— Ради Бога. Что это?..
— Вот видите, сэр, я взял на себя смелость позаимствовать эти два письма с вашего стола в кабинете.
Дьюкейн взглянул на оба письма — и жар ярости и стыда кинулся ему в голову. Он глубоко вздохнул и затем сказал как можно хладнокровнее:
— Вы зашли теперь уже слишком далеко, Мак-Грат. Этим теперь займется полиция. Что вы предполагали делать с этими письмами?
Мак-Грат тоже поднялся на ноги. Его розовые губы чуть подергивались, он казался слегка взволнованным, но не обескураженным.
— Я надеялся, сэр, что мне ничего не придется делать с этими письмами. Я имею в виду, если вы продолжите платить мне небольшое месячное содержание, которое мне выплачивал мистер Рэдичи. Он делал это просто по-дружески, никаких конфликтов не было. И что значат два-три фунта для такого богатого джентльмена, как вы?
— Понимаю, — сказал Дьюкейн. — А если я пошлю вас и ваше месячное содержание к черту?
— Что ж, сэр, тогда я буду вынужден переслать эти письма молодым дамам. Я имею в виду одной молодой даме письмо, написанное другой молодой дамой.
Письма были от Кейт и Джессики.
— Очень кстати, сэр, обратите внимание, что обе дамы писали от руки — чудесный почерк у обеих, осмелюсь заметить, и обе поставили даты, даже год. И, конечно, у меня остались и конверты, на которых надписано ваше имя, да и марки имеются.
Действительно, письма были написаны с разницей в два дня.
Дьюкейн быстро обдумал сложившуюся ситуацию. Конечно, не может быть и речи о том, чтобы идти на поводу у этого подлого мошенника. И в то же время он просто не мог перенести предположение, что Кейт и Джессика…
Он сказал:
— Боюсь, вы совершили просчет, Мак-Грат. Каждая из этих молодых дам, как вы их называете, полностью осведомлена о моих чувствах к другой. Ваша угроза бесполезна, мне совершенно безразличны ваши предложения.
— Я надеюсь, что вы простите меня, сэр, — сказал Мак-Грат, — не то чтобы я хотел назвать вас лжецом, но не мог же я прийти к вам совсем без подготовки, верно? Я провел свое маленькое расследование. Хотите знать — как? Как вы видите, обе дамы пишут на роскошной бумаге с адресами и телефонами. Они написали имена ясно и отчетливо, дай им Бог здоровья, и не так уж трудно было узнать их фамилии. Тогда я позвонил каждой из них и спросил, могу ли я поговорить с другой, и каждая из них была очень удивлена и сказала, что не знает такого имени.
— А вы изобретательны, Мак-Грат, — сказал Дьюкейн. Он стал читать письма.
Письмо Кейт было таким:
«О, мой дорогой Джон, как я скучаю по тебе, кажется, еще сто лет надо ждать, когда наступят чудесные выходные. Мне неприятно думать, что ты совершенно одинок в Лондоне без меня, но скоро мы снова соединимся. Ты — моя собственность, ты знаешь, а у меня развито чувство собственности! Я требую своих прав! Не будь вдалеке от меня долго, мой милый, поторопи день и час. О, как это чудесно, Джон, говорить с тобой о любви и знать, что ты чувствуешь то же самое! Люблю, люблю, люблю. Твоя Кейт. P. S. Вилли Кост шлет привет и тоже надеется повидаться с тобой».
Письмо Джессики содержало следующее:
«Мой любимый, мой любимый, мой Джон, это мое обычное ежедневное послание, в котором я хочу сказать, что люблю тебя до самозабвения. Ты был таким бесконечно милым вчера, после того как я была такая ужасная, и ты знаешь, как я невыразимо благодарна тебе за то, что ты остался. Я лежала потом на постели целый час и плакала — от благодарности. Разве мы сможем спрятаться от нашей любви? Хочу уверять тебя в моей любви каждый день. Конечно, у нас есть будущее. Твоя, твоя, твоя Джессика».
