— Не понимаю, — ответила Кейт. — Что бы ни говорилось в этом письме, не может испортить мое отношение к тебе. Как мало ты мне доверяешь! Ничто не может уменьшить мою любовь к тебе. Ты это, конечно, сам знаешь.
— Все равно это произведет впечатление, — сказал Дьюкейн, — чувственное впечатление. Тебе будет трудно это позабыть. Такие вещи вредоносны, они отравляют, какова бы ни была любовь. Я виноват, Кейт. Лучше я сам, по-своему, объясню тебе все. Тогда ты поймешь.
— Нет, не пойму, — сказала Кейт. Она наклонилась вперед, и их колени соприкоснулись. — Не понимаю, что значит «чувственное впечатление». Лучше уж я сама прочту. Иначе я буду без конца думать, о чем оно. Дай мне его.
— Нет.
Кейт чуть отстранилась и засмеялась.
— Неужели ты думаешь, можно победить женское любопытство?
— Я прошу тебя стать выше женского любопытства.
— Дорогой мой, какие мы сегодня правильные! Джон, образумься! Я умираю от желания узнать, что там такое. Это не повредит моей любви. Я люблю тебя, осел!
— Я расскажу тебе, о чем оно. Я просто не хочу, чтобы ты прикасалась к этой мерзости.
— Я не такая уж слабая! — сказала Кейт. Она выхватила письмо и встала, потом отошла с ним за садовую скамейку.
Дьюкейн мрачно смотрел на нее, а потом наклонился и закрыл лицо руками. Он замер в этой позе, выражавшей отчаянье и отстраненность.
Кейт вдруг очень заволновалась. Она колебалась, держа письмо в руках, но ее любопытство оказалось сильнее. Она открыла его.
Внутри было два вложения. На первом было написано:
Дорогая мадам,
«Зная ваши нежные чувства к мистеру Джону Дьюкейну, предполагаю, вам будет интересно познакомиться со следующим письмом.
Преданный вам Доброжелатель»Внутри лежал еще конверт, адресованный Дьюкейну, Кейт вытащила письмо:
Мой самый, самый дорогой, мой Джон, это мое обычное ежедневное послание к тебе, оно о том, что ты и так хорошо знаешь, что я люблю тебя до самозабвения. Ты был так бесконечно мил со мной вчера после того, как я так ужасно вела себя, и ты знаешь, как я невыразимо благодарна тебе за то, что ты остался. Я лежала потом на кровати целый час и плакала — от благодарности. Не подчиняемся ли мы целиком велениям любви? Я не могу и дня прожить без того, чтобы не уверить тебя в моих чувствах. Конечно, у нас есть будущее. Твоя, твоя, твоя
ДжессикаКейт посмотрела на дату. Она была потрясена, как будто ее ударили в живот со всего размаху чем-то тяжелым. Она схватилась за спинку скамейки, сделала движение, будто хочет сесть, но потом отошла и села на траву, закрыв лицо руками.
— Ну? — спросил Дьюкейн спустя некоторое время.
Кейт ответила слабым голосом.
— Теперь я понимаю, что ты имел в виду под «чувственным впечатлением».
— Прости, — сказал Дьюкейн. Он казался спокойным теперь, разве только очень усталым. — Мне особенно нечего больше сказать. Ты была уверена, что оно не может повредить нашим отношениям, и могу только надеяться, что так оно и есть.
— Но ты сказал, что это относится к прошлому…
— И это верно. У меня нет сейчас романа с этой девушкой, хотя, по письму судя, можно подумать, что он еще существует. Я перестал быть ее любовником два года назад, но имел глупость продолжать видеться с ней.
