолжила Дороти, очевидно не замечая, что проворачивает нож в сердце дочери. — Прекрасный муж, Гарриет. Я не понимаю, как он все это терпит.
Когда Бену сравнялось три, Рождество лишь отчасти заполнило дом гостями. Двоюродная сестра Дэвида сказала:
— Я всегда брала с тебя пример, Гарриет! В конце концов, у меня тоже есть дом. Не такой большой, как у тебя, но милый маленький домик.
Кое-кто из родни отправился на Рождество туда. Но остальные сказали, что приедут, сочли необходимым приехать — так это поняла Гарриет. Это были близкие родственники.
Опять привезли животное. На сей раз большого пса, веселую и игривую дворнягу, любимца Сариных детей и особенно — Эми. Ясно, что все дети полюбили его, а больше всех — Пол, и от этого у Гарриет щемило сердце, ведь у себя дома они не могли завести ни собаки, ни кошки. Она даже подумала было: ну, Бен стал разумнее, так, может… Но она знала, что это недопустимо. Гарриет видела, что большой пес как будто понимал, что к Эми — нежному маленькому ребенку в крупном уродливом теле — нужно относиться бережно: с ней он смирял свой бурный нрав. Эми садилась рядом с ним и обнимала за шею, и если стискивала неловко, пес поднимал морду и осторожно отодвигал Эми или тихо и опасливо рычал, как бы говоря: «Поосторожнее». Сара утверждала, что этот пес для Эми вроде няньки.
— Прямо как Нэна в «Питере Пэне», — говорили дети.
Но если в комнате находился Бен, собака внимательно наблюдала за ним, ложилась в углу, клала голову на вытянутые лапы, застыв от напряжения. Однажды утром, когда все сидели и завтракали, что-то заставило Гарриет обернуться, и она увидела, что собака спит, а Бен тихо крадется к ней, низко припав к земле и вытянув руки.
— Бен! — резко окликнула его Гарриет.
Холодные глаза обратились на нее, блеснули чистой злобой.
Разбуженный пес подскочил, шерсть встала дыбом. Тревожно взвыв, он перешел в ту часть комнаты, где сидели люди, и лег под столом.
Все это видели и сидели молча, а Бен подошел к Дороти:
— Хочу молока.
Она налила, и он выпил до дна. Потом обернулся: все внимательно смотрели на него. И опять, казалось, он пытался понять людей. И вышел в сад, оставаясь на виду: маленький коренастый гном, ковыряющий землю прутиком. Остальные дети в это время были где-то наверху.
За столом сидели: Дороти с Эми на коленях, Сара, Молли, Фредерик, Джеймс и Дэвид. Еще Анджела, успешная сестра, «молодчина», у которой все дети были нормальные.
Обстановка вынудила Гарриет дерзко сказать:
— Ну что ж, давайте начинайте.
Она поняла, что это было, как говорится, значимо — разговор начал Фредерик, который сказал:
— Ладно, послушай, Гарриет, тебе надо понять: Бена нужно отдать в специальное учреждение.
— Тогда нам нужно найти врача, который скажет, что Бен ненормальный, — сказала Гарриет. — Доктор Бретт явно не скажет.
— Найдите другого, — сказала Молли, — все это как-то можно уладить.
Двое крупных мешковатых людей с красными упитанными лицами объединились в своей решимости, в них не осталось никакой неопределенности — они поняли: налицо кризис, который угрожает — пусть и не напрямую — им самим. «Они выглядят как пара славно отобедавших судей», — подумала Гарриет и взглянула на Дэвида, чтобы узнать, разделяет ли он ее недовольство, но Дэвид сидел, потупив взгляд и плотно сжав губы. Он был с ними заодно.
Анджела сказала со смехом:
— Типичная жестокость высшего общества.
Никто не помнил, чтобы когда-либо раньше за этим столом звучали такие слова, во всяком случае — столь резко. Наступило молчание, и Анджела смягчила его:
— Не то чтобы я была против.
— Конечно, ты — за, — сказала Молли, — тут любой разумный человек согласится.
— Потому что вы так об этом говорите, — сказала Анджела.
— Какая разница, как сказать? — поинтересовался Фредерик.
— Но кто будет за это платить? — спросил Дэвид. — Я не смогу. Я могу только оплачивать наши счета, да и то с помощью Джеймса.
— Что ж, Джеймсу придется взять на себя и этот груз, — сказал Фредерик, — но мы тоже поучаствуем.
Впервые эти двое предложили какую-то денежную помощь. «Скряги, как и все им подобные» — в этом сходились остальные члены семьи, и теперь это суждение вспомнилось. Они приезжали на десять дней с парой фазанов и парой бутылок изысканного вина. Их «участие», это все понимали, не будет сильно заметным.
Семья, расколотая противоречием, молчала. Потом заговорил Джеймс:
— Я сделаю, что смогу. Но сейчас дела идут не так хорошо, как прежде. В трудные времена яхты перестают быть предметом первой необходимости.