О, Боже, сказал Дьюкейн про себя. Как бы он не хотел, чтобы девушки прочли эти письма. Невозможно объяснить экстатический темперамент Кейт Джессике, или, наоборот, растолковать Кейт, что Джессика живет в мире фантазий. Письмо Кейт звучало, как записка от любовницы. Джессика будет уверена, что он лжет, а он не сможет перенести этого. Он мог перенести разлуку с Джессикой, но едва ли он сможет перенести, если она будет думать о нем плохо. А письмо Джессики было еще более выразительным. Возможно, он попытался бы исповедаться перед Кейт, но романтическое очарование их отношений будет разрушено, и Кейт, конечно, почувствует себя обманутой. Поверит ли она ему до конца в любом случае? У них все будет по-другому отныне. Дьюкейн с ужасной ясностью видел, что ничего нельзя поделать. Он не мог заключить сделку с Мак-Гратом, это была бы непереносимая и неверная ситуация. Оставалась одна надежда — припугнуть его.
— Поймите же совершенно отчетливо, Мак-Грат, — сказал Дьюкейн, — что я не пойду на ваше дьявольское предложение. Я не собираюсь платить вам ни пенни. И если вы пошлете эти два письма двум молодым дамам, я сразу же пойду в полицию и обвиню вас в вымогательстве. Не думаю, что вам придется по вкусу долгое пребывание в тюрьме.
— Ах, бросьте, бросьте, сэр, — сказал Мак-Грат, — его вялое лицо расплылось в жеманной улыбке. — Не думаю, что вы так и сделаете. А если бы вы сделали так, сэр, я бы просто продал эту историю в газету. И обе молодые дамы будут так потрясены!
— Вы настоящий негодяй, — сказал Дьюкейн.
— Не надо. Не надо. В конце концов, сэр, как мужчина мужчине — у вас столько преимуществ передо мной. Почему ваши интересы важнее моих?
Дьюкейн думал: мне нужно выиграть время. Он не станет посылать письма, пока у него есть надежда получить деньги. Я должен просто объяснить все Кейт и Джессике, подготовить их. Но как я смогу? Он сказал Мак-Грату:
— У вас выигрышная позиция, не отрицаю, Мак-Грат. Примите мои поздравления по поводу вашей сообразительности. Я обдумаю ваш проект. Мы должны прийти к какому-то соглашению, имея в виду, что ваши запросы довольно умеренны. И предупреждаю, что если вы перестанете быть умеренным, я сразу же обращусь в полицию. Но мне нужно время, чтобы все обдумать. Зайдите ко мне опять дня через два или три.
— Спасибо, сэр, спасибо, — сказал Мак-Грат. — Я знал, что вы будете разумны и спокойны. Могу ли я надеяться на маленькое вознаграждение, не принуждая вас ни к чему впоследствии, а просто — в знак нашей дружбы.
— Сомневаюсь в нашей дружбе, сказал Дьюкейн, — но вот возьмите два фунта.
— О, благодарю, благодарю вас. И позвольте напомнить, сэр, если осмелюсь сказать — есть еще один пункт — вы знаете мою жену Джуди, мы понимаем друг друга, мы с Джуди. А Джуди — добрая девушка, если посмотреть философски, и Джуди вы очень понравились, сэр, и если вы захотите…
— Как вы осмеливаетесь говорить со мной о вашей жене таким образом! — закричал Дьюкейн. — Убирайтесь вон! Вон! — он бросился к двери и открыл ее.
Файви быстро отпрыгнул и попытался сделать вид, что вытирал стол в холле.
— Послушайте, вы! — кричал Дьюкейн. — Сейчас же вон, Мак-Грат!
— Ладно, ладно, сэр, но я вернусь, как мы договорились, — пробормотал Мак-Грат, поспешно выходя в холл. Он на мгновение остановился перед Файви, и они посмотрели друг на друга, как две собаки. Затем он выскочил из дверей.
Дьюкейн повернулся к Файви.
— Вы пьяны! — крикнул он, — я чувствую запах. Идите спать. И если это повторится, я немедленно вас уволю.
Файви покачнулся, ласково посмотрев на Дьюкейна укоряющим взором своих карих глаз, повернулся и начал осторожно подниматься по лестнице. Дьюкейн вернулся в гостиную и захлопнул дверь.