Кейт сказала несвоим голосом:
— Но, разумеется, ты можешь видеться с кем хочешь. Ты знаешь, что я тебя ничем не связываю. И как бы я могла? Я только немного удивлена, что ты вроде как… ввел меня в заблуждение…
— Лгал тебе. Да. — Дьюкейн встал. Он сказал:
— Думаю, мне лучше сейчас уйти. Ты должна переварить это, Кейт, если сможешь. Я вел себя неверно и в каком-то смысле обманывал тебя. Я имею в виду, что утверждал, будто я ни с кем не связан, а это письмо говорит о том, что это не так. Я виноват.
— Ты не вернешься сейчас в Лондон?
— Нет, не думаю.
— О, Джон, что же происходит?
— Ничего, пожалуй.
— Можешь ты, наконец, объясниться?
— Я устал от объяснений, Кейт. Я устал от себя самого.
Он быстро ушел, пройдя через отверстие в изгороди.
Стоя на коленях, Кейт медленно собирала рассыпанные письма и складывала их обратно в испанскую корзинку. Слезы текли с ее залитых солнцем щек на сено. Птица в лесу неуверенно и гулко крикнула: ку-ку, ку-ку.
31
— Сегодня будет представление, — объявил Пирс всем, кто слышал его.
Воскресный обед закончился. Дьюкейн, Мэри и Тео сидели за столом, куря сигареты. Кейт и Октавиен, тихо о чем-то говоря, сели на софу. Пола и близнецы ушли на лужайку, где близнецы сейчас играли в Бобровый городок. Барбара сидела у окна, читая «Сельскую жизнь». Пирс в балетной позе стоял у кухонной двери.
— Что за представление? — спросила Мэри.
— Страшное и ужасное.
Барбара не отрывалась от чтения.
— Ты уже сделал нечто страшное и ужасное, — сказал Дьюкейн. — Думаю, ты доволен началом своей преступной карьеры.
— Страшное — для тебя или для кого-то еще? — спросил Тео заинтересованно.
— Подождите, и все увидите.
— О, как ты надоедлив, — сказала Барбара. Она отшвырнула журнал и выбежала на переднюю лужайку. Через минуту она уже смеялась вместе с близнецами.
Пирс сел у окна и сделал вид, что читает «Сельскую жизнь». Он покраснел и, казалось, он сейчас расплачется. Трое за столом быстро заговорили о чем-то. Через минуту Мэри встала и что-то тихо сказала Пирсу, так что никто не слышал, и он покачал головой. Она вышла в кухню. Дьюкейн отложил сигарету и последовал за ней. Ему было невыносимо тяжело в совместном присутствии Кейт и Октавиена.
— Могу я вам помочь, Мэри? Вы ведь не собираетесь мыть посуду?
— Нет, Кейзи помоет. Она сейчас пошла в огород посмотреть, нет ли артишоков к ужину. В этом году все быстро созревает. Я собираюсь отнести немного малины Вилли.
— Можно я с вами?
— Да, конечно.
Она не хочет, чтобы я шел с ней, подумал он. Что ж, я только дойду до коттеджа. Куда мне деваться?
Темный бархатный запах малины повис над кухонным столом. Мэри накрыла корзину белой салфеткой, они вышли через заднюю дверь и пошли по каменистой дорожке почти по границе травы. Было очень жарко. Большие оранжевые и мохнатые пчелы трудолюбиво шумели над цветками львиного зева. Стайка щеглов, искавшая семена у подножия кирпичной стены, вспорхнула, ища убежища в широких светлых листьях катальпы.
— Только посмотрите, сколько сорняков! Видно, садовник в отпуске. Нужно мне самой прополоть. Кейзи это ненавидит.
— Я прополю.
— Не говорите глупостей, Джон. Вы здесь на отдыхе. Кейт упадет в обморок, если увидит вас за прополкой. А вам не жарко в этой рубахе?
— Нет, мне нравятся потные ванны.
— Я бы хотела, чтобы вы поговорили с Пирсом.
— Вы имеете в виду?..
