И была у той мольфарки Гутри дочка, оторва, Авлентина — ее так странно звали, — удрала подростком в пятнадцать еще лет в город, то посудомойкой служила в забегаловке для дальнобойщиков на трассе, то на вокзале убирала. Как говорят старики мудрые — людына она была без доли, то есть человек без судьбы, нежеланная в этом мире, случайно родившаяся и никем не любимая. Жила, издерганная, обиженная на удел свой, на роду проклятом написанный, исступленно озлобленная на всех мужиков и на женщин благополучных, красивых да умных, врагов нажила, как водится, и вернулась как раз, когда надо было… Брела по тропинке к дому, ужасно оголодалая, прикуривала сигарету от сигареты, сплевывала и злилась заранее на мать и на будущую свою беспросветную жизнь, где будут заставлять работать с утра до вечерней зари, а вечерами вообще хоть от скуки вешайся. Брела она, перебрасывая с плеча на плечо сумку с немудреными своими пожитками. Вошла в хату, в мутном старом зеркале злым своим, непривычно раскрашенным лицом да яркими, как птичье оперенье, нездоровыми, клочковатыми как пакля волосами едва отразилась. Грюкнула раздраженно старой дверью. Вошла в комнату, не скинув старых, сто раз клеенных, латаных кроссовок. Остановилась недоуменно — мол, чего звали — нет чтобы хотела этого, может, даже и не понимала совсем, не понимала, что происходит, но в последний свой вздох дотянулась-таки мать, извиваясь, привязанная, дотянулась до руки блудной своей дочери Авлентины, схватила крепко и притянула с гигантской силой к себе, прижала всю к груди, да так, что Авлентина, не удержавшись, всем телом рухнула на лавку к матери. И тут же Гутря захрипела и успокоилась.
Ну, а потом Авлентина и сама в горячке билась много дней — в беспамятстве лежала. Но ничего — мамкина тэта ее отпоила. И на ноги уже поднялась другая, совсем другая Авлентина. Рот поджатый, постаревшая, но сильная, суровая и как будто цель в жизни осознавшая. Главное — что с ее возвращением лиха в горах прибавилось. И одиночество ее, раньше ей не мешавшее, дававшее ей свободу, теперь оказалось в тягость.
Говорят, поставила она себе за цель — найти сокровище опрышков. И не только найти именно ту пещеру Довбуша, куда опрышки золото и каменья спрятали. Найти — только начало ее дела. А найдя, и заклятие снять, чтобы войти туда и золото присвоить. Опрышки эти были гуцульскими повстанцами, кто говорил, что обычные грабители, которые не хотели на панов работать, а кто рассказывал, что Довбуш и его отряды по всем горам карпатским от Буковины до Закарпатья были покровителями и защитниками бедных, потому что наворованное у польских панов тут же бедным гуцулам и раздавали. Но, видно, и себя не обижали, поэтому схованки свои сделали в пещерах. А советник их, старый еврейский знахарь и колдун Бен Ализер, живший на Сокольском хребте, благой раби, как все его звали, заклятие на тайные пещеры Довбуша и наложил. Ну, так говорят люди, а там кто его знает — есть они, эти пещеры, или нету.
Но вот Авлентина, Гутрина дочка, бывало, на неделю-две уходила в горы, искала что-то настойчиво, по ночам — люди видели — танцы голышом танцевала, огни разводила в разных углах плоского и большого, как футбольное поле, камня, даже на Сокольский хребет сама подымалась и на Мертвое озеро не побоялась — совета спрашивать в полночь. Как старухи говорили — у хозяина своего. Страсть одолевала ее непобедимая — хотела золота, хотела знать, где находятся пещеры да как заклятие с них снять.
Ну да ладно. Про нее, про эту дочку Гутри-босорки, то есть ведьмы, про эту, как у нас называют, босорниню — позже. Зачем сейчас? Пока не надо. Только вот на вид она — эта босорниня — ну ничего загадочного, обычная женщина, каких много. Обычная такая женщина. Только взгляд уж очень тяжелый — душу из тебя вынимает и гнетущую тоску нагоняет.