Он разорвал обе фотографии на мелкие кусочки. Действительно, он обманывал и Кейт, и Джессику. Его поведению не было «объяснения». Оно выглядело плохо, оно было плохим. Так ему и надо. И еще этот негодяй имел наглость предлагать ему свою жену! Он не мог поверить, что Джуди Мак-Грат… И вдруг в этот момент внезапно понял то, о чем мог бы догадаться гораздо раньше.
21
— В шем дело, Пола?
— Венера, Купидон, Безрассудство и Время.
— Что?
— Ничего.
— Когда же мы начнем читать «Энеиду»?
— Позже. После… Позже.
— После чего?
— Позже.
— В шем дело, моя дорогая?
— Ни в чем, Вилли. Вот Барбара идет проведать вас. Я должна идти. Благодарю за помощь!
Корабль Эрика мчался через Индийский океан на север, а Эрик стоял на носу, как ростральная фигура — с его большим, будто лакированным, лицом и золотыми волосами, откинутыми назад. Он наклоняется вперед — к блестящему морю, посылая в сторону севера, в сторону решающей встречи горящий луч своей воли. Непреодолимая сила ведет его к встрече. Что можно ей противопоставить? Осталась ли еще любовь, способная исцелить ее, или нужна только храбрость перед лицом этой силы? Какой смысл бежать от нее? Она неизбежна. В какой-то незнакомой комнате она будет молча ждать стука шагов по лестнице. Она не произнесет ни слова, не будет исповедоваться, не станет просить помощи. Уже слишком поздно, теперь гордость не изменит ей, своей рабе. Кончились рассуждения, тонкости, гордость разума; теперь грядет нечто такое, чему можно только немо смотреть в лицо. Эрика больше нельзя контролировать, нельзя управлять им, и пусть случится то, чему суждено, нужно это перенести, выстоять. То, что необходимо сейчас: тайная стойкость, тайное мучение, воля к добровольной жертве — чего бы он ни пожелал — глаз за глаз, зуб за зуб. И все это грядет — не только благодаря неуклонному скольжению корабля, но и потому, что похороненное заживо прошлое оживает в демоническом молчании. Теперь необходима демоническая храбрость, чтобы стать лицом к лицу с этой воскресшей окровавленной жертвой.
Но, о, человеческая слабость, желание обывателя, хныкающее желание — чтобы этого никогда не случалось совсем, и чтобы все было как раньше. Горькое воспоминание о свежепокрашенной двери и красивой женщине, которая вошла в дом. Горечь горечи. О, Ричард, Ричард, Ричард.
— Генриетта! Почему ты здесь одна? Где Эдвард?
— Он ищет Монроза.
— Генриетта, ты плачешь. Что случилось, мой котенок? Сядь и расскажи мне.
— Все ужасно.
— Почему, что ужасно? Расскажи мне, что ужасно.
— Мы нигде не можем отыскать Монроза.
— Монроз вернется. Кошки всегда возвращаются. Не волнуйся.
— И мы нашли мертвую рыбу в нашем особом пруду.
— Что же делать, они умирают время от времени, Генриетта, как мы.
— И мы видели, как плохая сорока уносила бедную лягушку.
— Сорокам же нужно что-то есть, знаешь ли! Я не думаю, что лягушка успела понять, что происходит.
— Я бы хотела, чтобы животные не мучили друг друга.
— И мы, люди, мучаем друг друга!
— И еще мы нашли несчастную чайку со сломанным крылом, и дядя Тео утопил ее.
— Это было единственное, что он мог сделать, Генриетта.
— А прошлую ночь мне снилось, что мы опять с папой и все опять хорошо, и потом я проснулась такая несчастная. Почему, мама, все вот так? Почему, мама? Ну, ты уже тоже плачешь…
— Я выучила квартет с флейтой ре минор.
— Я знаю.
— О, вы слышали! Я-то надеялась, что это будет сюрприз.
— Я слышал на днях, проходя мимо дома.
— Можно я поднимусь и сыграю для вас?
— Нет.
— Почему нет? Раньше вы пускали меня играть для вас.
— Теперь все.
— Почему, Вилли?
— Музыка причиняет слишком сильную боль, Барбара.
— Вы просто думаете, что я не сумею сыграть как следует! Я теперь лучше играю.
— Нет, нет. Я слышал, ты играла прекрасно.