— Скажите ему, чтобы он прикусил язык. Он только раздражает Барбару и всех нас. Я знаю, это трудно, но он должен понять, как обстоит дело, и смириться. Я уговариваю его уехать и погостить немного у Пембер-Смитов. У них даже есть яхта!
— Если вы не можете уговорить, мне это вряд ли удастся.
— Я не авторитет для него, а вы — авторитет. Вы должны строго поговорить с ним. С тех пор как вы ударили его, он стал обожать вас! Я вам говорила, что так будет.
— Ладно, я попробую.
— Слава Богу. И хорошо бы с Полой вы тоже поговорили. Она чем-то ужасно потрясена, и она не хочет мне рассказать, в чем дело, хотя я настойчиво расспрашивала ее, а вам она расскажет. Она вас ужасно любит, и у нее вы тоже пользуетесь авторитетом, да и у всех нас. Попробуйте поговорить с ней серьезно, в чем же все-таки дело.
— Я ее очень люблю, — сказал Дьюкейн. — Думаю, что я…
— Хорошо. И не принимайте отказа. Вы великолепны, Джон. Я на вас абсолютно полагаюсь. Не знаю, что бы мы делали без вас.
О, Господи, — прошептал Дьюкейн.
Письмо Джессики произвело неожиданный эффект — оно по-новому сплотило Кейт и Октавиена, по-новому, по крайней мере, для Дьюкейна. Он никогда не ревновал ее физически к Октавиену, а сейчас начал. Он не сомневался, что она рассказала о его неверности и что они обсуждали это. Конечно, Октавиен отмолчался. Он расхаживал по дому, загадочно улыбаясь, и еще больше напоминал толстого золотого Будду. Кейт избегала оставаться с Дьюкейном наедине. У него было впечатление, что она запуталась в своих чувствах. Возможно, она бы обрадовалась его попытке, отчаянной попытке объяснить, объясниться, закутать паутиной слов и эмоций эту несчастную новость. Но Дьюкейн не мог ни решиться уехать в Лондон, ни поговорить с Кейт. Он чувствовал, что не должен объясняться с ней, но не понимал почему. Он знал, что его нежелание объясняться сейчас, как и неспособность объясниться сразу, делало эту историю с письмом более серьезной и мрачной, чем она была на самом деле.
Но ведь она действительно была угнетающей и серьезной? Он старался преуменьшить значение своей связи с Джессикой, тщательно обуздывая свои чувства, но в то же время позволяя Джессике жить в мире своих фантастических желаний. Легко теперь считать это неправильным. Почувствовав в письме Джессики сильное чувство собственницы, Кейт была близка к истине. И если у Кейт создалось впечатление, что он и Джессика все еще любовники, фактически любовники, это не было целиком неверным впечатлением.
Когда Мак-Грат позвонил Дьюкейну на работу, Дьюкейн, разумеется, послал его к черту. Их разговор длился сорок минут. Дьюкейн безнадежно пытался связаться с Джессикой. Он звонил ей десять раз, посылал записки и телеграмму с просьбой позвонить ему. Он даже забегал к ней три раза, но она не откликнулась на звонок. И это та самая Джессика, с неожиданной болью подумал он, которая постоянно сидела дома, ожидая его письма или звонка. Когда он отошел от ее двери, он испытал нечто, похожее на возрождение любви. После третьего телефонного звонка он не сомневался, что она стала первым адресатом Мак-Грата, что на нее первую обрушился этот злоумышленник, и он испугался — не покончила ли она с собой. Образ Джессики, простертой на постели, побелевшей, с окостеневшей рукой, свешивающейся с кровати, мерещился ему за закрытой дверью и преследовал его во сне. Однако, подумав, он решил, что этого произойти не могло. В ее любви всегда таилась крупица нетерпимости. Спасительный эгоизм мог заставить ее ненавидеть его теперь. Это была грустная мысль.