Опять наступило молчание, все смотрели на Гарриет.
— Смешные вы люди, — сказала она, отстраняясь от них. — Вы так часто здесь бываете и знаете, то есть на самом деле знаете, в чем проблема. Что мы скажем там, в этом учреждении?
— Зависит от учреждения, — сказала Молли, и ее крупное тело, казалось, наполнилось энергией и уверенностью; как будто она проглотила Бена целиком и уже переваривает его, подумала Гарриет. Хотя ее уже трясло, Гарриет довольно спокойно сказала:
— Зависит от учреждения, — сказала Молли, и ее крупное тело, казалось, наполнилось энергией и уверенностью; как будто она проглотила Бена целиком и уже переваривает его, подумала Гарриет. Хотя ее уже трясло, Гарриет довольно спокойно сказала:
— Вы говорите, что нужно найти такое место, куда забирают детей, от которых родители просто захотели избавиться?
— Богатые родители, — уточнила Анджела, тихо презрительно фыркнув.
Молли, отвечая на дерзость, сказала твердо:
— Да. Если не найдется никакого другого учреждения. Но очевидно одно: если ничего не сделать, будет катастрофа.
— Это уже катастрофа, — сказала Дороти, твердо обозначая свою позицию. — Остальные дети… Они страдают. Ты так втянулась во все это, девочка, что не замечаешь.
— Послушайте, — сказал Дэвид, возмущенный и рассерженный, потому что происходящее было ему невыносимо; нити, которые связывали его с Гарриет и с родителями, натягивались и рвались. — Послушайте, я согласен. И когда-нибудь Гарриет тоже придется согласиться. Насколько я вижу, это «когда-нибудь» уже наступило. Не думаю, что смогу терпеть дальше.
Тут он посмотрел на жену, и это был умоляющий, страдающий взгляд. «Прошу тебя, — говорил этот взгляд, — прошу тебя».
— Хорошо, — сказала Гарриет, — если вы сможете найти такое место, где… — И она расплакалась.
Из сада вернулся Бен и, рассматривая их, остановился, как всегда, в стороне от всех. На нем были коричневые штанишки и коричневая рубашка, все из прочного материала. Все, что на него надевали, было толстым, потому что он рвал на себе одежду, изничтожал ее. С его колючими, низко растущими желтоватыми волосами, неподвижными немигающими глазами, сутулый, с расставленными ногами и вывернутыми коленями, стиснутыми и выставленными вперед кулаками, он как никогда напоминал гнома.
— Она плачет, — заметил он о матери.
Взял со стола кусок хлеба и вышел вон.
— Ладно, — сказала Гарриет, — так что вы будете им говорить?
— Оставь это нам, — сказал Фредерик.
— Да-да, — сказала Молли.
— Господи! — сказала Анджела с горьким пониманием. — Иногда, когда я с вами, я знаю про эту страну все.
— Спасибо, — сказала Молли.
— Спасибо, — сказал Фредерик.
— Ты совершенно несправедлива, моя девочка, — сказала Дороти.
— Справедлива, — сказали Анджела, Гарриет и Сара, ее дочери, почти одновременно.
И все, кроме Гарриет, засмеялись. Таким образом решилась судьба Бена.
Через несколько дней позвонил Фредерик — место нашлось, и за Беном приедет машина. Без промедления. Завтра.
Гарриет взвилась: к чему такая спешка, такая — да — жестокость! А врач, который должен это предписать? Или предпишет? Даже ни разу не увидав Бена? Она высказала все это Дэвиду и по его поведению поняла, что многое было сделано у нее за спиной. Родители говорили с Дэвидом в его офисе. Дэвид сказал что-то вроде: «Да, я займусь», и Молли, которую Гарриет в один миг возненавидела, сказала: «Будь с Гарриет построже».
— Или мы, или он, — сказал Дэвид жене. И добавил голосом, полным холодной неприязни к Бену: — Может, он свалился к нам прямиком с Марса. Пусть отправится обратно и доложит, что он тут у нас обнаружил.
Дэвид рассмеялся — безжалостно, как показалось Гарриет, которая молча впитывала то, что уже, конечно, наполовину знала, — что жизнь Бена в том учреждении, каково бы оно ни было, не продлится долго.
— Он маленький ребенок, — сказала она. — Наш ребенок.
— Нет, — твердо сказал Дэвид. — Ну, уж точно не мой.
Они сидели в гостиной. Далекие и четкие голоса детей доносились из темного зимнего сада. Один и тот же импульс заставил Дэвида и Гарриет подойти к окну и отодвинуть тяжелые шторы. В саду виднелись смутные силуэты деревьев и кустов, но свет из теплой комнаты, достигавший зарослей на том конце лужайки, которые чернели по-зимнему резко, освещал хрупкий подрост, в котором поблескивала вода, и падал на белый ствол березы. Две маленькие фигуры, одинаково бесполые в разноцветных пуховиках, штанах и вязаных шапках, возникли из темноты между стволов и двинулись к дому. Это были Хелен и Люк, захваченные каким-то приключением. У обоих в руках были палки, которыми они то и дело тыкали в прошлогоднюю листву.
