Дьюкейн подумал, вот как раз минута, когда Вилли может рассказать что-нибудь о себе, если я буду настаивать. Я думаю, он хочет этого сам. Но я не буду. У меня слишком много своих бед. — Там все в порядке?
— И да, и нет. Я их мало вижу. Пола чем-то обеспокоена, она о чем-то умалчивает.
И не она одна, думал Дьюкейн мрачно. Он сказал:
— Печально слышать. Надо побольше с ней видеться.
Я на инстинктивном уровне уверен, что все, что людям нужно, — это моя помощь, подумал Дьюкейн с горечью.
— Да, повидайся с Полой, Джон. А бедняжка Барбара очень страдает из-за кота.
— Кот так и не вернулся?
— Нет.
— Думаю, вернется.
— Барби — такое милое дитя, но, конечно, безнадежно испорченное.
— Х-мм.
Дьюкейн чувствовал себя деморализованным, а так как это было непривычно, он был встревожен. Он был из тех людей, кто должен думать о себе хорошо. Сама энергия его жизни порождалась чистой совестью и живым сознательным альтруизмом. Как он имел случай заметить только что, он привык воображать себя сильным, самодостаточным, безупречным и довольно строгим человеком, для которого помощь другим была вполне естественной. Если у Полы неприятности, то, очевидно, она нуждалась в поддержке, сострадании Джона Дьюкейна. Думать таким образом стало для него просто рефлексом. Абстрактно Дьюкейн знал, что тот, кто считает себя идеальным, как правило, ошибается, но разрушение образа в его случае не подтвердило этой ветхой истины, а, скорее, внесло в его душу смятение и слабость. Я не могу никому помочь, думал он, не потому только что недостоин, но у меня просто нет сил, у меня и сейчас нет сил протянуть руку Вилли, я слишком изнервничался от всей этой путаницы и от чувства вины.
Он провел часть вчерашнего вечера с Джессикой и безучастно согласился «продолжать видеться с ней». Они горько и почти враждебно спорили о том, как часто они будут видеться. Дьюкейн настаивал на том, чтобы не чаще раза в две недели. Джессика не вопила, не плакала. Она остро, въедливо спорила. Она допрашивала Дьюкейна опять, есть ли у него любовница, а он снова отрицал это. Они смотрели друг на друга подозрительно и враждебно и резко расстались. Дьюкейн думал, но был слишком измучен, чтобы сформулировать, что если два человека так суровы друг к другу, так немилостивы, то им должно бы хватить ума и силы расстаться. Но потом, все еще размышляя о вечере, он почувствовал стыд из-за своего недоброго поведения, и он снова погрузился в слабость и неуверенность.
Он уже виделся и с Мак-Гратом снова и снова дал ему немного денег. Он сожалел, что был несколько суров с ним при первой встрече, ведь он мог бы сразу попытаться уговорить Мак-Грата продать еще больше информации о Рэдичи. Дьюкейн сухо отметил, что его прежние угрызения о подкупе Мак-Грата и о собственном унижении, казалось, исчезли, потому что теперь он находился с этим типом в коммерческих отношениях. Но Мак-Грат, как этого и желал Дьюкейн, до сих пор не был уверен, что Дьюкейн станет регулярно выплачивать деньги за то, чтобы он не посылал писем «двум молодым женщинам», а поэтому хитрил, намекал на какие-то еще обстоятельства, которые мог бы открыть, если бы его достойно вознаграждали, и назначал новое свидание. На самом деле Дьюкейн уже сомневался, что у Мак-Грата еще осталось что сообщить. Что касается писем, то Дьюкейн убедил себя, что это просто временная уловка и что у него нет иного выхода. Он должен, когда будет соответствующая возможность, рассказать Кейт и Джессике о существовании друг друга и подготовить их к этой неприятности. Они обе были разумные женщины, и все. Возможно, уладится. Пострадает только его достоинство, но лучше уж пусть оно страдает.
Так Дьюкейн думал большую часть времени. В другие моменты все это казалось ему настоящим кошмаром. Ему была невыносима мысль, что они подумают, что он — лгун и предатель. Его поведение по отношению к Джессике, и без того жалкое и лишенное доброты, покажется ей жалким притворством. Джессика наверняка решит, что Кейт — его любовница. Дьюкейн предпочел бы, чтобы его считали хладнокровным убийцей, чем хладнокровным обманщиком. Да, думал он, я и есть хладнокровный обманщик. Я не могу вынести не того факта, что я им являюсь, а того, что меня примут за такого! Что касается Кейт, он не мог предугадать ее реакции, в самые страшные минуты он даже предполагал, что будет навеки изгнан из Трескомба. В такие минуты мелькала мысль: уж лучше продолжать платить Мак-Грату за молчание. Но Дьюкейн знал, что это путь в ад, и сам факт, что он размышляет над этим, показывает всю его развращенность.