Но все его мысли о Джессике были какими-то бесцветными. Он лишь с огромным трудом мог ясно представить ее. Она как будто перестала быть человеком, а превратилась в какую-то болезнь, овладевавшую им. Совершенно по-иному Дьюкейн думал о Джуди Мак-Грат. Он помнил сцену в своей спальне с галлюцинаторной живостью, она присутствовала в его сознании всегда, постоянно парила над ним, как ослепительный ромб, символизирующий присутствие Троицы в глазах обезумевшего святого. Он жалел, что не переспал с ней. Это было бы честным поступком — судило что-то внутри него, но что-то другое в нем шептало, что это странное мнение — неверно. Только начни фальшивить, и все твои построения вмиг станут ложными. Только допусти это, допусти то, и сразу совокупление с Джуди покажется вполне нормальным действием. У зла — своя логика, и Дьюкейн чувствовал, что поддается ей. Но прекрасное распростершееся тело Джуди — ее абрикосовость, ее шелковистость, ее весомость — продолжали зачаровывать его с мучительной точностью.
И все это со мной происходит тогда, думал Дьюкейн, именно тогда, когда ум мой ослаблен и я совсем запутался, когда я призван быть судьей другому человеку. Он и о Биране думал постоянно, как будто призрачный Биран всегда был с ним, прозрачный и совсем близкий. Призрак не обвинял его, просто невесомо присутствовал, перемещаясь чуть влево или вправо, становясь порой чем-то вроде alter ego.[19] Дьюкейн не знал, как избавиться от Бирана. Мысль, что он должен наказать его, испортить его карьеру, навлечь на него отчаянье и бесчестие, была так ужасна, что Дьюкейн почти физическим движением отталкивал ее. Но альтернативы не было, и Дьюкейн знал это: он должен стать холодной судейской машиной, и это — единственное, что важно и несомненно. Исповедь Рэдичи невозможно скрыть. Она давала разгадку, ясную и очевидную, всей этой таинственной истории, которую Дьюкейн, наконец, нашел. В любом случае, и даже независимо от расследования, убийство нельзя скрывать, и простой обязанностью его было не скрывать его. Решив это для себя, Дьюкейн смог хладнокровно оценить опасность, которая угрожала бы ему в случае сокрытия. Дьюкейн не обязан заботиться о преступных секретах, а тем более разделять их с таким человеком, как Биран, который был ему несимпатичен и которому он не доверял. И, кроме того, он ощущал еще и призрачное присутствие Мак-Грата, он мог знать больше, чем Биран воображал. Дьюкейн знал, что если потом выплывет тот факт, что он утаил важный документ, то он погиб.
— С вами все в порядке, Джон?
Они молча шли по тропинке. Пахучие сорняки распространяли вокруг причудливый запах. Ворон с поднятым хвостом сопровождал их, пробираясь через коричневую темноту изгороди.
— Я в порядке, — сказал Дьюкейн не совсем своим голосом. — Просто мне снились плохие сны.
— Вы имеете в виду настоящие сны или твои мысли?
— И то, и другое.
Дьюкейну снилось в прошлую ночь, что он убил женщину, но не мог понять, кто она, он пытался спрятать тело под грудой мертвых голубей, когда был внезапно застигнут стремительно вошедшим человеком. Этим человеком был Биран.
— Расскажите мне о них, — попросила Мэри.
Почему я должен все время всем помогать, подумал Дьюкейн, а сам не могу принять помощи? Я хочу, чтобы кто-нибудь помог мне. Я бы хотел, чтобы Мэри могла мне помочь. Он сказал:
— Это все чужие тайны.
— Присядем здесь на минутку.
Они дошли до леса. Мэри села на ствол поваленного дерева, Дьюкейн — рядом с ней. Он постучал ногой по грибам пергаментного цвета, волнами растущими на влажном боку ствола. Нежная коричневая подкладка грибов, собранная в складки, как девичье платье, рассыпалась по сухим листьям. Пара щеглов задумчиво копалась в маленьких джунглях коровьей петрушки и дягиля.