* * *Карпатские мольфары. И белые, и черные.
Все они — абсолютно настоящие: и одни, и другие. И общее в них то, что без этого своего ремесла они жить не могут. Как без воздуха. И потом, у каждого из них своя миссия, которую неукоснительно следует исполнить.
* * *Как-то мы с Владкой отдыхали у друзей в горах и познакомились с одной ворожкой. Ее звали Параска. Владка вообще любила всяких таких бабок, гадания на чем попало — на картах, на кофейной гуще, на фасоли. Мы с ней потащились в Чорногузы — это село такое под Вижницей — к этой самой Параске. Она такая была забавная, проворная, востроглазая, буфетчицей в колыбе работала, шмыгала туда-сюда, все успевала, казалось, радостная энергия через край брызжет. Так эта Параска увела у своей дочери жениха и сама за него замуж вышла. И теперь дочка Параски, послушная Маричка, медлительная, неповоротливая, покорная и дебелая девица, полная противоположность своей шустрой маленькой мамке, называет по требованию строгой своей родительницы бывшего своего суженого, всего на четыре года ее старше, «тато» и на «вы».
– Тато, йдить вечеряты, — и варенички с уважением перед ним ставит чуть ли не с поклоном.
Да и «тато» отвечает ласково, прежде чем под строгим взглядом своей жены перекрестить рот перед едой:
– Дякую тоби, доню. (Спасибо, дочка.)
Ох и болтливая была эта Параска. Взглянула на Владку, говорит:
– Жийеш як доцентова дочка.
Мол, живешь как дочка доцента.
– Да прям, — возразила Владка, и сразу мы перестали ей верить, потому что Параска купилась на Владкину внешность и на то, как она была одета. А на самом-то деле внешностью ее одарила природа, а костюм, в котором Владка к Параске пришла, она вообще сама сшила из старого маминого плаща. Но поболтали мы тогда замечательно — знатная сплетница была Параска. Ну и знала, конечно, кое-что, недаром же всю жизнь в горах прожила.
Владка, скажем, ее спросила, ну ладно, ну вот есть белые, есть ведьмы, а как же распознать.
И Параска лукаво поглядела:
– А фостык? Фост? Га?
Мы с Владкой переглянулись, и обе, не сговариваясь, представили себе тетку, у которой из-под юбки волочится лисий хвост.
– Та нееее, дивчата, малэээнькый фостик. У видьмы хрэбэт трошкы довший. (То есть у ведьмы позвоночник длиннее.)
И еще потом сказала, понизив голос до зловещего шепота, что ведьмы, они — ох и сильные. Они и в храм могут войти, ничего с ними не сделается. А собираются они в определенные ночи на Мертвом озере. И могут человека ранить даже думкой о нем. (То есть мыслью.) Подывылася, ничого нэ сказала, тильки вцильно думку послала — всэ! людына вже сумна, слабшає, крутыть йийи. А то — видьма. Мол, подумала плохо о человеке, просто посмотрела и прицельно мысль свою черную послала. И все — человек грустнеет, слабеет и начинает болеть.
Мы с Владкой, конечно, не относились к этому серьезно. До поры до времени. А однажды встретили Лесю, настоящую потомственную мольфарку.
* * *В Лесиной жизни были постоянные неприятности и беды, она с этим ничего поделать не могла, изменить ничего была не в силах, терпела и боролась. Вот она, например, не лечила, не ворожила. Но могла и умела. Иногда, бывало, карты кидала. Но Владке резко отказала. Хотя они дружили долго, пока Владка в Вижнице училась. А однажды вдруг Леся куда-то исчезла. Пока Владка не ушла, я долго не понимала, если женщина, которой на роду мольфаров потомственных написано, почему-то не знахарствует, не помогает людям в домашних делах — урожай спасти, непогоду унять, от страха ребенка избавить, — то какую же роль в этой тихой и потаенной, тяжелой, мучительной даже службе, предначертанной еще прапрабабкой своей, какую роль в этом всем играет мольфарка юная, мужественная Леся?