И еще он возвращался мысленно к Бирану. Он все более напряженно думал о нем, но это размышление приводило к еще большей неясности. Особого рода религиозный темперамент Дьюкейна требовал энергии, порожденной добродетелью, добро казалось ему точкой, горящей далеко на горизонте. Похожий, хотя и не такой чистый инстинкт, заставлял его ощущать зло в своей жизни как постоянно систематически отвергаемую основу ее, как некий заговор. Возможно, это было архаическим остатком убеждений его предков, сильно и буквально веровавших в дьявола. То есть сейчас он чувствовал, что запутанность в отношениях с двумя женщинами, шантаж Мак-Грата, смерть Рэдичи, за которую он странным образом начинал себя чувствовать ответственным, а также загадочная, но очевидно порочная деятельность Бирана — все это связалось воедино. Более того, ключ ко всему был именно в Биране.
Дьюкейн стал видеть во снах Бирана, и сны эти были причудливы. Во снах Дьюкейн всегда преследовал его. Он с волнением и пылом разыскивал Бирана в пустых садах и на разбомбленных улицах Лондона. Знакомые места трансформировались в призрачный кошмар из-за его желания поймать Бирана. Дьюкейн, не привыкший принимать сновидения всерьез, даже и не пытался истолковать их. И его дневное сознание тоже было одержимо этим человеком, и он мог теперь заметить, как эта одержимость возобладала над прежними раздражениями и предубеждениями. Расследование было важным, и Дьюкейн даже не помышлял о неудаче. Но то, что Дьюкейн теперь ощущал как включенность Бирана в свою жизнь, было гораздо важнее. Существует любовь охотника к жертве. Но был ли Биран именно жертвой? Не был ли он сосредоточением силы, демоном?
Эти странные идеи будоражили разбалансированный разум Дьюкейна не как, собственно, мысли, а как давление или атмосфера. Его открытие, что Биран лгал о Рэдичи, послужило началом развертывания процесса, который развивался уже по своим химическим законам. Пока Биран был просто знакомым, много лет назад позволявшим грубо насмехаться над Дьюкейном, Дьюкейн чувствовал только небольшую антипатию к этому человеку, которого он мог осудить, но не желал ему ничего особенно плохого. Но как только Дьюкейн оказался облеченным властью над Бираном и узнал о нем дискредитирующие вещи, его интерес сразу потерял и силу и накал. Уничижительный смех много лет тому назад потерял свою силу и больше не ранил. Биран, став грешником и будучи загнанным в ловушку, перестал быть угрозой. Как бы то ни было, факт остается фактом — Биран все больше беспокоил его. Убил ли Биран Рэдичи? Такая возможность оставалась, и, размышляя над ней, Дьюкейн чувствовал возрастающее беспокойство. Он все откладывал встречу с ним в надежде собрать больше сведений, но источники информации высохли. Дьюкейн не хотел, чтобы его собственная психология возобладала над ним. Но после серьезного размышления он, наконец, решился: я должен увидеться с ним. Я буду блефовать, это рискованно, но я должен увидеться с ним. И этот вывод наполнил его тревогой и странной, глубокой и порочной радостью. Я увижусь с ним завтра, думал Дьюкейн, слушая, как Вилли рассказывает о жизни обитателей Трескомба.
— Тео прекратил дуться, Вилли?
— Да. Он теперь опять навещает меня.
— Интересно, что же все-таки случилось с Тео в Индии. Можно только воображать!
— Я не знаю. Я думал, ты можешь знать, Джон. Ведь ты наш общий отец-духовник.
— Брось, Вилли!
— Ты — наше представление о правильном человеке.
— Верно, смейся надо мной.
— Серьезно…
— Перестань, Вилли. А как близнецы?
— Herrlich.[18] Они великодушны, эти малыши. И клянутся, что без конца видят летающие тарелки. Они единственные не участвуют в общем смятении.
— Дорогой мой, а мы что — все в смятении? Ты в смятении? Уверен, что Мэри не в смятении. Она всегда спокойна.
Вилли поколебался, руками поставил хромую ногу назад, и откинулся в кресле. Он посмотрел на ковер и сказал: «Ты сказал, что я выгляжу веселым. Таким я и должен быть. Мне сделали брачное предложение».
— Господи, кто?
— Мэри!
Дьюкейн чуть не сказал: «Прекрасно, я ей это посоветовал», но вовремя остановился. Если он имеет наглость разыгрывать из себя Господа Бога, то хотя бы должен скрывать этот факт. Как я рад, подумал он.
— Как чудесно!
— Ты не порицаешь…
— Конечно, нет! Так ты сказал «да»?