— Вилли, почему вы не хотите заниматься со мной немецким? Вы ведь учите Пирса латыни, почему же мне нельзя?
— Просто — нельзя.
— Я не понимаю вас. Мне кажется, вы становитесь злым. Все злые. Пирс — злой.
— Пирс влюблен.
— Фу! На что это похоже — быть влюбленным, Вилли?
— Я забыл.
— Что ж, вы уже немолоды. Если бы я влюбилась в кого-нибудь, я бы не была с ним злой.
— Это очень хорошее правило, Барбара. Не забудь его, когда придет время.
— Помните, как вы говорили, что я — Титания, а вы — осел?
— Говорил? Что ж, я так и остался ослом. Я собираюсь в Лондон завтра, Барби.
— Знаю, вы поживете у Джона два дня. Джон говорил мне.
— Собираюсь походить по библиотекам.
— Я вас навещу, как только вы вернетесь. Мне будет одиноко — мама и папа тоже уезжают.
— Потом я собираюсь поработать. Приходи на выходных.
— Почему не сразу, как вы вернетесь?
— Nam excludit sors mea: «saepe veni».[17]
— Вы продолжаете говорить по-латыни, хотя знаете, что мне непонятно. Я бы поняла, если бы вы написали это. Но я не могу говорите по-латыни, и вы так смешно произносите.
— Не обращай внимания.
— Не хочу, чтобы вы были таким злым, Вилли, да еще тогда, когда я так страдаю из-за Монроза.
— Не волнуйся из-за Монроза, Барби, он вернется. Он просто предпринял небольшое путешествие.
— Но он раньше так не делал никогда. Он не такой, как все коты. Он и не думал никогда уходить.
— Уверен, что он вернется, голубка моя. Ну вот, не плачь. Я страдаю, когда ты плачешь.
— Я думаю, вам все равно. Я думаю, вы — жестокий.
Барбара, сидя на полу рядом с креслом Вилли, обняла его колени. Вилли резко встал, разорвав ее объятие, и подошел к окну.
— Перестань плакать, Барбара.
От удивления она перестала и сидела теперь, хлюпая носом и вытирая глаза, ее ступни, под зелено-белым в горошек платье, прижались друг к другу, как две маленькие коричневые птицы.
Вилли взялся за подоконник, отодвинув принесенные близнецами камни и стакан с обмякшими и поникшими цветами крапивы, и, подняв свой швейцарский бинокль, стал рассматривать местность. Я должен уехать отсюда, думал Вилли. Каждый раз муки оттого, что я не могу заключить ее в объятия, становятся все сильнее.
— На что вы смотрите, Вилли?
— Ни на что.
— Нельзя смотреть на ничто. Вы сегодня какой-то скучный. Я лучше пойду.
— Не уходи, Барби. Впрочем, да, уходи. Мне надо поработать.
— Хорошо. Я пойду покатаюсь на пони. И никогда не сыграю вам Моцарта.
— Обещай мне кое-что, Барби.
— Может быть. А что?
— Пойди найди Пирса и будь с ним особенно милой.
— Может быть. Посмотрю, захочется ли мне. Счастливо провести время в Лондоне.
После того как она ушла, Вилли Кост запер дверь, пошел в спальню и ничком лег на кровать. Острое физическое напряжение последнего получаса обессилело его, он содрогался. Он не мог понять, что хуже — когда она притрагивается к нему или когда нет. Грубая мука желания смягчалась от ее прикосновения. И все же в такие моменты, ощущая, как все его тело стремится к ней, он мучился каждым мускулом, каждым нервом своего тела. Сохранять пассивность, когда она гладила его по волосам или обнимала его колени, требовало от него огромного усилия, причинявшего боль. И все же живое представление о том, что он мог бы обнять ее, страстно поцеловать, усадить на колени, окружало Барбару золотым нимбом боли.
Я думал, все пройдет, а становится только хуже, сказал Вилли себе. Я должен сделать что-то, я должен уехать, если все пойдет по-прежнему, я сойду с ума. Он начал старательно думать о Мэри, и, наконец, сладкая, ласкающая слабость поползла по телу, как легкий туман. Он не был влюблен в Мэри, но он очень дорожил ею, и гораздо больше был взволнован и тронут ее предложением, чем смог выразить ей во время двух страстных, смущенных, нерешительных свиданий, которые были у них после сцены на кладбище. Наверно, он должен жениться на Мэри и уехать с ней. Возможно, это и есть выход. Почему бы хотя бы не попытаться обрести счастье? Слишком поздно? Неужели прошлое и вправду сломало его?
