Дьюкейн поднялся. Он знал теперь, что в ней было так необычно — она была очень красивой женщиной. Он сказал:
— Я передумал, я бы выпил немного вина.
— Очень мило с вашей стороны за компанию. Господи, какая гадкая бормотуха. Вот, возьмите. Садитесь, садитесь. Я сяду рядом с вами. Здесь. Вас не раздражает, что я расчесываюсь? Нет, вам не повезло, я ношу колготки, не на что посмотреть.
Миссис Мак-Грат, усевшись рядом с Дьюкейном, скрестила ноги будто напоказ. Он прихлебывал розовое вино. Если она действительно заколдовала его, сейчас ему это было абсолютно безразлично. В комнате запахло алкоголем, скорее всего сама миссис Мак-Грат распространяла запах алкоголя. Дьюкейн понял, что она была слегка навеселе.
Низкий вырез зеленого платья обнажал смуглую впадину между двумя круглыми, нежными, едва прикрытыми белыми грудями. Ее лицо, на котором не видно было следов макияжа, казалось бледнее, загорелая кожа блестела. Крепкие черные волосы потрескивали и вздымались от ударов щеткой. Темная леди, подумал Дьюкейн. Он подумал — Цирцея.
Холодные темно-голубые глаза смотрели на него спокойно, туманно. Миссис Мак-Грат, не переставая причесываться, достала левой рукой стакан: бум-бум. Она слегка звякнула своим стаканом о стакан Дьюкейна и вдруг, вывернув мускулистое запястье, нежно погладила тыльной стороной руки его руку. Щетка замерла.
Рука миссис Мак-Грат все еще соприкасалась с рукой Дьюкейна. Дьюкейн чувствовал сильный локальный ожог, и в то же самое время длинное теплое копье будто вонзилось в самую сердцевину его существа. Он не отнял руки.
Щетка упала на пол. Правой рукой миссис Мак-Грат взяла оба стакана, прижав их друг к другу, и поставила их на один из столиков. Ее рука, как змея, стала обвиваться вокруг его руки, пальцы медленно скользили по его ладони, сжимая ее.
Дьюкейн смотрел в ставшие вдруг сонными темно-голубые глаза миссис Мак-Грат. Она нагнулась и нежно прижалась губами к его рту. Секунду или две они тихо сидели в этой позе. Потом руки миссис Мак-Грат обняли его за плечи, и она с силой прижалась к нему, раздвигая его губы. Дьюкейн ощутил ее язык и зубы. Через мгновение он отстранился и встал.
Миссис Мак-Грат осталась неподвижной, обе руки остались поднятыми в том же положении, в каком они только что обнимали его, когда он вставал. Ее глаза цвета Северного моря сузились теперь, забавляющиеся, хищные и острые. Она мягко сказала:
— Мой сладкий, мой сладкий, я вас люблю, я вас люблю.
Позднее Дьюкейн много размышлял о своем поведении в этом случае и не смог оправдать себя в том, что позорным образом «поддался ходу вещей». Но в тот момент главное, что переполняло его, — огромный безответственный физический восторг, связанный с тем, что случилось только что, как будто их движения с момента, когда их руки соприкоснулись, претворились в некий вибрирующий образ внутри его нервной системы. Он почувствовал необузданную радость, как человек, на шее которого висел тяжелый нелепый венок, и неожиданно его сняли. Одновременно он почувствовал необходимость быть предельно прямым с миссис Мак-Грат и сообщить ей всю правду, какова бы она ни была.
Он сказал очень быстро:
— Миссис Мак-Грат, это правда, что я не полицейский, но я — представитель государственного департамента, в котором работает ваш муж. Боюсь, что у вашего мужа неприятности, и я пришел сюда, чтобы задать ему ряд довольно неприятных вопросов.
— Как вас зовут? — спросила Джуди Мак-Грат, расслабляясь.
— Джон Дьюкейн.