Так вот, спустя долгих шестнадцать лет муж ее Васыль объяснил мне, честно сказал, не лукавя и не красуясь, признался, как о беде своей, что Леся — их мало совсем, таких, как Леся, — что у нее самое сложное было: она была проводник. Ей так было дано. Ей это было назначено.
* * *Не знаю, как в других местах, но в Карпатах есть множество обитаемых миров — в разных слоях, разных временах, разных плоскостях. В разных измерениях. Собственно, наверное, как и во многих других местах на планете. И в Шотландии на озере у горного таинственного разлома Грейт Глеем, где обитает длинношеее диво дивное, да мало ли кто там в Лохнесском озере еще обретается. И в Мексике у пирамиды Чичен Итца в честь крылатого змея Кукулькана, который дважды в год появляется в виде солнечного луча в день весеннего и осеннего солнцестояния и ползет-ползет, извиваясь, вверх по крутым ступеням пирамиды, а потом взлетает к солнцу. Опять же — здесь, у нас, в Карпатах, есть потайные места, где находятся особые брамы, современным языком говоря, порталы, то есть ходы в иные миры, в иные пространства. И вот открывать такую браму назначено особым сущностями. И в ритуале этом давнем — в проходе в иной свет — участвуют слаженно, по молчаливому уговору, не только люди или животные, птицы, змеи или стихии, деревья, камни, вода и металлы, а также вольные чувства и способности человеческие — озарение, радость, доверие, любовь.
Так вот, спустя долгих шестнадцать лет муж ее Васыль объяснил мне, честно сказал, не лукавя и не красуясь, признался, как о беде своей, что Леся — их мало совсем, таких, как Леся, — что у нее самое сложное было: она была проводник. Ей так было дано. Ей это было назначено.
* * *Не знаю, как в других местах, но в Карпатах есть множество обитаемых миров — в разных слоях, разных временах, разных плоскостях. В разных измерениях. Собственно, наверное, как и во многих других местах на планете. И в Шотландии на озере у горного таинственного разлома Грейт Глеем, где обитает длинношеее диво дивное, да мало ли кто там в Лохнесском озере еще обретается. И в Мексике у пирамиды Чичен Итца в честь крылатого змея Кукулькана, который дважды в год появляется в виде солнечного луча в день весеннего и осеннего солнцестояния и ползет-ползет, извиваясь, вверх по крутым ступеням пирамиды, а потом взлетает к солнцу. Опять же — здесь, у нас, в Карпатах, есть потайные места, где находятся особые брамы, современным языком говоря, порталы, то есть ходы в иные миры, в иные пространства. И вот открывать такую браму назначено особым сущностями. И в ритуале этом давнем — в проходе в иной свет — участвуют слаженно, по молчаливому уговору, не только люди или животные, птицы, змеи или стихии, деревья, камни, вода и металлы, а также вольные чувства и способности человеческие — озарение, радость, доверие, любовь.
И очень несладко живется-можется этим сущностям, кому такая миссия дана, такое предначертано, несладко живется в обычном мире. Потому что служба их непрерывна и бесконечна, как бесконечна жизнь и мерцающие над ней звезды.
Глава четвертая Брудный дол
Есть высоко-высоко в Карпатах место одно потаенное. Вот пусто кругом, сосны гудят тихо-тихо, как будто кто-то нежно трогает басовую струну, и вдруг птицы затихают, даже ветер замирает, леденеет вдруг воздух, как будто кто-то время останавливает и только — ААААА… — отчаянный, горький взрыд. И не птица вовсе. И не зверь. Что это за плач, что это… Кто это плачет? Кого оплакивает?