— Я думал, ты будешь порицать ее за такую глупость — желание выйти за меня замуж.
— Конечно, нет, Вилли. Напротив, я… Но ты сказал «да», вас можно поздравить?
— Я не сказал «да». Я не сказал «нет». От благодарности я потерял дар речи. До сих пор.
— Вилли, значит, надежда на счастье. Да?
— Счастье. Не знаю, может ли оно быть моей целью, Джон?
— Ну пусть это будет вопрос веры. Мэри… Мэри — просто козырной туз, ты знаешь. Что еще важнее, она нуждается в тебе.
— Мэри — козырной туз, как ты изящно выразился. Я знаю это. И думаю, что люблю ее. Но моя душа похожа на старый надтреснутый ночной горшок. Я не могу дать женщине счастье.
— Чушь. Позволь ей переделать тебя. Будь смиренен с ней.
— Возможно. Я буду молиться об этом. Боги обещали ответить мне.
— О, Вилли, счастливый дурачок…
Я завидую ему, думал Дьюкейн. Он любит невинно, и он любим невинно. Это нетрудно ему. Ему и его богам. Тогда как я запутался в сетях лжи и предательства. Но как я рад, что правильно подсказал Мэри. Я уверен, если бы я не сказал, она бы не осмелилась. Может быть, мне удастся помочь двум хорошим людям обрести счастье. Но на сердце у Дьюкейна почему-то все равно было тяжело. С отчаяньем он повторял про себя — завтра, завтра, завтра я увижусь с Бираном.
23
Джессика Берд позвонила в дверь дома Джона Дьюкейна. Ей открыл маленький человек с тонким загорелым лицом и короткой седой стрижкой. Джессика, знавшая, что Дьюкейн на работе, подумала, что это — слуга.
Твердым официальным голосом она сказала: «Я из дизайнерской фирмы Пэйн и Стивенс. Я пришла снять мерку для занавесей в спальне мистера Дьюкейна».
Маленький человек, пробормотав что-то, приоткрыл дверь пошире. Джессика вошла. Она решила, что не может больше существовать в неопределенности по поводу того, есть ли у Дьюкейна новая любовница или нет. Верней, у нее не было неопределенности, она была уверена, что существует другая женщина. Она хотела, чтобы ее горе стало до конца конкретным, получить неопровержимое доказательство — вот какова была ее цель.
— Вы покажете мне, где спальня мистера Дьюкейна? Боюсь, я сама не смогу найти. — Она вынула стальную измерительную рулетку из кармана и показала ее.
— Да, конечно, да.
Маленький человек повел ее по лестнице наверх, в комнату, находившуюся в передней части дома над гостиной. Джессика, никогда прежде не бывшая в спальне своего любовника, сразу предположила, что это и есть спальня. Но лучше быть абсолютно уверенной.
— Вам что-нибудь нужно? Стремянка или еще что-нибудь?
— Нет, нет. Я справлюсь, вы можете идти. Спасибо. Мне понадобится минут десять. В ванной я тоже должна измерить. Я вас не задерживаю.
Маленький человек опять пробормотал что-то и вышел, закрыв дверь в спальню.
Джессика, заранее составившая план действий, занервничала, у нее закружилась голова, и она вынуждена была сесть на стул. Она не предвидела, как сильно подействует на нее спальня Дьюкейна. Тишина, его брюки, аккуратно сложенные на покрывале, его щетки и запонки на туалетном столике, голая мужская простота холостяцкой комнаты, горько-сладкое чувство близости и отсутствия привели ее в состояние болезненной тоски. Спальня, в отличие от гостиной внизу, могла быть комнатой любого человека, и все же призрак Дьюкейна витал здесь, подчеркивая свою мужскую сущность, и от этого она почувствовала сильную слабость.
Глаза Джессики устремились на кровать, и ревность подействовала на нее как глоток виски, она пришла в себя. Это была широкая постель. В сущности, она не была двойной, но в ней было достаточно места для двоих. Она встала и приступила к поискам.
Джессика была уверена, что абсолютно невозможно для женщины пожить где-то, пусть недолго, и не оставить следов своего пребывания. Если женщина была в постели Дьюкейна, она что-то оставила. Какой-то след, нечто позаимствованное из высокой области любви Дьюкейна, мерцающий фрагмент из принадлежащего исключительно Джессике сверхмира, который сейчас так ярко представило ее воображение. Что она станет делать с этим талисманом — мучить себя или его, она еще не придумала. Она хотела только раздобыть эту вещь.
Очень осторожно Джессика отвернула край покрывала и перешла к постельному белью. Она приложила лицо к подушке и внимательно принюхалась к ней. Она специально не надушилась сегодня. Как жаль, что у нее разыгралась сенная лихорадка. Она взывала к своему чувству обоняния. Чувствовался слабый запах какой-то косметики, но это мог быть крем для бритья или даже дезинфицирующее средство. Трудно прийти к какому-то заключению.