— Вы поссорились с Кейт? — спросила Мэри. Она не смотрела на него. Она поставила корзину на землю и, глядя на нее, качала ее ногой, обутой в коричневую сандалию.
Она наблюдательна, подумал он. Впрочем, это очевидно.
— Да. Но не всерьез, совсем нет.
— Кейт найдет способ помириться, вы знаете, она всегда все исправляет. Она вас так любит! А в чем еще дело?
— Я должен что-то решить, это касается одного человека.
— Девушки?
Ее вопрос слегка удивил его.
— Нет, мужчины. Это довольно серьезное решение, оно определит всю жизнь этого человека, а я чувствую, что недостоин решать его судьбу, я сам чувствую себя никуда не годным и аморальным.
— Никуда не годным и аморальным — Мэри повторила эту странную фразу, как будто она абсолютно точно поняла ее смысл. — Но вы ведь знаете механику принятия решений?
— Да, я умею принимать решения.
— Может быть, лучше подумать о самом решении, а не о себе? Пусть сама механика действует, и неважно, какой вы.
— Вы совершенно правы, — сказал он. Он чувствовал себя в присутствии Мэри необыкновенно спокойным. Странно, но он обрадовался, что она не протестовала против его самоуничижительных реплик, а дала правильный совет. Она каким-то образом убедила его в существовании вечной моральной основы. Она, думал он, подчиняется тем же законам, что и он. Он обнаружил вдруг, что подобрал край ее платья и ощупывает его. Она надела в тот день лиловое платье из крепа. Щупая материю, он подумал вдруг о красно-полосатом платье Кейт и о платье Джуди с голубыми и зелеными цветами. Дамы и их наряды.
Он быстро сказал, бросив край платья:
— Мэри, вы не будете возражать, если я скажу, как я рад за вас и за Вилли.
— Но ничего не решено пока. Вы же знаете.
— Да. Я знаю. Но все равно рад. Передайте Вилли привет. Я не хочу вас больше задерживать и думаю, мне не стоит идти с вами.
— Хорошо. Вы поговорите с Полой, ладно? И с Пирсом?
— Да. Прямо сейчас. Кого первым встречу, с тем и поговорю!
Они встали. Мэри, откинув волосы, повернула к нему свою узкую русую голову. В горячей пестрой тени глаза ее казались туманными. Они неловко постояли так несколько мгновений и потом, махнув на прощанье друг другу руками, разошлись.
32
— Что ты там делаешь, Мэри?
— Мою посуду, Вилли.
— Не надо, я сам займусь этим попозже. Лучше поговори со мной.
— Я переложила малину в кувшин и посыпала сахаром. Мы можем съесть ее за чаем.
— Можем…
Есть вместе с ним еще было непривычным делом, незаурядным событием, как пикник, как евхаристия. Жара в комнате создала род приятной бархатной тишины, в которой человек не шел, а плыл.
Вилли вытянулся в кресле рядом с очагом, рубашка его была расстегнута, обнажая седую поросль на груди, казавшуюся косматой майкой. Он почесывал ее. Мэри поставила стул между ним и столом и села, положив руку ему на плечо. Это не было лаской. Скорей так прикасаются к любимому, но не одушевленному предмету, к рулю машины, например.
— Пола придет читать «Энеиду»? Я так рада, что ты ее уговорил.
— Нет, сегодня она взяла выходной.
— Вы уже много прочли?
— Читаем шестую книгу.
— О чем она?
— Эней спускается в подземный мир.
— А что он там делает?
— Он встретил там тень своего кормчего Палинура. Палинур заснул и упал в море с кормы корабля и утонул. Так как его тело не предано земле, Харон не хочет перевозить его через Стикс. Но Эней говорит, что люди из той местности, рядом с которой он утонул, возвели ему гробницу и основали его культ, и вся область носит теперь его имя. Эти новости обрадовали бедного парня больше всего на свете!