* * *Были у него крылья или не было у него крыльев? И когда о нем рассказывали, я все время спрашивала: а крылья? Были крылья? Как же он летал? Одни говорили так, другие иначе. Но правды до сих пор никто не знает. Однажды небольшой компанией мы бродили в горах и встретили двух древних-древних старцев… Еле они плелись. Говорим:
– Слава Иисусу!
А они:
– Навикы слава!
Так испокон веков здороваются в Карпатах. И эти двое, в постолах, с сучковатыми палками-клюками, из-под седых косматых бровей как блеснут молодыми синими глазами! Опасно так, остро. Оказалось, два брата. Старики эти лихими хлопцами были в юности и в основном разбоем промышляли. Они и рассказали, обстоятельно трубку раскуривая, что вот, например, идет жизнь обыкновенная там, наверху, в горах, идет себе и идет. А потом ты спустился в долину ночью, ограбил там, например, крамницу, или шинок поджег, или что, напился, если повезет, к своим наверх поднялся, все как всегда, утро, день, ночь, и вдруг случается — идешь куда-нибудь, спускаешься, плотно ставишь ноги в сапогах, чтоб не поскользнуться, гвер (это обрез такой) рукой за ремень на плече придерживаешь, другой рукой — шапку, чтоб веткой не сбило, идешь всесильный, молодой, уверенный, жизни этой владетель, гор этих собственник — всякую тропинку наизусть, на ощупь знаешь, всякий листок — с закрытыми глазами жилки пересчитаешь, каждый бук столетний — тебе отец или брат, и вдруг как будто на стену натыкаешься — сначала звон какой-то в ушах, как будто где-то в большом гулком зале много людей, и все говорят, негромко, но одновременно, как будто где-то невидимое осиное гнездо потревожили, и голова кружится, такая муть из души подымается, не унять, и тень перед тобой, и все ярче, ярче проявляется, потом вдруг громадная мерцающая тугая спираль, вся из колец, и кольца в один миг разворачиваются так стремительно, резко, неожиданно, и вдруг наступает мертвая тишина, тонкий свист, как от хлыста, и оно взмывает. Змей. Гигантский. Вот так он передвигается — фьююю! — спираль развернулась, и он уже в другом месте, свернулась и опять — фьююю! — и опять, туго посверкивая, разворачивается и растворяется… был, только что — свистело, сверкало, тугие кольца вот тут, и вдруг — нету. Пусто. Только мертвая тишина вокруг — ни ветра, ни звука, не шуршит ничего под ногами — как весь мир будто оглох совсем. Стоишь примороженный, ослабевший. Стоишь и стоишь, и с места не сдвинуться. Ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Никак вообще.
И после этого все меняется, вся жизнь меняется, как будто ты раньше и не жил, а только грабил и пил, и все, ничего больше не хочешь. Потом, спустя какое-то время, вдруг слышишь, что пропал кто-то из твоих. Вот так вот тоже шел, посвистывал, потом вдруг у всех перед глазами яркая спираль — и все, исчез человек, ни следа. И понимаешь, это тебе знак, предупреждение. И от страха — бежишь в тот же миг: спускаешься в долину, сдаешься властям, не знаю, как у кого там получалось, или прячешься, или уезжаешь. А потом всегда помнишь, до самого последнего дыхания — эту вот спираль, еле слышный тугой свист. И муть в душе так и не осядет никогда.
Говорили старики, что он вроде был проводник, змей этот. И ведь спросишь у них, как это «проводник», куда проводник, а они и так немногословные, отвечают: тай, чэрэз браму. И потом смотрят тебе прямо в глаза и молчат. И что это означает, думай сам. Ну, как объяснили уже потом ученые, которые приезжали этого змея ловить, в горах, там ведь дыры всякие — временные, пространственные, пустоты как омуты, проходы, каналы — и шары огненные оттуда вылетают, и смех птиц каких-то нездешних доносится, и — вот это вот самое жуткое — плач, причитание вдруг слышатся. Плач, всхлипы, стоны, рыдания и смех горький, иногда даже истерический.