Вилли лежал на постели неподвижно, лицом вниз, а солнце уже склонялось над морем, и вечер заставлял кипеть земные краски, а потом сам растворял их в призрачной голубоватой тьме середины лета. Он лежал с широко раскрытыми глазами и молча слушал, как Тео стучит в дверь, а потом медленно уходит.
22
— Заткнись, Файви! — крикнул Дьюкейн через дверь гостиной.
Дверь кухни с грохотом захлопнулась… Дверь гостиной тоже захлопнулась…
— Прости, Вилли, — сказал Дьюкейн, — мои нервы на пределе.
— В шем дело?
— Ни в чем. Эта жаркая погода действует на меня угнетающе. Это как-то неестественно.
— Интересно, эти забавные пятна сходят зимой?
— О чем ты, Вилли?
— Эти веснушки на лице твоего дворецкого, или кто он.
— Господи! Никогда не думал об этом. Надеюсь, что нет. Мне они нравятся! — засмеялся Дьюкейн. — С тобой я чувствую себя лучше, Вилли. Давай выпьем.
— Немного виски, может быть, на сон грядущий. Спасибо.
— Ты загорел. Много был на солнце?
— Просто от лени.
— Ты выглядишь веселым, Вилли.
— Да просто сумасшедшим, наверно.
— Октавиен и Кейт благополучно уехали?
— Да, столько шума было, как обычно.
— Надеюсь, им понравится в Танжере. Я сам думал, что он похож на Тоттенхэм-Корт-роуд.
— Им везде понравится.
— Да. Они — счастливые люди.
Оба — Вилли и Дьюкейн вздохнули.
— Счастье, — сказал Вилли, — это просто вопрос ежедневной занятости сознания чем-нибудь, удовольствиями, но только не собой. Проклят тот, кто ежедневно неустанно и мучительно занимается самим собой.
— Да, — сказал Дьюкейн, — Кейт и Октавиен — гедонисты, они не очень глубоко заняты собой, и потому люди вокруг них тоже счастливы.
Дьюкейн подумал, вот как раз минута, когда Вилли может рассказать что-нибудь о себе, если я буду настаивать. Я думаю, он хочет этого сам. Но я не буду. У меня слишком много своих бед. — Там все в порядке?
— И да, и нет. Я их мало вижу. Пола чем-то обеспокоена, она о чем-то умалчивает.
И не она одна, думал Дьюкейн мрачно. Он сказал:
— Печально слышать. Надо побольше с ней видеться.
Я на инстинктивном уровне уверен, что все, что людям нужно, — это моя помощь, подумал Дьюкейн с горечью.
— Да, повидайся с Полой, Джон. А бедняжка Барбара очень страдает из-за кота.
— Кот так и не вернулся?
— Нет.
— Думаю, вернется.
— Барби — такое милое дитя, но, конечно, безнадежно испорченное.
— Х-мм.
Дьюкейн чувствовал себя деморализованным, а так как это было непривычно, он был встревожен. Он был из тех людей, кто должен думать о себе хорошо. Сама энергия его жизни порождалась чистой совестью и живым сознательным альтруизмом. Как он имел случай заметить только что, он привык воображать себя сильным, самодостаточным, безупречным и довольно строгим человеком, для которого помощь другим была вполне естественной. Если у Полы неприятности, то, очевидно, она нуждалась в поддержке, сострадании Джона Дьюкейна. Думать таким образом стало для него просто рефлексом. Абстрактно Дьюкейн знал, что тот, кто считает себя идеальным, как правило, ошибается, но разрушение образа в его случае не подтвердило этой ветхой истины, а, скорее, внесло в его душу смятение и слабость. Я не могу никому помочь, думал он, не потому только что недостоин, но у меня просто нет сил, у меня и сейчас нет сил протянуть руку Вилли, я слишком изнервничался от всей этой путаницы и от чувства вины.