Отойдя от постели, она устремилась к корзине для мусора. Она содержала скомканные салфетки, упаковку из-под зубной пасты, пустую пачку сигарет, сломанную расческу и довольно большое количество человеческих волос. Джессика вынула комок волос и стала их разглядывать. Они были темно-коричневые и казались похожими на волосы Дьюкейна. Немного поколебавшись, она сунула их в карман. Она открыла шкаф. Аккуратный ряд темных костюмов Дьюкейна показался ей в темноте скопищем призраков-мужчин. Там пахло деревом и мужчиной. Шкаф был похож на волшебную избушку или на ковчег какой-то неведомой религии. Джессика в трепете застыла перед ним. Потом, нахмурившись, решительно и смело она начала быстро обшаривать карманы костюмов. Чего только не было в карманах Дьюкейна — разные бумаги, чеки за парковку, билеты, просто волосы, монеты, несколько расчесок и разнообразные обточенные морем камешки. Были и два письма, но одно — от телефонной компании, а второе от водопроводчика.
Джессика отошла от шкафа и уделила внимание комоду. Здесь, хотя и обнаружилось множество вещей, от которых у нее захватывало дух, — галстуки, напоминавшие о более счастливых днях, запонки, подаренные ею же, — но не было ничего похожего на «улику». Не было и презервативов. Не было ничего женского. Джессика в безумной спешке ринулась в ванную. Здесь она почувствовала слабый запах средства для пены. Карманы черного шелкового халата, вышитого звездочками, висевшего за дверью, были пусты, он пропах табаком. В шкафчике ванной не притаились духи или кремы для лица. В корзине для мусора валялся детективный роман.
Джессика побежала обратно в спальню. Здесь наверняка что-то отыщется, я должна это найти. Определенность все же всегда лучше неуверенности, с определенностью появляется сила, сила, дающая возможность ранить и удивлять, сила, позволяющая заново создать связь живых чувств. Джессика начала заглядывать в углы, осматривать пол. Какая-нибудь маленькая вещь — бусинка, пуговица, булавка может таиться где-нибудь на ковре. Она отодвинула края простыни и посмотрела под кроватью. Так она и лежала, вытянувшись и ощупывая ковер пальцами, когда поняла, что в комнате стало темнее. Затем она увидела мужские ноги и концы брюк, приближавшиеся к кровати.
— Знаете ли, то, что вы мне сказали, — не совсем правда.
Эти слова довольно извиняющимся тоном произнес маленький седой человек, впустивший ее в дом.
Джессика почувствовала такое облегчение оттого, что это не Дьюкейн, что уселась на кровать и просто смотрела на него.
— Я проверяю точки опоры.
— Для начала, — продолжил он, — я посмотрел в телефонной книге, такой фирмы Пэйнс и Стивенс нет, а во-вторых, мистер Дьюкейн как раз недавно повесил новые занавески в этой комнате. И третье: зачем вы разбросали всю постель? С этого и начнем.
Маленький человек взял стул, поставил его перед закрытой дверью и сел, выжидающе глядя на нее.
Джессика посмотрела на постель: постельное белье было разметано и подушки разбросаны. Она взглянула на комод: все ящики в нем были открыты, галстуки и рубашки свешивались оттуда. Что она может сказать? Джессика не боялась, что ее арестуют. Она страшилась быть застигнутой Дьюкейном, задержанной до его прихода. Она подумала: он может в любой момент застать ее. Я сейчас заплачу.
— Видите ли, — сказал маленький человек мягким голосом, с легким иностранным акцентом, — я могу дать делу ход, верно? Вы ведь можете оказаться грабительницей, правда? А я защищаю собственность друга, вы обошлись с ней довольно странно.
Джессика обрела голос:
— Вы не дворецкий? Не шофер?
— Нет. Шофер сегодня днем свободен. Я кое-кто другой. Но это неважно. Я жду ваших объяснений, моя дорогая.
— Я не грабительница, — еле прошептала Джессика.
— Верно. Я и не думал так на самом деле. Я размышлял о вас там, внизу, после того, как увидел в телефонной книге, что Пэйн и Стивенс — выдумка. Я сказал себе: это молодая дама не грабительница. Но кто же вы тогда, я все еще жду ваших объяснений.
Джессика, сгорбившись, сидела на постели. Она чувствовала себя испуганной, виноватой и жалкой. Предположим, этот маленький человек задержит ее до прихода Дьюкейна, может быть, запрет ее? Почему, если любишь так сильно, это приводит только к несчастью и ужасу? Слезы наполнили ее глаза. Она сунула руку в карман и вытащила клок волос Дьюкейна, найденный на полу.