— Вы — сладкий.
Дьюкейн осторожно сел за один из столиков, бережно отодвинув фарфоровую семейку хрюшек.
— Я боюсь, дело может обернуться очень серьезно…
— Вы очень сладкий. Вы знаете об этом? Выпейте еще розового вина. Что вы хотите узнать у Мак-Грата? Может быть, я смогу вам рассказать?
Дьюкейн торопливо подумал: «Могу ли я? — И его профессиональная жесткость, усилившаяся еще от чувства вины, подавив его зачарованные нервы, сказала: — Да». Он сказал, предупреждая своим ставшим серьезным взглядом:
— Миссис Мак-Грат, ваш муж шантажировал мистера Рэдичи.
Глаза Джуди Мак-Грат перестали быть похожими на очи жрицы. Она глядела на Дьюкейна проницательно, хоть и доверчиво. Она смотрела на него так, как смотрят на старого друга, сообщившего дурную весть. Через минуту она сказала:
— Он, наверно, потеряет работу?
— Сколько давал ему Рэдичи за молчание? — спросил Дьюкейн. Он устремил на нее холодный, почти циничный взгляд, и все же, когда он потом думал об этом, ему казалось, что и в вопросах и в ответах таилась страсть, как будто им предшествовала буря.
— Я не знаю. Немного. Питер не особенный умник. Он питался газетной жвачкой с самого детства.
Дьюкейн глубоко вздохнул. Он опять встал.
Пока он формулировал следующий вопрос, на лестнице послышались шаги. Они быстро обменялись взглядом. Она сказала тихо:
— Это он. Мы встретимся еще, мой сладкий, мы встретимся еще.
Дверь открылась, и вошел Мак-Грат.
План Дьюкейна застать Мак-Грата врасплох, несомненно, удался. Мак-Грат замер в дверях — его розовый рот открылся — и глядел на Дьюкейна. Потом он бросил испуганный мрачный взгляд и неловко и резко повернулся к жене.
— Добрый вечер, мистер Мак-Грат, — сказал Дьюкейн мягко. Он чувствовал тревогу и холод.
— Что ж, я пошла в паб, — сказала Джуди Мак-Грат. Она взяла с софы свою сумочку и пошла к двери. Так как Мак-Грат все еще стоял там, вперившись в Дьюкейна, она оттолкнула его. Он захлопнул за ней дверь ногой.
— Извините за вторжение, — сказал Дьюкейн. — Я понял, что задал вам в прошлый раз не все вопросы.
— Ну?
Опасное чувство равенства между ними повисло в воздухе. Грубый жест Мак-Грата по отношению к жене как будто еще длился во всем его теле. Дьюкейн подумал: я должен ошеломить его. Он сказал:
— Мак-Грат, вы шантажировали Рэдичи.
— Это вам жена сказала?
— Нет. Бумаги Рэдичи рассказали об этом. Как вы знаете, кара за шантаж очень строгая.
— Это был не шантаж, — сказал Мак-Грат. Он прислонился к двери.
— Что ж, скажем так, Рэдичи вознаграждал вас за то, чтобы вы держали рот на запоре. Честно говоря, Мак-Грат, вы мне безразличны, и если вы мне сейчас откроете всю правду, я сделаю все, что от меня зависит, и вытащу вас. Но если нет, то вами займется закон.
— Я не понимаю, — сказал Мак-Грат, — я не сделал ничего плохого.
— Ну, ну. Мы знаем, что вы выжимали деньги у Рэдичи. Вам не приходило в голову, что, может быть, вы частично ответственны за его смерть?
— Я? — Мак-Грат прошел в комнату и схватился за спинку софы. Он понял, что ему легко не отделаться, и лицо его стало потрясенным и одновременно брюзгливым, он все равно был уверен в своей правоте. — Он никогда не упрекал меня. Он не волновался из-за меня. Я любил его. Мы были друзьями.