И если подняться чуть выше, через звори (сквозь чащу) пройти и выйти на вершину горы — оттуда в бинокль, а в ясную погоду и невооруженным глазом видно место одно страшное в Румынии, серое всегда — как будто солнечный луч вообще забыл туда дорогу. Это разрушенное поместье. Нет, не приглаженный отреставрированный или перестроенный замок для туристов, а настоящие угрюмые руины усадьбы, где жил и по сей день живет дух лукавый, ожесточенный, мстительный и неутоленно жадный до человеческих слез, известный в истории Трансильвании как Цепеш Колосажатель, Цепеш Пронзитель.
Был давно когда-то в Венгрии основан рыцарский Орден Дракона, созданный для защиты Креста Святого от мусульман. И отец Цепеша, и сам он носили на шее орден с изображением дракона и даже чеканили силуэт дракона на своих монетах. Но не исполнил Цепеш рыцарскую клятву, и нарекли его люди не рыцарем дракона, а сыном его, сыном Дракона, то есть Дракулой.
Тянет оттуда безысходностью и хладом, от тех развалин, заросших чертополохом выше человеческого роста, под пепельными, стылыми, промозглыми небесами.
И вот именно там, неподалеку, чуть ниже от того места — она, последняя брама. То есть ворота. Редко кто заходил в те места. Люди этот дол обходили, хоть места и ягодные, и грибные, и богатые на травы. И старики молодым наказывали туда не ходить, а те — уже своим детям. Во-первых, что места счарованные, что там блуд берет, не выйдешь, запутаешься, небо с водой перепутать можно, а во-вторых, там чужинци ходили, перебежчики разные: кто из беглых каторжников румынских — то бишь из заключенных, а бывало, что из политических, тогда в Румынии режим Чаушеску лютовал, а кто из наших посмелей — тоже туда переходил, да потому что поделили границы и не посмотрели, что семьи разделили — старые родители в Румынии остались, а дети их оказались в Советах.
И вот там, в Брудном доле, у подножия последней, самой высокой горы в гряде поставили погранзаставу. Кто такой безглуздый приказ отдал, зачем… И ведь говорили им местные, ох и нехорошее вы место нашли. Самое неподходящее место. Ну никто же не верил в эти сказки, пока сами не убедились.
Во-первых, именно над ней, над заставой, и появлялись огненные шары. Сначала как мыльный пузырь, почти прозрачные, потом наливаются, наливаются красным и давай полыхать вовсю. У всех, даже у самых здоровых, голова начинает болеть. Ориентацию теряют — бродят растерянно, — давай крутиться на одном месте в звори (в дебрях, значит), такая паника — холодный пот, звон в ушах, некоторые вообще вдруг падали без сознания.
И этой же ночью, когда шары, через казарму, где солдаты спят, вдруг быстрые шаги, дыхание частое, хриплое, как будто погоня, и запах пыли, кожи, крепкого табака — а никого не видно. Парни, у кого нервы послабее, любыми путями пытались оттуда удрать — родителей в письмах умоляли. К одному мама приехала, остановилась в домике для гостей, специально срубленном. Несколько комнаток — ничего особенного. И говорит, всю ночь кто-то дрова рубил, ну зачем же вы — упрекает она молодого лейтенанта, командира заставы — заставляете солдат ночью дрова рубить. Ребята молодые, еще растут, устают днем, ночью они должны спать. Лейтенант как-то плохо посмотрел на нее — сам еще мальчик, только из училища, — походил по гостевому домику и обнаружил в пустой дальней комнате — топор. Да. Только топор в потолок был вбит. Да так, что надо было лестницу подставлять, пытались его вытащить, и старшина — сто килограмм весу — мастер спорта по рукопашному бою, ухватился за топорище и даже повис на нем, а вытащить все равно топор не смог, с такой неслыханной силой был он в потолок вколочен. Еще со страхом, боясь поверить в увиденное, кто-то робко: мол, может, пошутил кто. Ничего себе — кто-то пошутил!