— Вот он! — голос Хелен зазвенел торжеством, и родители увидели поднятый на свет на конце палки потерянный летом красно-желтый пластмассовый мячик. Грязный, сплющенный, но целый. Дети затеяли быстрый танец с притопываниями: круг за кругом, радостно подняв над головой отыскавшийся мячик. Потом, вдруг, без всякой видимой причины, бросились наперегонки к дому. Гарриет и Дэвид сидели на диване, глядя на них сквозь стеклянные двери, которые резко распахнулись, и вот они — два маленьких изящных милых существа, с ярко-алыми, обожженными морозом щеками, с глазами, полными возбуждения от темной чащи, где эти двое только что были. Они стояли, тяжело дыша, взгляд медленно возвращался к реальности: теплой, освещенной семейной комнате и родителям, что сидели там и смотрели на них. На какой-то миг это была встреча двух разных форм жизни: дети несли в себе какую-то первобытную дикость, она еще стучала в их крови, но им пришлось оставить ее, чтобы воссоединиться с семьей. Дэвид и Гарриет понимали детей, они сами были такими же в своих фантазиях и детских воспоминаниях и ясно видели себя нынешних: двое взрослых, смирных, домашних людей, почти жалких в их отлучении от стихии свободы.
Дети увидели, что родители одни, никого, а главное — Бена в комнате нет, и тогда Хелен подошла к папе, а Люк — к маме, и родители обняли своих шебутных детишек, своих детей — обняли крепко.
А наутро приехала машина за Беном — маленький черный фургон. Гарриет знала, что машина приедет, потому что Дэвид не ушел на работу. Значит, он остался дома, чтобы «удержать» ее! Дэвид сходил наверх и вынес чемоданы и сумки, которые спокойно упаковал, пока Гарриет кормила детей завтраком.
Забросил вещи в машину. Потом с каменным лицом — Гарриет едва узнавала его — поднял Бена, который сидел на полу в гостиной, отнес к машине и посадил. Затем быстро подошел к Гарриет, все с тем же суровым лицом, обнял ее одной рукой, отвернул от фургона, который уже катил прочь (Гарриет слышала доносящиеся из него вопли и вой), подвел к дивану, где, все еще крепко держа ее, сказал много раз подряд:
— Так надо, Гарриет, так надо.
Она расплакалась — оглушенная случившимся, но освобожденная и благодарная Дэвиду, который взял на себя всю ответственность.
Когда дети вернулись домой, им сказали, что Бен уехал жить в другое место.
— К бабушке? — спросила, обеспокоившись, Хелен.
— Нет.
Четыре пары настороженных, подозрительных глаз разом засветились облегчением. Истерическим облегчением. Дети запрыгали, не в силах удержаться, и тут же стали притворяться, будто это игра, которую они только что выдумали.
За ужином они истерично веселились и хихикали. Но в миг затишья Джейн резко спросила:
— Вы нас тоже отошлете?
Джейн была спокойной, флегматичной малышкой, Дороти в миниатюре, никогда не говорила сверх необходимости. Но в тот момент ее большие голубые глаза в ужасе уставились в лицо матери.
— Нет, конечно, — ответил Дэвид, но прозвучало это довольно грубо.
Люк объяснил:
— Они отослали Бена, потому что на самом деле он не наш.
В последующие дни семья расцвела, как китайский бумажный цветок в воде. Гарриет поняла, какой обузой для семьи был Бен, как он угнетал их всех, как сильно страдали дети; поняла, что дети говорили о Бене куда больше, чем родители готовы были признать, что они пытались найти с ним общий язык. Но теперь Бен уехал, и у них загорелись глаза, дети были в замечательном настроении и все время подходили к Гарриет с маленькими подношениями — конфетку, игрушку: «Это тебе, мам». Или бросались целовать ее, гладить по лицу или тереться носом — как счастливые телята или жеребята. И Дэвид взял на работе несколько дней отпуска, чтобы провести их со всеми — чтобы провести их с ней. Он был заботлив и ласков.
«Будто я больна!» — возмущенно подумала она. Конечно, Гарриет все время думала о Бене, томящемся в заключении. В каком заключении? Она вспоминала маленький черный фургон, гневные вопли увозимого Бена.
Дни шли, и в дом возвращалась нормальная жизнь. Дети заговорили о пасхальных каникулах.
— Хорошо, что Бена в этот раз не будет, — сказала Хелен.
Они всегда понимали гораздо больше, чем Гарриет хотелось бы.
Но хотя ей, как и всем, стало легче, и уже не верилось, как она выдерживала былое напряжение, Гарриет не могла изгнать Бена из своих мыслей. И думала она о нем не с любовью, даже не с жалостью, и злилась на себя за то, что не находит в себе и малой искры человечности: ужас и раскаяние — вот что ночи напролет не давало ей спать. Дэвид знал, что она не спит, как ни пыталась она это утаить.