— Боюсь, что не верю вам, — сказал Дьюкейн. — Вот что я хочу знать…
— Это не было шантажом, — сказал Мак-Грат, — и вы не сможете доказать обратное. Мистер Рэдичи давал мне деньги на всякие поручения. Я не беспокоил его, это не из-за меня, лучше спросите мистера Бирана, он лучше расскажет вам о том, что творилось у мистера Рэдичи дома. Я никогда не угрожал мистеру Рэдичи ничем, вы не докажете, что это был шантаж, это не было шантажом, старый джентльмен просто любил меня, он любил меня и щедро платил, вот и все.
Дьюкейн шагнул назад. Его ум метался в разные стороны, чтобы справиться с тем, что только что так неожиданно узнал. Он сказал холодно:
— Мистер Биран… Да, конечно, он там бывал много раз, не правда ли?
— Говорю вам, бывал, — подтвердил Мак-Грат, — и я расскажу, что было между мной и стариком. Какой я шантажист! Да я мухи не обижу! Я…
Мак-Грат начал горячо говорить.
Дьюкейн подумал: итак, Биран лгал о своих взаимоотношениях с Рэдичи. Почему? Почему? Почему?
14
Три женщины медленно шли по кромке моря. Гладкое море было похоже на легкий сверкающий голубой мундир, брошенный здесь — сверкающий, поблескивающий украшениями, отделенный тонкой темной линией от бледного голубого неба. Если смотреть на него, то в такие дни, кажется, взор теряется в бесконечности. На пляже было несколько местных, но сейчас в мертвое время раннего полдня они ушли. На фоне открытых зеленых холмов Барбара, скачущая на своем новом пони, была похожа на фигуру, нарисованную на заднем плане полотна Учелло.
Силуэты женщин, резко очерчиваясь на фоне бледно-голубого неба, казались монументальными на этой пустой сцене. Они медленно и лениво шли друг за другом гуськом. Первая — Пола, завернувшись в льняное покрывало, следующая — Мэри, на ней было белое платье, вышитое маленькими голубыми маргаритками, и замыкала процессию Кейт, в пурпурово-красном одеянии в узорах цветов островов южных морей. Кейт, в своих полотняных туфлях, не боялась идти прямо по краю воды. При отливе образовалась гладкая песчаная полоса, она и шла по ней. Другие ступали чуть выше, по гребню лиловых и белых камешков.
Пола все крутила и вращала обручальное кольцо на тонком пальце. Ей очень хотелось бросить его в море, но ее останавливал остаток древнего суеверия. Она думала: ради всего святого, что же мне теперь делать? Она только что получила почтовую открытку от Эрика, посланную из Сингапура. Что-то в этом медленном продвижении по глобусу ее бывшего любовника угнетало и ужасало ее. Ее первой реакцией был неприкрытый ужас. Возможно, она почувствовала, что ее связывают обязательства, долг, и при свете слова «долг» она снова обрела способность размышлять. Возможно, раненный и поврежденный по ее же вине разум Эрика мог быть исцелен только с ее помощью? В конце концов, ей совсем не нужно было выходить замуж за Эрика или опять становиться его любовницей; как ей показалось вначале под влиянием шока, по непонятно какой причине она сначала думала, что обязана выйти за него. А необходимым было только одно — нужно противостоять ему, нужно разумно и добро поговорить с ним, говорить, если нужно, бесконечно. Он слишком быстро уехал, и ее так безумно обрадовало это. Она ведь никогда по-настоящему не понимала ситуацию, не размышляла над ней, просто отбросила прочь. Возможно, если бы она сейчас попыталась понять сама и помочь Эрику понять ее, то, возможно, это породило бы нечто доброе, природу чего она сейчас постигнуть была еще не в состоянии. Мысль о противостоянии Эрику была такой чистой и ужасной болью, что она не могла справиться с ней умом.
Я так и не поняла, что произошло, думала Пола. Все было так ужасно, что я перестала думать. Я никогда не пыталась представить, чем все это было для Ричарда. Если бы я смогла, я бы удержала его. Но я ненавидела себя и всю эту запутанную ситуацию. Я позволила Ричарду уйти потому, что хотела остаться одна. А я должна была бы покорить Ричарда своим пониманием. И все же его уход казался неизбежным. Да и был таковым. Разве не бесплодно думать о прошлом и выстраивать логические схемы — почему оно пошло не в ту сторону, куда бы нужно? Я никогда не верила в угрызения совести и раскаяние. Но с прошлым надо что-то делать. Оно не может исчезнуть просто так. Оно продолжает существовать и воздействовать на настоящее новыми и разнообразными путями, как будто бы в каком-то другом измерении оно само растет.
Она оглянулась на унылую тихую голубую поверхность моря, несущего к ней по волнам Эрика. Если бы я могла сейчас ясно понять, думала она, свое тогдашнее поведение, принесло бы это нам всем пользу? Она подумала, что это «нам всем» должно было бы включать и Ричарда, но она уже никогда ничего не может сделать для Ричарда — только оставить его в покое. Одному Эрику, а не Ричарду она теперь имела силу помочь, и сейчас она должна избавиться от безумного страха, возникающего при мысли о проблеме — как осуществить это. Я должна все обдумать заранее, думала она, и нужно контролировать себя. Эрик может заставить меня делать ужасные вещи. Конечно, Пола никому не рассказала о своей тревоге. Она сложила ее в своем сердце, как ужасную кровавую тайну мистической религии.
Мэри думала: а что было бы, если бы я вышла за Вилли и увезла его отсюда? Мысль была туманной, чудесной и открывала возможности перемены, новых пространств, нового смысла. Это была удивительная мысль. А все-таки, почему бы и нет? Дьюкейн был прав, когда говорил, что она приучилась чувствовать себя ниже Вилли. Она разрешила ему произнести над ними обоими дурное сонное заклинание. А сейчас нужно было проявить волю и найти в своей душе некую свежесть, способную побороть это заклинание. Я никогда не веселилась сама по себе, думала Мэри. Алистер был веселый, вся радость брака была только его уделом. В моей природе какое-то беспокойство, думала она. Глупое, порочное беспокойство… даже сейчас, когда я иду вдоль голубого моря, сияющего сахарным блеском. Я вижу все через призму беспокойства. Мой мир — коричневый мир, смутный, пятнистый, расплывчатый мир — как старая фотография. Могу ли я ради Вилли изменить это? По милости богов нам посылается доброта. Возможно, иногда милость посылает радость. А может быть, это одно и то же, а другое имя для них обеих — надежда. Если бы я могла бы хоть чуточку верить в счастье, я могла бы властвовать над Вилли, спасти Вилли.
Действительно, слова Джона Дьюкейна «в вас есть достаточно силы» изменили ее отношения с Вилли. Но пока она не могла представить себе, как она будет предлагать ему жениться на ней, хотя и пыталась нарисовать в воображении эту картину. Да, между ними все теперь иначе. Думаю, я слишком была одержима идеей, что он должен рассказать мне о своем прошлом — что там такое было. И это создало барьер между нами. Но теперь я должна перескочить через этот барьер, подойти к Вилли ближе и разбудить его чем-то вроде простой любви. Не мое дело распутывать прошлое Вилли и пытаться интегрировать его в настоящее, которое я разделяю с ним. Это невозможно. Я должна просто и спокойно любить его, пусть даже заботясь о своем счастье! Я уже чувствую себя более независимой с ним. Мэри ощущала эту возросшую независимость как почти физическую, упругую радость жизни, она и двигалась по комнате Вилли совсем по-другому. И она видела, что Вилли приятно удивлен этим и поставлен в тупик. Когда она видела на его любимом лице этот удивленный взгляд, она смеялась самым своим лучшим смехом, каким не смеялась уже давно.
Кейт думала о том, как приятно вода холодит лодыжки, чудесное чувство, когда нечто холодное ласкает нечто теплое, как в некоторых пудингах — горячий торт спрятан под пластом ледяного мороженого. И какое яркое голубое море, совсем не синее, а будто котел света. Какой чудесный цвет, как бы я хотела искупаться в цвете этого моря, падать вместе с голубизной в водоворот чистого блеска, где уже нет никакого цвета, а только одно блаженство. Как все чудесно, а Октавиен нисколько не огорчился из-за Джона. Я знаю, что нет, ни капельки, его это совсем не беспокоит. Октавиен счастлив, и я собираюсь сделать Джона тоже счастливым. Он еще немного беспокоится по поводу Октавиена, но он скоро поймет, что все в порядке, все великолепно, и тогда он тоже станет счастлив. Как прекрасна любовь. Это самое прекрасное, что есть в мире. И как же я счастлива, что способна любить без всякой запутанности, без страха, в абсолютной свободе. Конечно, Октавиен великолепен, у него божественный характер. И если на то пошло, я такая же. Мы оба балованные дети, у нас было счастливое детство. Тут есть существенная разница. Я думаю, что быть добрым — это просто вопрос темперамента. И мы все будем добрыми и счастливыми. О, как невероятно прекрасно быть мной!
15
— О, это ты, — сказал Вилли Кост. — Давненько не виделись.
Тео медленно вошел в коттедж, не глядя на хозяина, и закрыл дверь, прислонившись к ней плечом. Он прошелся по комнате и поставил на подоконник бутылку виски. Он зашел в кухню Вилли, взял два стакана и кувшин с водой. В каждый стакан он плеснул немного воды и немного виски и предложил один стакан Вилли, сидевшему за столом.
— Что это за музыка? — спросил Тео.
— Медленная часть Двенадцатого квартета. Опус 127.
— Я его не выношу.
Вилли выключил граммофон.
— Эта медленная часть изображает агонию сознания.
— Да, — сказал Вилли.
Тео, прислонившись, к высокому окну, выглянул в него.
— Чудесный бинокль. Это Барбара тебе подарила?
— Да.
— Я вижу трех наших граций, идущих по краю моря. Одна красивее другой.
— О, да.
— Знаешь, почему я так долго не приходил?
— Почему?
— Я подумал, что вреден для тебя.
Вилли пил виски.
— Ты знаешь, это не так, Тео.
— Так. Тебе нужны простые обыкновенные люди. Мы с тобой всегда говорим о метафизике. Но вся метафизика от дьявола, от дьявола.
— Значит, нет метафизики добра?
— Нет. По крайней мере, об этом ничего не может быть сказано.
— Печально для человеческого рода, потому мы все по природе болтуны.
— Да. Мы все по природе болтуны. И это углубляет, удлиняет, распространяет и усиливает зло, живущее в нас.
— Брось, брось, — сказал Вилли. — Очень немногие люди разделяют дьявольские теории, о которых ты говоришь.
— Но эти теории влияют на людей, проникают в них. Эти теории порождают иллюзию знания. Даже то, в чем мы совершенно уверены, всего лишь — иллюзорная форма.
— Как что, например?
— Как суета. Все — суета, Вилли, и человек проходит тенью. Ты и я — мы единственные люди здесь, которые знают это, вот почему нам так трудно друг с другом. Нам хорошо бы поболтать на эту тему. Ты и я — мы единственные люди, которые знают, но мы также знаем, что не знаем ничего. Наши сердца слишком испорчены, чтобы познать такую вещь, как истина, мы знаем ее только как иллюзию.
— Есть ли выход?
— Есть миллион выходов на эту сторону, обратно в мираж обыденной жизни. Булочки к чаю — один из выходов. Проперций — выход. Но есть и дырки от гвоздей. Нужно суметь… пробраться через них… на другую сторону.